Мало кто знает, что бунтарский 1968 год начался в Бельгии волнениями в Лёвенском католическом университете, одном из старейших в Европе. Бельгия оказалась единственной страной Европы, где студенты тогда поставили на колени правительство. Оно ушло, а политический кризис привел к постепенному изменению устройства страны, превращению ее из унитарного государства в федерацию.
Протесты 1968 года в большинстве стран, где они произошли, были направлены против военных и бюрократических элит, имели в основном левацкую окраску, налет либертарианства, межнационального и межрасового единения. Французские власти пытались изолировать лидера парижского «красного мая» Даниеля Кон-Бендита, преследуя его как «немецкого еврея», то есть чуждый, да еще и иностранный элемент. Тогда массы французских студентов стали скандировать в аудиториях и на улицах: «мы все — немецкие евреи». Безотказный в представлении консерваторов негативный ярлык не сработал.
В Бельгии было иначе. Демонстранты в Лёвене скандировали «Вале — бойте!» («Валлоны — вон!»), изгоняя из вуза преподавателей и студентов, говоривших по-французски. А члены радикальных молодежных групп даже выкидывали руки в нацистском приветствии. Лозунг (реплика немецкого «Юден раус!») и «зиги» — в европейской стране всего через 23 года после освобождения Освенцима? Дико и кощунственно…
Студенческий бунт 1968 года в Лёвене не был неожиданностью, волнения с требованием очистить университет от «чужих», причем не иностранцев, а соотечественников, говорящих на другом языке, то вспыхивали, то затихали не один год.
Напомним, что Бельгия как государство появилась в 1830 году с согласия великих держав на землях, которые входили раньше в империи испанских и потом австрийских Габсбургов и пережили короткие периоды французского и голландского господства. Языки элиты менялись в зависимости от империи и моды, а население говорило на народных диалектах французского (в Валлонии) и голландского (во Фландрии). Все это было не так уж важно, пока жизненные интересы большинства не простирались дальше своей округи. В одном государстве жили наследники германской и романской языковых культур.
У ученого мира свои традиции. Лёвенский католический университет основан в 1425 году с благословения папы Мартина V. Тогда языком науки и образования была латынь. Откуда и название «латинских» кварталов вокруг кампусов. К моменту рождения Бельгии языком ее элиты был французский. Образованные валлоны оставляли свои дедовские диалекты для общения с деревенскими родственниками, усваивали язык Мольера, безупречными франкофонами становились и образованные фламандцы.
С середины XIX века во Фландрии пробуждается национальное сознание. Фламандская элита осваивает литературный язык соседних Нидерландов. Пока это несмелые ростки. Де Костер написал «Уленшпигеля» по-французски, как и Метерлинк «Синюю птицу». Фламандцы называют детей Жан-Клодами и Морисами, а столичные жители с фамилиями типа Ван дер Вейден считают родным французский.
На этой гремучей смеси социальных и этнических противоречий и вспыхнули в 1968 году студенческие волнения в Лёвене, который находится севернее проведенной к тому времени официальной языковой границы, во Фландрии.
14 января ученый совет франкофонской части университета с одобрения епископата, управлявшего католическими университетами, принял решение остаться в Лёвене и расширить свою деятельность на франкоязычную Валлонию. Наутро студенты и преподаватели фламандской части вышли на улицы с криками «Вале — бойте!». Ситуация вышла из-под контроля, премьер-министр Поль ван ден Буйнантс ушел в отставку. Университет, которому было без малого полтысячи лет, начал процедуру развода.
Апогеем абсурда стал дележ старейшей библиотеки по варварскому принципу: четные номера — франкоязычному университету, нечетные — фламандскому. Отторжение «другого» пересилило интеллект ученых элит, которые не могли предотвратить раскола. Чем скорее, тем лучше, торопили профессора и доценты.
