Вызов Сталину

Когда на сцене старейшего академического театра в центре страны возникает работа, посвященная личности самого чудовищного деятеля русской истории, до сих пор раскалывающего нацию на непримиримо враждебные лагеря, это само по себе поступок. Реагируют на него сложно. Рвут друг друга в клочья в соцсетях. Для армии сегодняшних управленцев, ломящихся на спектакль, Сталин «эффективный менеджер», его бюстики продаются по всей стране: для миллионов потомков «убитых задешево» — воплощение зла. Спорят обо всем. Своевременен спектакль или он — всего лишь дань конъюнктуре, достаточно выражена авторская позиция или нет, нужен такой герой или невозможен.

Фокин выбрал для спектакля стилистику советского театра середины прошлого века: сценография искусственной достоверности, пышно-оперной красоты, нарочитой декоративности. Тифлис, раскинувшийся по берегам Куры, улочка старого города, ущелье с висящий над сценой цветущей веткой… Среди этой винтажной красоты (сценограф Николай Рощин) рождается чудовище. Хрестоматийность его величия (к этим временам отсылают декорации) здесь уверенно заменена на хрестоматийность злодейства. Советский лубок — на постсоц-арт.

Сюжет извлекался из архивных открытий, лабораторных репетиций, набросков театра, контаминации значимых текстов — от «Бесов» Достоевского до «Батума» Булгакова.

Сосо (Владимир Кошевой) тщательно планирует теракт, в котором погибли случайные прохожие; приносит в жертву товарища, убеждая его сдаться полиции; присутствует вместе с друзьями на его казни; посылает убить и ограбить отца возлюбленной близкого друга; отдает приказ повесить десятилетнего сына одного из «сочувствующих» фабрикантов. От первой сцены в семинарии, где он молчит наедине с матерью, до финальной в тюрьме, где ему является он сам, уже во всей полноте кровавой биографии, — длится история «рождения».

Фокин сознательно отказался от своей поэтики, в которой всегда присутствуют черты фантастического реализма, гротеска, острой образности ради реалистического повествования о молодости будущего отца народов. Он захотел проследить, как в совсем молодом человеке поднимает голову абсолютное зло. Через какие события оно крепнет в натуру.

Главный мотив характера — вызов Богу. Несколько предельных деяний.

Сосо сопровождает Ольгу, невесту семинарского еще друга, на могилу отца, которого сам приказал убить. Успокаивает, уговаривает, читает молитву — и тут же на груде сырой земли ею овладевает; прямой отсыл к Ричарду III, которого Фокин собирался когда-то поставить.

Сцена, в которой банда друзей собирается повесить десятилетнего мальчика: его отец-фабрикант не все деньги отдал революции. Цветущая ветка, мальчик с мешком на голове под деревом, бьющийся в мольбах отец. Камо уже схватил мальчика. И голос Сосо над сценой:

Над сценой разражается гроза. Ходуном ходят все «небеса» и потолки биографии Сосо.

Финал: к молодому Джугашвили в тюрьму является восставший из морга генералиссимус (Петр Семак), шутливый и добродушный: «…смотрю, как из такого заморыша целый я вылупился?!» Угощает папиросой: «Покури, дорогой, покури… «Беломорканал», отличное название, узнаешь через 30 лет…»

Он пришел, чтоб укрепить Кобу, научить управлять миром: «…не сомневайся в себе. Убивай без сострадания». «Ты Бог?» — спрашивает его скорчившийся после побоев на полу в камере Сосо. «Я Сталин! Как и ты», — отвечает мертвец, и оба смеются.

И тут из оркестровой ямы медленно поднимается гигантский памятник Сталину. Он замрет, но не выпрямится до конца, снова уйдет в яму…

Проблема этой работы — конфликт исторической значимости и эстетического воплощения, задачи и формы. Фокин хотел сделать больше чем спектакль. Поставить больше чем проблему. Он — пока Сталин снова не выпрямился во весь рост — посвятил свое режиссерское послание всем нам, обществу, современникам. Но среди многих блестящих спектаклей, составляющих его художественный мир, этот стоит отдельно.

