«Заниматься пропагандой хуже, чем стучать»

Как рассказывал Дмитрий, туберкулезом он заразился в ИК-9 Омска (и это подтверждается его медицинской картой), после чего его перевели на лечение в ЛИУ-10 (лечебно-исправительное учреждение). Оттуда Дмитрий и еще несколько заключенных постоянно писали жалобы на отсутствие систематического лечения, нехватку лекарств, на отвратительную, порой гнилую и с червями еду, на холод, сырость и плесень в бараках…

Вместо нормализации лечения и условий содержания, начальник омского УФСИН Сергей Корючин своим распоряжением перевел всех одиннадцать жалобщиков в ИК-7. По официальной версии, это было сделано по причине ремонта в ЛИУ-10, однако сами арестанты говорили, что были отправлены туда якобы на «перевоспитание».

«Мы тебя сейчас вылечим»

После освобождения Дмитрий пытался лечиться в Омске, но ни в одной больнице не взялись делать ему операцию на позвоночнике. Помочь согласились в НИИ Фтизиопульмонологии в Петербурге. С трудом получив квоту, Дмитрий Козюков провел несколько месяцев в больнице Петербурга.

Встать у Дмитрия получилось, хоть с палочкой, но он уже ходил самостоятельно. В Омском клиническом диспансере, куда он был направлен для продолжения лечения, состояние Дмитрия постоянно ухудшалось. Послеоперационные раны не обрабатывались, на теле появились гнойные абсцессы, постоянно держалась высокая температура.

Козюков жаловался на отсутствие медикаментов, нормальной еды, на холод в палате, на обледенелые окна.

После того, как видеоролики с жалобами были опубликованы в соцсетях, Дмитрия Козюкова перевели в Клинический противотуберкулезный диспансер № 4, где условия, как описывает Козюков, были еще хуже. Примерно за неделю до смерти, по словам родственников Дмитрия, ему прекратили давать лекарства, ставить капельницы. Родственникам сказали, что он умирает.

Следователь по особо важным делам первого отдела по расследованию особо важных дел СУ СК РФ по Омской области майор юстиции Василенко, отказывая в возбуждении уголовного дела, сослался на то, что сотрудники колонии не могли совершить указанные преступления, поскольку сотрудники ИК-7, зная об уголовном наказании за злоупотребление должностными полномочиями, априори не могли совершить уголовного преступления. То, в чем их обвиняют, «явно выходит за пределы их полномочий». То есть, по логике следователя, получается, что если мешок на голову надевать нельзя, подвешивать голыми в клетке нельзя, подсоединять ток к половым органам нельзя, топтать ногами позвоночник нельзя, то сотрудники ФСИН этого и не делают? Фантастическая логика!

К показаниям Дмитрия Козюкова и других заключенных следователь Василенко отнесся критически, поскольку ранее они не заявляли о преступлениях, а могли бы.

Через прокуроров, которые никогда не выявляют никаких нарушений в омских колониях? Через письма, которые не выходят за пределы колонии? Вот освободились эти заключенные и на воле написали жалобы. Но для майора Василенко это не аргументы.

Омский УФСИН неоднократно обвинял журналистов, правозащитников и адвокатов, что их публикации являются попыткой «дестабилизировать обстановку в исправительных учреждениях УФСИН РФ по Омской области и повлиять на общественное мнение». Да, мы хотим повлиять на общественное мнение, мы хотим, чтобы о пытках, издевательствах, унижениях, которым подвергают сотрудники ФСИН заключенных, знали как можно больше людей, потому что только гласность может заставить тюремщиков остановить их самодельный пыточный маховик.

Ну а поскольку омский УФСИН так беспокоится об общественном мнении, то стоит отдельно остановиться на том, как тюремщики создают положительное мнение о колониях и тюрьмах Омской области, используя методы пропаганды.