На переезд были выделены деньги из госбюджета, и 2 февраля 1972 года заложен первый камень университетского города Лувен-ла-Нёв (Новый Лёвен). На государственном уровне закрепляется существование трех культурных сообществ: французского, фламандского и небольшого немецкого. Все политические партии, кроме маоистской Партии труда, разделяются по языковому признаку. К 1989 году оформляются регионы: Фландрия, Валлония и Брюссель. С 1993 года Бельгия — федеративное государство.
Процесс набирает силу. Фламандцы, составляющие более половины населения страны, боятся расширения космополитичного, в основном франкоязычного Брюсселя, языковых претензий франкофонов, которые преобладают в соседних с Брюсселем коммунах Фландрии. Франкофоны, чьи отцы не были обязаны знать нидерландский, даже живя во Фландрии, не хотят учить трудный для них язык. Недоумевают, зачем им эта грамота, не так чтобы уж распространенная в мире, по сравнению с французским.
Время от времени вспыхивают кризисы с формированием федерального правительства, вот-вот страна станет конфедерацией или вовсе распадется, но дело не доходит до мордобоев, и, в конце концов, побеждает фирменный «компромисс по-бельгийски». Страна поныне остается единой и процветающей.
В 1968 году истек некий магический полувековой срок, за которым должны наступать новые перемены. В Европе выросло поколение послевоенного беби-бума, первое после мировой катастрофы, которое не слышало воздушных тревог и не голодало, росло перед телевизором, при супермаркетах, сетевых магазинах и ресторанах, джинсах, «кока-коле» и «битлах». Оно ощутило себя шире тесной национальной скорлупы, частью большого мира.
До середины 60-х в университет поступали в основном дети среднего класса, консервативной буржуазии. С демократизацией образования состав студентов менялся. Появление в аудиториях детей рабочих вносило диссонанс в традиции, рефлексы и политические догмы.
Карибский кризис и холодная война были еще одним общим опытом этого поколения. Осознание того, что ядерное нападение может оборвать твою жизнь в любой момент, нагнетало атмосферу страха, но и антивоенных настроений.
В СССР похожий процесс раскрепощения проявился в Хрущевской оттепели, которая, правда, как раз в 68-м и была решительно свернута.
Я сам из этого поколения. Карточной системы не помню, но пригород Астрахани, где прошло детство, был наполнен тридцатилетними инвалидами, без ног, без рук. Они ненавидели войну, не любили рассказывать о ней и матерились при нас, детях, когда в заводском клубе «штабные крысы» воспевали Великую Победу. 9 мая не праздновали: слишком много еще было живых ветеранов с изувеченной жизнью.
Слово «немец» для мамы было ругательством. Она была в шоке, когда я познакомил ее с рыжим Гюнтером, моим другом из Гумбольдского университета, с которым мы ездили в студенческих стройотрядах в Казахстан и ГДР. Когда мы ехали из Москвы в целиноградскую Алексеевку, где-то за Пермью на фоне скал и хвойного леса, из него вдруг вырвалось: «До чего же прекрасна ваша страна, и мы оба можем ей восхищаться. А наши отцы убивали друг друга».
У моей матери были понятные счеты с ровесниками его отца. У нас с ним не было. Мы — дети начала глобализации (хотя слова этого тогда еще не знали). Не было ненависти, присущей старшим, и у молодых французов и немцев.
Лёвенские студенты 1968-го восстали не просто против тех, кто говорил на другом языке. Это был тот же протест молодежи против «папиной Европы». В которой надо ходить в церковь и равняться на мнение общины. Где нации отгородились друг от друга границами, за которыми ближайший сосед был «чужим». Май 68-го стал назревшим раскрепощением послевоенного поколения. По отношению к религиозным догмам, к удушаюшим общественным отношениям, государственному авторитаризму.
Болезненная особенность фламандского молодежного протеста — желание заявить о себе, снять с себя клеймо коллаборационистов (фламандцев, сотрудничавших с Гитлером, было несравненно больше, чем франкофонов), не нести на себе стигматов отцов.
