Фонд «Право матери» защищает права родителей, чьи сыновья погибли в армии в мирное время на территории России.

Результат работы фонда — выигранные многомиллионные иски родственников погибших солдат к государству и отправленные на нары любители дедовщины и неуставных отношений. Только в прошлом году «Право матери» участвовал в 73 судебных процессах, проходивших в 29 разных городах страны. Некоторые разбирательства продолжаются до сих пор, 58 дел фонд выиграл. Зато два раза подряд «Право матери» проиграл в конкурсе президентских грантов — основном источнике финансирования НКО в стране. А вот кто президентский грант выиграл: например, проект, который называется «На чердаке с батюшкой». Речь идет о превращении «молодого улыбчивого энергичного священника новой формации» в православного бариста — цитата по сайту Фонда президентских грантов. Поддержаны «Познавательное и увлекательное общение с голубями» («Ожидаемый результат — голуби окажут психологическую помощь») и «Продвижение русского языка в Монголии». Три миллиона рублей выделило государство и на «Международный день футбола на физтехе»…

Фонд «Право матери» стоит на грани закрытия, работа сейчас ведется исключительно на пожертвования неравнодушных людей.

С Вероникой Марченко беседует Виктория Ивлева.

— Я занималась в Школе юного журналиста, и однажды нас, шюжовцев, позвали участвовать в программе «12-й этаж» на центральном телевидении. В стране шла перестройка, это была новая молодежная программа. Мы сидели на лестнице в ДК им. Курчатова, неформалы такие, было очень интересно и весело, в перерывах кто-то на рояле играл джаз, и все самые острые темы и вопросы шли от нашей лестницы. Через несколько таких веселых программ нас, как «12-й этаж», пригласили на встречу с журналом «Юность», где как раз создавалась молодежная редакция. Ее назвали «20-я комната», я стала там работать, вечером училась на факультете журналистики, а потом как-то нас позвали в программу «Взгляд» к Любимову, Листьеву и Захарову. Это было тогда самое популярное у всей страны ночное шоу…

— Да-да, помню, на улице пусто было, когда «Взгляд» шел, вся страна прилипала к телевизорам.

— Точно. И после «Взгляда», где мы рассказывали про «20-ю комнату», мне вдруг написали мамы погибших солдат… Письма я прочитала, обрыдалась (все они еще и с фотографиями молодых погибших парней примерно одного со мной возраста были) и решила писать про этих ребят. У большинства из них официальная версия гибели — самоубийство, но в это, естественно, никто не верил…

Первый мой материал назывался «Ржавчина», он строился на дневниках и переписке мальчиков с родными. Одного из них, москвича Юру Пашкова, отправили служить в Читу. И у него там возник конфликт с сержантом, в результате тот Юру очень сильно избил, отбил селезенку, мальчик начал умирать. Его быстренько прооперировали и комиссовали, отправили домой, обратно в Москву. Естественно, на поезде.

— У нее на руках?

— Да. Она же ничего не знала. Ни про это избиение, ничего. Начала скорую вызывать, скорая примчалась — врачи тоже ничего не понимают… Это потом уже мама начала ходить везде, узнавать — и вся цепочка развернулась…

А второй парнишка, Саша Алурдос, — из Никополя, с Украины, там потомственная семья военных, дедушка чуть ли не генерал, папа офицер… И мальчик с идеалистическими, романтическими взглядами поступает в военное училище. А военное училище — это вполне себе армия, и дедовщина, собственно, ничем не отличается от армейской. И когда Саша погиб, маме (наверное, в обоснование, что она во всем виновата, плохо воспитала) сказали: «Ну что же вы хотите? Он у вас Толстого читал». Это, про Толстого, я запомнила на всю жизнь. Толстого читал, матом не ругался, не курил — не мужик, в общем.

Вот про этих двух погибших мальчиков и была моя «Ржавчина».

— Я процитирую последние строки из нее:

— Увы, да. Сейчас, конечно, меньше, чем во время войн в Чечне, но все равно идут. А тогда в ответ на публикацию мне пришло три плотно набитых мешка писем… Тираж у «Юности» был три миллиона сто тысяч — в общем, «Ржавчину» почти вся страна прочитала, буквально, это не метафора.

— Это были письма со словами поддержки?

— Это были письма от родителей погибших солдат. «А у нас так же было, у меня тоже сына убили». Они просто неожиданно узнали, что не только у них, вроде как единичный случай, оказывается, это еще с кем-то происходит. И я сделала про них еще публикации. Потом мы устроили в «Юности» встречу с читателями.

— И с чего вы начали?

— Мы решили издавать книгу памяти погибших солдат и издали целых три, с фотографиями и дневниками. Солдат погибало тогда за три года мирной советской армии, как за десять лет войны в Афганистане…

— Нет. Получили мы их через тогдашнего еще советского депутата по его запросу. Примерно до 2000-х годов данные потерь уже российской армии не публиковались, потом их стал озвучивать главный военный прокурор. Это с 2009 года Министерство обороны перестало давать эти сведения, а последние годы уже секретит в смысле боевых потерь.

