Александр Солженицын: «Стучит метроном неумолимо»

Когда II Узел уже почти весь будет готов и стану лоб в лоб перед деревенскими главами, — ​уже знаю, где ключик: в главе Катёны1. Ее чувства важнее деревни. И деревня начнет наращиваться сама. Одолею, дай Бог.

А вообще — ​хорошо пишется сейчас: на оперативном просторе, где кадетская стратегия и Гучков.

Удивляются (Франк, Зайцев) моей «плодовитости», и половины её ещё не зная. А очень много в моей скорости объясняется математической организацией труда — ​системой разноса, разметки, группировки приходящих фрагментов. Этому всему я научился, кстати, на «Архипелаге», — ​и никак не думал, что почти в том же виде понадобится и в большом романе. Да, в этом методе есть универсальность: как принимать материал, приходящий без воли автора и состоящий не в воле его. А исторический материал — ​весь такой.

II Узел — ​очень большое испытание всех моих методов и моего писательского диапазона.

<…>

Странно, что до сих пор не вижу финальной сцены II Узла2. А вот что, наверно: не надо общественную, а какую-нибудь совсем личную. Даже хотя бы: раскаянное письмо Воротынцева Алине, потом — ​ноябрьский рассвет над Днепром, неурочно бродит один. Ибо весь Узел достаточно наполнен общественным накалом.

И вот что странно: давно себе не могу найти, придумать такого литературного чтения, которое бы создавало мне созвучие, оптимальную расположенность к моему писанию. Такого чтения давно не знаю, просто нет: ни в западной, что естественно, ни в русской — ​из которой же я, как будто, вышел. Каждое чтение есть просто отдельная задача, уводящая в сторону. То есть так выходит, что ни вдохновения, ни поддержки я не черпаю ни в чём, ни в ком: существует вся остальная литература или не существует, — ​не влияет на меня сегодняшнего, я себе тяну свою упряжку, и все. И нужны мне только: словарь Даля и музыка.

— Поймал по «Свободе» кусочек обзора отзывов на «Август». Какой-то историк в «Новом русском слове»3: Солженицын, конечно, не читал отчёта специальной следственной комиссии по делу Самсонова, «она никому не выдаётся». Лопоух! Она напечатана в книге, и читай кто хочешь. А кстати, чтобы выгородить виновников, в ней меньше всего материала. А ещё, видите ли, не читал я полковника Богдановича, который в 1964 г. в Аргентине издал книгу о 2-й армии4 и пишет, что никакой неразберихи в русской армии тогда не было (им теперь нужно себя оправдать!), а Государь слал 2-ю армию сознательно на неудачу. Так если так — ​преступник он! Но в это трудно поверить.

Когда участник событий пишет о них книгу лишь через 50 лет — ​это всегда подозрительно в смысле достоверности. (Другое дело, ему бы что-нибудь грозило, как иным воспоминаниям у нас.)

Но можно вообразить, какой же свист и вихрь поднимется вокруг Узлов II и III!

Оказывается, вот что: обзорные главы требуют малого заголовка, в скобках, как в I Узле я писал дату. Это даёт возможность читателю, колеблясь, читать ли много страниц убористого петита, принять правильное для себя решение.

(У меня был рабочий, для себя, заголовок — ​«кадетская стратегия». Теперь я решаю его сделать официальным.)5

Но главы обычные ни за что, никаких названий иметь не будут.

Глава «Кадетская стратегия» получается огромной — ​не меньше «Уздау» — ​петитом длительный исторический обзор. Есть ли тому оправдание и право у писателя? Ведь кроме небольших психологических уяснений — ​простая компиляция из разных источников. Талант нужен даже не писательский, а педагогический: последовательно, ясно, доступно.

Мне кажется, оправдание есть, и вот какое: почти никто из наших соотечественников и тем более иностранцев уже не будет эту историю собирать из источников, да просто ей уже и значения не придают. А я если придаю — ​вот и помещу её в романе, на видном месте, где очень многие прочтут.

Сегодня, совсем неожиданно — ​полу-лавинный день. Ох, как давно ж его не было! И какие же условия нужны? Главное: здорово-здорово выспаться, с избытком. Чтобы днём было — ​тихо и никаких помех, внутри — ​слишком сильных или свежих отвлечений=раздражений. И — ​чтоб работа так подошла, чтоб она этого дня требовала, а не была бы просто рутинно-ясной. Впрочем, последнее не обязательно: первые открытия наступают ещё на утренней зарядке или за завтраком, когда ещё ни о чём и «подумать» не успел — ​а само думается. Или даже — ​при пробуждении, ещё в постели.

Сама началась глава с Алиной — ​и прояснился её ход и объём6. Внезапно родилась и финальная глава Узла — ​Зинаида исповедуется у о. Алония, первая будет тамбовская глава.

А вечером ещё прикатила сама полу-глава Ставочная — ​рассуждения Свечина обо всей либеральной демократии и монархии7.

Вполне лавинный день… Вот неожиданно.

Сегодня снежным утром ехал в электричке в Москву и подумал: а как должен начинаться Узел III?8 Недостойной ужимкой было бы — ​начинать с каких-то частных сцен, Петя разговаривает с Ваней, притворяться, что мы с читателем не знаем и не волнуемся — ​какой вихрь нас сейчас ждёт. Так прямо и начинать с обзорной главы: как неотвратимо и не в последний день определилась революция.

А все-таки, с вечной моею спешкою, не работаю я так, как надо (и не оставит мне жизнь этого времени). А вот нобелевскую лекцию разрешил себе уже второй десяток раз перечитывать и перечитывать — ​с перерывами, с оглаживанием каждого слова и, где удаётся, фонетики, — ​и чувствую: какая же получилась! Последний раз дочитывал под вердиевский реквием — ​и от него ли, от обоих ли — ​волосы знобятся.

Считаю, что сегодня лекцию кончил. А завтра еду на похороны Твардовского. Не дожил Трифоныч до нашей победы. А я собирался ему везти лекцию. Как он развивался последние годы — ​должна бы она ему была понравиться.

Но — ​стучит метроном неумолимо. Одна эпоха кончилась, другая наступает.

Как я во II Узле ни утонул, как ни завязаю с ним, но уже то хорошо, что я его полюбил и предался ему как важнейшей книге моей жизни. А это состояние как раз и нужно, чтобы вытянуть книгу. (А напишется — ​минет, забудется, даже странно покажется.)

Передавали по ВВС обзор тома Эд. Карра о нашей стране в 1926–29 гг. — «лучшей истории Советской России, на каком-либо языке написанной»9. И я

1) ещё раз обезнадёжился, что западный человек может понять нашу историю выше анализа рационалистического;

2) изумился, как сдвинулся за год мой главный интерес: те годы, из-за которых я и разжёгся, из-за которых и затеял весь замысел, теперь кажутся мне уже пигмейской вознёй, инерционным докатом. А туманные, далёкие, «малоинтересные» 1890–1916 — ​главной сутью трагедии, где ещё есть Люди.

Публикация и примечания Наталии Солженицыной

___