Может быть, потому, что поглощенность замыслом не позволила режиссеру тщательно проработать актерские партитуры, может быть, из-за очевидности мысли, делающей художественную ткань спектакля безжизненной. В спектаклях Фокина режиссер всегда властвует героем, здесь, похоже, герой захватил постановщика, заворожив его своей природой, лишив объемного взгляда на собственный сценический текст. Иногда опасно заниматься человеческими основаниями дьявола.

— Меня не политика интересует, я понимаю, что каждый приходит и будет приходить на этот спектакль со своим мнением по поводу темы. Спектакль его или подтверждает, или не подтверждает, но каждый его имеет.

Меня интересует психология, тот момент, когда человек попадает в ловушку и совершает поворот, и разговор о том, как благие намерения поворачиваются. Это не новая тема в русской литературе. Но для меня она важна. Потому что, как только человек ставит себя на место Бога в той или иной форме, формулируя это или не затрудняясь формулировкой, с этого момента начинается падение.

…Я слышал, маленьким, по радио репортаж с похорон Сталина, который потом вставил в спектакль в финале. Маме сломали ногу во время безумия вокруг Колонного зала… я все это проходил, и у меня такое было клише — бандит, убийца, малообразованный и полуграмотный крестьянин, плохо говорящий по-русски. Сейчас, когда я начал работать более плотно, это все подробностями обросло, меня стали интересовать документы, какие-то вещи закрытые в архивах, полуоткрытые…

В процессе работы этот образ для меня изменился. Когда ему было выгодно, он был малограмотным крестьянином. Когда было надо другое, он вполне сносно разговаривал по-русски. И так далее…

Конечно, он не был здоров психически. Но вот это его оборотничество, эта смена масок, происходившая талантливо и мгновенно, переход от 25 этажа до подвала — было для меня удивлением. Часто нельзя было предсказать, что он сделает в следующий момент. И люди даже не могли себе представить, как можно так развернуться. Слово «аморальный» не годится сюда, оно мелко, это нечто уже другое. И главное — абсолютное уверование в то, что ему дано право быть наместником здесь, построить рай на земле. Вот такая абсолютная договоренность, по Достоевскому, с самим собой на этот счет и в диалоге с Богом, естественно. Он ведь не был атеистом, тоже интересное явление, поскольку это помещалось в рамки официальной идеологии, но был уверен: только ему дали вот это поручение. Он его добился. И он его выполнял. Этот психологический механизм для меня интересен и важен.

Аудитория спектакля — сорок–тридцать лет, возраст, когда уже есть какое-то отношение к истории, это уже зрелый человек. Но это будет сложная реакция. Потому что люди разных убеждений уже хотят митинговать. Очернили, показали бандита, создали героя… Нормально, я был к этому готов. Это вообще в театре норма. Зал должен раскалываться пополам. Потому что сейчас он, как правило, не раскалывается пополам, а сидит равнодушно, в удобной позе и в милом удовлетворении от безобразия, которое видит. Оно его не затрагивает. Когда он раскалывается в ненависти, в раздражении, в неприятии — это для меня высший комплимент.

Общество должно спорить. Единственно, мне немножко жаль, что многие приходят заданно политизированно, с априорным мнением, жалко, что не видят еще и спектакля. Мне не хватает в языке большей откровенности, мы сегодня не можем использовать нецензурную речь, а они на ней беспрерывно говорили, это бы только подчеркнуло тот, условно говоря, язык Тарантино в декорациях «Ханумы». Это есть, они на грузинском языке там поругиваются. Но я б сделал это еще откровеннее и агрессивнее.