После «Ржавчины» пришла одна читательница, адвокат, предложила помогать нам разбирать письма, кого-то консультировать. Вот так наша настоящая деятельность и началась.

Летом 92-го года мы въехали сюда, в бывшее здание ЦК ВЛКСМ. По углам валялись папочки комсомольские с грифом «Совершенно секретно», и было нас в этой вот комнате четыре организации, у каждой по столу… Первая наша заявка на грант была странички две текста, сегодня это вызывает гомерический хохот… В 97-м получили уже большой грант от Фонда Форда, 75 тысяч долларов на год.

— А с каких дел в судах вы начинали?

— С трехсот исков по Чечне! Иски были к Минобороны в связи с отправкой в зону боевых действий, то есть на войну, призывников-срочников. У нас этим занималась Люда Голикова, совершенно блестящий юрист из МГЮА, с красным дипломом. И она у меня рыдала на плече на трехсотом деле, хотела уволиться. Время это было — разгар войны.

А в Пресненском суде — судья Болонина, которая не только все наши иски отклоняла, но еще и издевалась над Людой зверски. И в какой-то момент мы просто поклялись не бросать эти дела и людей, пока не выиграем у Минобороны. И реально через два года мы первый иск отцу-одиночке Николаю Николаевичу Власову выиграли. 500 тысяч. И у нас все переломилось. А Люда проработала в фонде семь лет. И потом долгие годы помогала нам в качестве волонтера при конкурсных отборах новых юристов.

— Огромные. Прямо очень много. Компенсация морального вреда за гибель сына на войне. Николай Николаевич их все отдал на коляски ребятам, которые стали инвалидами после того боя, где его сын погиб.

— Все-таки легче. 30 лет мы работаем на то, чтобы Минобороны осознало, что выгоднее сохранять жизнь и здоровье призывнику, чем платить компенсации морального вреда, чтобы каждая смерть солдата дорого обходилась министерству. Я говорю только о финансовой составляющей, потому что,

За прошлый год фонд отсудил самые разные компенсации и другие выплаты конкретным людям больше чем на 45 миллионов рублей. Замечу в скобках, что общая сумма пожертвований и президентского гранта на год работы была шесть с половиной миллионов, получается, наш КПД составил 713%.

— К сожалению, да. Сейчас без судебного иска вообще невозможно получить 32-процентную надбавку к пенсии по случаю потери кормильца, хотя государство обязано просто выплачивать деньги на основании документов. Многие чиновники понимают, что всем этим семьям прекрасно положено, идут с документами к начальству, а в ответ: «Не, отказывай. Пускай в суд идут». Мы уж и письма писали в Минобороны — ребята, вы ж проигрываете нам все суды подряд, может, хватит отказывать и нарушать закон? А в ответ — «Мы не согласны с судебной практикой»…

— Это дело и история, рассказывая которую, я всегда плачу и с благодарностью вспоминаю Аню Политковскую, много раз писавшую про то, что приключилось после смерти с сыном Любови Ивановны, Сергеем да и с самой Любовью Ивановной.

Это чеченская война, естественно. Это перепутанные тела, это история, как люди ходят по Чечне, по горам, копаются в останках, по рефрижераторам — эти 40 вагонов под Ростовом, ты открываешь их…

— Нет, конечно, увидела его по телевизору. Стала везде звонить, ездить, командир части ничего не говорит. Она ходила, пыталась достучаться, с людьми разговаривала, ну и выяснила, что не обозналась в телевизоре.

— Нет-нет-нет, совершенно не с помощью закона. Вообще на начало той войны было полное отсутствие каких-то правовых механизмов…

Потом пришла информация, что ее сын якобы ранен. Выяснилось, что среди раненых нет, среди погибших нет, там же огромная неразбериха была, никакого опознания

Никакой идентификации, никакого Щербакова [недавно скончавшийся Владимир Владимирович Щербаков, руководитель знаменитой 124-й Центральной лаборатории медико-криминалистической идентификации личности МО РФ], никакого информирования людей о том, что происходит… Просто ни-че-го. Какое ДНК… Оно спустя годы появилось. И искали детей только мамы, которые сначала брали отпуск, ехали в Чечню, потом, понимая, что отпуском не обойдешься, увольнялись с работы, жили неизвестно как.

— Это были гражданки России, вот как (на секунду отступлю от рассказа о Тумаевой) отправившаяся одна из первых на поиски сына мать российского солдата Роза Зуберовна Х. из Кабардино-Балкарии, которая почти не говорила по-русски.

И ее посадили в зиндан, издевались, она пробовала повеситься, настолько уже сил не было, мне так вот рассказывала: «Ты знаешь, оказывается, когда вешаешься, издаешь столько звуков, начинаешь хрипеть, еще что-то… организм бьется в судорогах». Звуки, которые она издавала, пытаясь повеситься на подоле собственной юбки, привлекли внимание боевиков. Они ворвались в зиндан и сняли Розу Зуберовну с петли… Потом она сумела сбежать. Нет у бандитизма национальности — это совершенно точно. И религии тоже нет. Потому что она была абсолютная кавказская женщина, мусульманка, но это в Чечне никого не остановило. Потом в Москве, когда нашу Розу Зуберовну не хотели селить в гостиницу из-за кавказской фамилии, никого не остановило, что она мать погибшего российского солдата.