Но при этом коллаборационизм старшего поколения они воспринимали иначе, чем их сверстники — бельгийцы-франкофоны, французы или англичане. Да, отцы пошли за Гитлером, потому что он обещал дать Фландрии государственность. «Пепел Клааса стучит в мою грудь», — гласил нацистский плакат 40-х с белокурым атлетом, сокрушившим коммунистов и «чернявых» либералов. Но ошибки отцов — не причина убивать национальное «я». Нечто похожее мы видим сегодня в странах Балтии, на Украине…
В остальном у фламандцев были те же мотивы, что и у либертарианских парижских студентов «Красного мая», поляков, вступившихся за Адама Мицкевича, чехов, рисовавших свастики на советских танках. В отчаяном мальчишеском эпатаже лёвенские студенты пошли на запрещенные приемы. Они «зиговали», хотя нацизм был строгим табу.
В лёвенском протесте гротескно сплелись либеральное раскрепощение, стремление сокрушить гнилые устои буржуазного государства и национализм. В одних колоннах шли, объединенные общей тактической целью, две разные Фландрии: старая Фландрия националистов и коллаборационистов и молодая Фландрия реформ, европейской демократии и прав человека.
Опять же, простите за прозрачную аналогию с недавними событиями в другой стране: на одном майдане — «захиднянцы-бандеровцы» и реформаторы-либералы, космополиты под синими флагами ЕС, лозунгами прав человека. Объединенные одной тактической целью.
Полвека спустя маятник истории вроде бы качнулся в другую сторону. Поколение бунтарей 68-го уходит на покой. Национализм на грани расизма и национальное государственничество почти в моде, как в 30-е годы прошлого века. Ультраправые партии, членам которых недавно в приличном обществе не было принято подавать руку, вошли в парламенты и правительства, чуть причесавшись и смягчив людоедскую риторику. Национальные государства, растворившиеся было в пространстве единого рынка и открытых границ, качают свои отдельные права. «Цветные революции», первая из которых («Революция гвоздик» 1974 года) превратила Португалию из фашистской диктатуры в европейскую демократию, перекинулись в конце 1980-х на страны бывшего соцлагеря, а потом — на постсоветское пространство и арабский Восток. Всему свое время и место.
В Бельгии националистический Новый фламандский альянс (NVA) стал первой партией в парламенте и правительстве, сняв пока с повестки дня требование независимости Фландрии. Цель Лёвенской студенческой революции 1968 года вроде бы достигнута. Лидер NVA Барт де Вевер, который закончил тот самый университет, родился в 1970 году и знает о событиях по книжкам и рассказам. Ни он, ни его партия не осудили националистический лозунг «Вале — бойте!», хотя и назвали его «неуклюжим». Де Вевер не стал возглавлять правительство, доверив посты премьера и главы МИД либералам-франкофонам. Бельгия — надежный член НАТО и ревностный защитник ценностей ЕС.
Лёвенский католический университет остается в старинном фламандском городе, разбросав по региону технополисы и кластеры. Лувенский католический университет процветает в выросшем сорок лет назад в Валлонии новом городе Лувен-ла-Нёв, который впитал архитектурно-социальные идеи 60-х, воспетые у нас в фильмах Сергея Герасимова. Оба тесно сотрудничают в совместных программах. Докторские диссертации — на двух языках. Лет пять назад (еще до санкций) я побывал в обоих в компании Виктора Вексельберга, собиравшего там передовой опыт для Сколкова…
Европа переживает сложный период переосмысления. Но, видимо, все не так уж плохо. Бунты 1968 года оставили положительные следы на очередном витке исторической спирали… Ну, упрись тогда правительство и брось спецназ на лёвенских студентов… Бельгийский урок показывает, что проблемы можно решать своевременно и на холодную голову, не доводя до бунтов, иметь мудрость закопать ржавый топор войны и строить новые отношения. Жаль, что на практике это не всегда получается.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»