«Я понимаю, какая я мразь…»

В одной из статей («Что вы оставите потомкам?») Роман Мазеин, отвечая виртуальному автору газеты «Казенный дом» (издатель — ФБУ «Объеденная редакция ФСИН»), писал:

«Вы спрашиваете, почему я решил извиниться? — переспрашивает меня бывший зек-пропагандист Мазеин. — А потому, что стучать — это одно, а пропагандировать — другое. Пропагандировать — гораздо хуже. Я человек, которого знала в лицо абсолютно вся колония, они все читали мои статьи. Вы спрашиваете, не плевали ли мне в лицо? Да нет, конечно. Ну представьте: мне плюнут в лицо — и об этом узнает кто-то из руководства колонии. Их же потом просто уничтожат.

Мазеина этапировали в ИК-7 из Москвы. На приемке его, также как и других зэков, раздели до трусов. «На шмоне меня досматривал молодой сотрудник, младший инспектор по имени Андрей. Он всячески пытался меня оскорбить, унизить, обозвать. Он провоцировал меня на ответную реакцию.

Во время шмона у сотрудников была цель найти не только что-то запретное, но и нанести как можно больший урон. Например, если папки с документами аккуратно разложены, соблюдается вся хронология уголовного дела, это надо вытащить, это надо разбросать, что-то порвать, на что-то ногой наступить. И это делали намеренно, это делали специально. Это называется «снижение волевого порога».

Я с самой Москвы через все шмоны, через все досмотры вез сим-карту. Она была у меня запаяна в слюде, и я ее заложил под губу. Внешне это незаметно, разговаривать она не мешает. А слюду получить просто: это целлофан от пачки сигарет. Очень легко замотать целлофаном симку, спичкой приплавил этот целлофан — и все, она водонепроницаемая становится.

Личный досмотр в колонии начался с того, что приподняли мне веки, потом: «Открой рот». Мне пришлось эту карту проглотить. Я надеялся, что потом пойду в туалет, и, в крайнем случае, она у меня уйдет в канализацию. Но честно, я надеялся, что потом отмою ее по-быстрому и смогу воспользоваться.

После шмона меня вызвали на процедуру. Что собой представляла процедура? Я зашел в небольшой кабинет, на полу лежал матрас, в комнате были люди в форме (как потом выяснилось, это сотрудники отдела безопасности). Меня сразу же повалили на живот на этот матрас, ноги максимально развели, да так, что у меня тазобедренные суставы сразу заболели. Руки завели назад, было очень больно плечам… На спину, на поясницу, на задницу, на ноги, на голову просто наступали ботинками, старались причинить мне как можно большую боль. Как потом выяснится, тогда они мне сломали два ребра. Когда я от сильной боли заорал, мне прилетел пинок ботинком в лицо. Этим пинком в лицо мне порвали в двух местах верхнюю губу, сломали нос. И в это время задавали вопросы: «Тебя камера на СИЗО-1 (г. Омска) припалила, ты провез сим-карту». Сказали, что если не отдам симку, отправят в гарем. Потом мне на голову надели пакет.

В общем, эта пытка была настолько действенной, что я рассказал даже не то, что знал, а то, что они хотели слышать. С тех пор я не верю ни в какого Олега Кошевого, ни в каких отважных партизан.

Ко мне был приставлен человек, он подходил и говорил: «Ну чего, ты пойдешь… (в туалет)?» Но я в СИЗО ничего не ел. Мне нечем было ходить в туалет. Завхоз — старший дневальный карантина — мне сказал: «Где сим-карта? Чего, решил в шутки поиграть, что ли? Смотри, тут такое с тобой сделаем, что ты сам себе живот порвешь, но достанешь эту сим-карту». Я попросил принести полуторалитровую бутылку и авторучку. В крышке этой бутылки мне проделали отверстие, я туда вставил наконечник от авторучки. Мне налили туда холодной воды, и я сделал клизму. Симка нашлась.