— Постепенно выяснилось, что ее сын не был ранен, был ранен парнишка по фамилии Тулиев, просто фамилии Тулиев-Тумаев перепутали, а сын исчез. И она продолжала ходить по Чечне. Там таких активных мам было человек сорок… все они здесь, у нас, перебывали, сейчас все абсолютно больные люди. Они помогали друг другу искать детей по фотографиям. Так Любовь Ивановна нашла лейтенанта Зеленского для его семьи, еще несколько человек. А поиски собственного сына привели ее в Алтайский край, куда, судя по всему, было по ошибке отправлено тело ее сына вместо местного парнишки Жени Венцеля. Это Любовь Ивановна поняла по характерным приметам в описании трупа, что это ее Сережа. Мы с ней полетели на Алтай, там же эксгумацию надо было делать, у нас все документы для этого были. А там родители ни в какую выкапывать не давали, и все село за них, и все начальство. Потому что «как же так, у нас сейчас есть могила, там кто-то закопан. А что люди скажут?» Это было совершенно для нас непонятно.

— Да. Любовь Ивановна предлагала Венцелям дать ей фотографию Жени, она бы поехала и его искать в рефрижераторах этих ростовских, но они ни на что не соглашались. Помню, она им говорит: «Он же там лежит и на вас обижается, что вы за ним не приходите…» Нам понадобилось трех следователей сменить по этому делу. Третий приехал, всех разогнал, поставил оцепление, выкопал останки и увез на экспертизу, которая показала, что это Сергей Тумаев.

И вот она его хоронила в 2000 году, то есть все это заняло пять лет. Администрация села нам писала, какие мы сволочи, что мы пиаримся на этом, мучаем семью Венцелей, что все это домыслы и фантазии, что Любовь Ивановна сумасшедшая… А я говорю:

…Дел, связанные с войной, боевыми действиями, у нас сейчас нет, а есть обычные уголовные дела о гибели в армии — по-прежнему каждое ужасает по-своему. Наивно думать, что «дедовщины» больше нет.

Вот из недавнего: солдатик Леонид Леонидов, изнасилован сослуживцем, нашли повесившимся на намотанной веревке для крепления палатки. В материалах дела это называлось «самоповешенье». Оставил предсмертную записку: «Мама пап извините меня дурака я не мог по-другому. Я не смогу больше терпеть/…/ Мне сказали, что если я пожалуюсь офицерам меня убьют на гражданке. Офицеры бухают им на все ***. Мам я глупый сын. Мам помни я всегда с тобой даже если в другом месте. Я мысленно с тобой». Мы выиграли это дело, насильник осужден на девять лет.

— Всегда по-разному, ведь одно дело может быть в Москве, а другое — на другом конце страны, мы судились и на острове Итуруп. Если говорить об этой конкретной истории, то процесс проходил во Владикавказе, куда нашему юристу пришлось летать много раз (состоялось 20 заседаний!), фонду «Право матери» это обошлось в 406 тысяч рублей. Часть из этих денег — пожертвования обычных граждан России, понимающих необходимость и важность нашей работы.

— Дело коммуницировано Европейским судом по правам человека, но сердце по-прежнему не захоронено, военные перевели Сашино сердце в разряд вещдоков. Саша, увы, так и лежит без него на деревенском кладбище неподалеку от дома, в котором живут его родители…

— То, что мы им говорим последние 17 лет — с того момента, как, слава тебе, Господи, у нас появился закон об альтернативной гражданской службе. А говорим мы, что всеобщий воинский призыв в Российской Федерации давно не существует, просто родители почему-то не в курсе. Это не «откосить», не дать взятку, это закон Российской Федерации, подписанный товарищем Путиным.

Роструд утвердил более 150 мест для альтернативщиков — от почтальона до служителя в зоопарке…

— Да несколько сотен всего на 150 тысяч одного призыва. Так странно: закон есть, но создается (безусловно, сознательно) негативный образ, что это для каких-то для слабаков.

— Меня удивляют люди, которые оказываются под влиянием всех этих мифологем и пропаганды, и считают, что альтернативная служба — это плохо. То есть почему-то ты хочешь, чтобы твой ребенок был пушечным мясом, и это тебе кажется нормальным. Что в этом нормального? Это в армию срочником пойти — плохо. Потому что в армии должен быть профессионал, любая призывная армия сейчас — это фикция, архаичная структура из совсем иных времен. Ты выбирай армию как профессию, тогда другое дело.

— Я — пионер, меня когда-то приняли в пионеры, я дала клятву, с меня же никто ее не снимал… Вот Советский Союз развалился, а пионерам же не сказали, что можно клятву забыть и больше ей не следовать…

— Нет, просто быть верным делу. Точка. Безо всякой Коммунистической партии.

— В абсолютно хорошем.