Много начальства ходит, чиновников разных, очень настойчивых, никогда такого не было, чтоб они так просились на премьеру. Разных уровней.

Я понимаю, что многим будет не хватать, грубо говоря, ответа: а вот про что это, вы его осуждаете или вы его поддерживаете? Кто-то из зрителей хватал меня за руку и спрашивал, а почему у вас фигура до конца не поднялась?! Я понимаю, откуда ноги растут у этого раздражения. Некоторые хотели бы, чтоб она поднялась. В этом все дело. Поэтому, если спрашивать, время ли сейчас говорить об этом, я считаю, именно время. Потому что он в нас сидит, мы с ним не разобрались.

— О Сталине вышло и выходит огромное количество литературы. О нем потрясающе интересно написал Солженицын, образ в «Круге первом» — гениальный. Так что художественная практика, сталкиваясь с этой фигурой, не каждый раз пасует. Но в спектакле «Рождение Сталина» нет драматургии как таковой, нет пьесы. И это тем более жаль, что существует замечательная работа, которая произвела революцию в исследованиях именно про молодого Сталина, английского историка Саймона Себаг-Монтефиоре «Молодой Сталин».

Существует известная точка зрения, она озвучена Троцким: «Самая выдающаяся посредственность нашей партии». Но, исходя даже только из этого английского исследования, он не был посредственностью, в него влюблялись девушки, он был, несомненно, очень смелый человек, обаятельный и — настоящий уголовник. И этим действительно сильно отличался от остальных. На Кавказе это все носило особый характер, он, возможно, был похож на Шамиля Басаева.

Но герой пьесы не может и в начале, и в конце быть одинаковым, необходимо менять ракурсы, сочетать смешное и трагическое, и если уж вам предлагают историю о становлении злодея, хочется, чтобы там были и доктор Джекил, и мистер Хайд. Авторы используют отчасти «Батум» Булгакова, но Булгаков хоть и хотел создать апологию, но у него есть в пьесе смешные места, а здесь однострунный инструмент: как появляется злодей, так он злодеем до самого финала и остается. Я знаю одну пьесу, которая исследует точно такой феномен — называется «Макбет». И там есть развитие характера от самого начала до момента, когда на Макбета идет Бирнамский лес.

По поводу фактов. Не вешал Сталин десятилетнего мальчика, это какое-то придуманное злодейство, ни в одной биографии, которые я читал, ничего подобного нет.

Замысел очевиден — показать рождение зла. Несомненно, Сталин был злом, спорить тут не о чем, но если б спектакль вышел, скажем, в 1956-м году, он стал бы настоящим событием. В 2019-м с точки зрения идеологической — это набор банальностей, изложенных с невероятным пафосом.

Там, вероятно, есть какое-то либеральное подмигивание, но непонятно, чему и кому адресованное. Власть вроде пока Сталина не превозносит, есть народное отношение к Сталину, такое же, как и к Петру Первому, и Ивану Грозному, да, оно просталинское, но направлено прежде всего против начальников, так было и при Брежневе.

Очень хорошая сценография и хорошая последняя сцена, где выходит Петр Семак-Генералиссимус и поднимается памятник (знаменитая работа Петра Меркурова, сама по себе потрясающая) — гигантский фаллический Сталин, нависающий над залом.

Когда ты занимаешься такой фигурой, как Сталин, стоит про него сказать что-то хоть немножко новое. Но в спектакле нет ничего, нарушающего политический контекст, дающего какие-то дополнительные ракурсы и отстраняющего известную фигуру. А представить его одномерным существом не так интересно, потому что это не дает ответа на вопрос, почему все так произошло. Загадка не разгадана.

— Если думать о том, как менялась государственная политика памяти в отношении к фигуре Сталина в ХХI столетии, стоит ответить на вопрос, какая инстанция является выразителем государственной исторической политики. Если первое лицо, то в разные моменты президенты России в ХХI веке говорили по этому поводу разные вещи.