Была там такая процедура, как выбивание явок с повинной. Нас брали через одного, уводили в отдельное помещение, давали лист, ручку и заставляли писать явку с повинной о том, что, находясь на свободе, я совершил такое и такое преступление, и заставляли подробно это описывать. Лично я сознался в том, что совершил изнасилование, отягченное разбойным нападением. Но, поскольку я обладаю довольно неплохой памятью, я указал место, где я, находясь в городе Кургане такого-то конкретно числа такого-то месяца, такого-то года, совершил разбойное нападение, после чего изнасиловал свою жертву, отнял у нее кошелек, золотые сережки в виде капелек. Я говорил так конкретно, потому что на тот день и час у меня было алиби. Они не требовали признаться именно в изнасиловании. Это я сам придумал. Для того чтобы было убедительнее. Им понравилось. Я ведь артист по жизни.

Когда я уже вышел в зону, меня вызывал оперативник и говорил: «Это что, всё правда, что ты написал?» Я говорю: «Естественно, это неправда. Я написал, потому что там меня били». Он говорит: «Ну ладно, я тогда не буду давать ход». Но были случаи, когда зэки оговаривали себя, потом делу давали ход, и им реально добавляли надбавку к сроку.

Со мной этапом ехал старичок из Смоленска (царство ему небесное), у него в ноге был вставлен железный стержень, он не мог стоять, на приемке он просто упал, и его били до тех пор, пока он не потерял сознание. И я помню, как его просто волокли, тащили за ногу, и его лысая голова подпрыгивала на стыках по кафельному полу, но никто никакого внимания на это не обращал. Его просто уволокли в туалет, и все.

После адаптации я был помещен в отряд № 5, и на следующий же день меня препроводили в клуб. Там сразу сказали: «Ты говорил, что у тебя опыт работы в культуре. Пиши сценарии праздников». Так началась моя работа. Что-то в позитивном ракурсе, в таком лизоблюдском, надо было обязательно сочинять, не на злобу дня. Я писал сценарии, выступал на сцене в каких-то интермедиях, немного пел, писал статьи для местной газеты, для уфсиновского сайта. Я восхвалял эту колонию, я превозносил, я восхищался ею.

В местной омской газете «Криминал-Экспресс», в газете «Разные судьбы» омского управления ФСИН неоднократно публиковались мои статьи. Я писал об общественной, спортивной жизни, о культурных мероприятиях. И в каждой статье я писал, как нам хорошо. До поры до времени разрешали подписываться только «Коллектив осужденных ИК-7». Впоследствии, когда я уже обладал некоторым авторитетом, моя фамилия даже публиковалась: сначала «Роман М.», а потом уже и «Роман Мазеин».

Помимо меня в колонии был еще один «придворный» писатель Максим Маков. Писать хвалебные письма и хвалебные статьи о «семерочке» нам давал указание лично заместитель начальника колонии по культуре и воспитательной работе Зюзько Андрей Анатольевич (сейчас он уже полковник внутренней службы).

Каждый второй в колонии сотрудничал с администрацией. Но все боялись что-то сказать, хотя отношение к нам, естественно, было очень негативное. И только один человек мне как-то сказал: «Ну что, Рома, напишешь еще одну сучью статью в сучью газету?» Я сказал: «Ну, ты пойми, у меня работа такая. Но если ты считаешь, что все по-другому, напиши в таком случае в газету опровержение, что у нас тут не так, у нас тут людей мучают. Но, во-первых, ты этого не напишешь, во-вторых, это письмо за пределы колонии не выйдет, и, в-третьих, даже если оно выйдет за пределы колонии, его никогда не напечатают в «Казенном доме», потому что там все преподносится только в позитивном ракурсе, там никогда не напишут о пытках».

Из газет к нам в колонию поступали только «Казенный дом» и «Криминал-Экспресс». Выписывать газеты вроде как можно, но по факту нельзя. Все глянцевые журналы находились под жесточайшим запретом, и только особо приближенным позволялось выписывать себе журналы, например, «XXL», «Maxim». И это считалось верхом демократии. Еще из средств массовой информации нам были доступны новости Первого канала и телеканала «Россия».

Все издевательства шли со стороны заключенных, но с позволения сотрудников. Мы очень сильно боялись заместителя начальника по безопасности и оперативной работе подполковника Мясникова, сотрудников отдела безопасности Тимомеева Дамира Толгатовича, Муханова Александра Васильевича, Трофимова Василия Владимирович, Маркова Андрея Сергеевича, начальника отдела безопасности майора Морозова Михаила Павловича».

Кстати, Василий Трофимов — единственный из сотрудников ИК-7, кто был осужден за издевательства над заключенными. Согласно материалам уголовного дела, Трофимов приказывал работающим в карантине заключенным называть вновь прибывших зэков женскими именами, нецензурно оскорблять, заставлял раздеваться догола и танцевать голых мужчин друг с другом ламбаду, садиться на шпагат, сидеть в позе «зайчика». Трофимов несколько раз одному из заключенных специально наступил ногой на руку. Все это оказалось зафиксировано на видеорегистратор, видеозапись с которого удивительным образом попала в Генпрокуратуру.

Начальник ИК-7 Михаил Михайлищев на допросе завил, что не знает таких понятий, как «актив» и «адаптационный отряд», а помещение, в котором осужденных заставляли голыми танцевать, ему неизвестны. В особенности признания Михайлищева важны в контексте того, что, по данным уголовного дела, администрация колонии пыталась уничтожить доказательства совершенного Трофимовым преступления, в том числе незаконно провела капитальный ремонт в помещениях, где происходили издевательства: демонтировала часть стен, решеток и пожарную лестницу, заменила полы, двери и т.д. А начальник колонии Михайлищев, как следует из материалов дела, лично вызывал сотрудников колонии и давал им указания не опознавать помещения.

В уголовном деле говорится о корпоративном интересе свидетелей, покрывавших преступление Трофимова. Сотрудники колонии на суде характеризовали Трофимова как исполнительного сотрудника, спортсмена-лыжника, хорошего товарища.

В приговоре Советского суда Омска сказано, что Василий Трофимов — инспектор отдела безопасности, старший лейтенант, выполняющий функции представителя власти в государственном органе, — совершил должностное преступление. Действия Трофимова подорвали авторитет исправительного учреждения и всей системы УИС, дискредитировали и создали негативное общественное мнение о сотрудниках ФСИН. Суд посчитал смягчающим обстоятельством молодой возраст Трофимова (на момент вынесения приговора ему было 29 лет) и приговорил его всего к двум годам общего режима.

«Когда оставит добрый след моя строка»

«Когда у меня подошел срок подачи на перережимку (за хорошую работу и поведение можно получить смену режима, например, с особого на строгий, и перевестись в колонию ближе к дому. — Е.М.), — продолжает свой рассказ Роман Мазеин, — я самовольно собрал пакет документов, принес их в штаб и говорю: «Вот, пожалуйста, на перережимку». Зюзько говорит: «Ты куда собрался? Иди документы забирай. У нас с тобой тут много дел недоделанных». На тот момент я был штатный «придворный» сценарист, актер, режиссер, поэт, журналист… Просто шампунь и кондиционер в одной бутылке. Зюзько никак не хотел меня отпускать. Тогда я написал ему заявление в стихах:

Заявление прочитала вся колония. Зюзько сказал мне: «День колонии проведешь — и подаешь ходатайство о перережимке». Слава богу, оттуда я наконец-то уехал. Из колонии в Кургане я вышел по УДО. Сейчас я продавец-кассир в магазине «Пятерочка». Да, я мечтаю о творчестве, я скучаю по этому творчеству, но у меня нет возможности реализоваться».

В финале нашего разговора Роман Мазеин обеспокоился, как именно я представлю его историю читателям, и предложил свой вариант. Думаю, его версию стоит оставить: «Мне удалось связаться с человеком, который не только находился в 7-й колонии и был там рядовым мучеником, но и был пропагандистом всех тех бесчинств, которые творятся, своими статьями, по сути, покрывая эти бесчинства. И, несмотря на то, что он писал хвалебные отзывы, он не отрицает фактов нарушения прав и свобод».