Владимиру Путину не раз задавали вопрос о переименовании Волгограда. И он, с одной стороны, выражал понимание народной точки зрения, а с другой, говорил, что решать за власти Волгограда не в нашей компетенции. То есть он давал понять, что народ понимает, но явной поддержки этой инициативе не оказывал.

Дмитрий Медведев в 2010 году в интервью «Известиям» сказал: «Сталин — это человек, совершавший преступления против своего народа, и это не может быть прощено». Он специально подчеркнул тогда, что это — государственная оценка фигуры Сталина: каковы бы ни были его заслуги, нельзя возвеличивать преступника.

Действующий президент избегал столь резких заявлений. И тем не менее в 2017 году он открывал памятник жертвам политических репрессий на проспекте Сахарова, и в речи дал однозначную оценку: о репрессиях необходимо помнить, их нельзя забыть. Другое дело, что три недели спустя, когда отмечалось столетие ВЧК, было интервью Бортникова, нынешнего главы ФСБ, в котором он отмечал, что у тех, кто проводил репрессии, были свои резоны, и намекал: если поднять дела, то в них есть составы преступлений, и все было неслучайно. Это — через две-три недели после того, как Верховный Главнокомандующий прямо и недвусмысленно сказал, что сталинские преступления нельзя оправдать ничем.

Президент был на праздновании столетия ВЧК, сказал соответствующую случаю речь. Не упоминал ни о репрессиях, ни о словах Бортникова. То есть: среди тех, кто мог бы олицетворять эту самую государственную позицию, согласия нет. Кто-то хочет заигрывать с любовью к Сталину, кто-то разделяет представления о том, что сталинские чекисты были правы. В итоге: разные высказывания в разном контексте.

Если говорить о создании инфраструктуры памяти, то и здесь мы видим разные тенденции. У нас действует музей ГУЛАГа, стоит памятник жертвам политических репрессий. Но в этом году возникли проблемы с проведением традиционной акции в День памяти жертв политических репрессий у Соловецкого камня.

Возможно, ползучий сталинизм свидетельствует о некоем национальном недуге, и это неудивительно, если учесть исторический процесс. Происходит сложная трансформация. Естественно, люди испытывают разные чувства.

Лично мне кажется, что внимание к фигуре Сталина преувеличено. Потому что он воспринимается не просто как историческая фигура, но как символ, который в разных вариантах исторического нарратива, в разных идеологиях имеет разные значения. Поэтому невозможно прийти к консенсусу.

Было бы лучше, если бы мы плюрализм подменили одним мнением? Но когда общество соглашается с тем, что в отношении, скажем, Гитлера не может быть плюрализма, это тоже историческая политика, навязывающая определенную точку зрения. У этой точки зрения есть этические основания, и налагаемые общественным мнением табу правильны. Но это и результат исторической политики, редуцирующей сложность исторических процессов. Впрочем, память никогда не учитывает этой сложности, она представлена мифами, которые конкурируют и дополняют друг друга. Сталин как предмет народной любви и ненависти — тоже мифологизированная фигура. Любой политик такого масштаба будет вызывать противоречивые чувства.

Споры вокруг Сталина — это не просто споры об истории, это споры о том, как мы оцениваем то, что с нами произошло. О желаемой траектории развития страны. О крутых виражах, которые в истории России происходят с 1917 года. Я никоим образом не разделяю сталинистских убеждений, но стараюсь их изучать, потому что они — важный социальный феномен. И в этих сталинистских установках есть некий оппозиционный элемент по отношению к нынешней власти.

И то, что этим всерьез занялся театр, позитивно. Обсуждать — это необязательно хвалить или порицать. Дискуссии о Сталине полезно сдвигать с мертвой точки, и в этом смысле перевод проблемы в русло этико-эстетической составляющей, побуждение к рассуждению, к оцениванию — назревшая общественная потребность.