Волнения 1968 года не уступают революциям XIX века не только по накалу страстей, но и по отложенному последействию. И по самой готовности к потрясениям. Мир стал другим под суммарным давлением множества событий и процессов, сближение которых выглядит порой просто мистическим. Лев Гумилев именно в таком тупике понимания насылал на мир свою всеобъясняющую «пассионарность» прямо из Космоса. Однако считать эту сборку случайной или искусственной было бы ошибочно и бестактно. Как в той притче: человек жалуется другу на то, что все болит, жена изменила и ушла, работы нет, квартиру отбирают за долги… И получает в ответ: «Понятно. Ну а как вообще?» Именно это «вообще» здесь главное. Поражает география: только в Европе помимо Франции и Чехословакии это также Германия, Великобритания, Голландия, Польша, Испания, Греция, Италия, Бельгия, Югославия… Сложность и разнообразие мотивов: в США это против вьетнамской войны, против университетских порядков и сегрегации, ограничений свободы слова и пошлости потребительства — ​за рок, секс и наркотики. Япония стала едва ли не лидером молодежного протеста только потому, что возрождение нации через технологический прорыв потребовало увеличения числа студентов в три раза. В итоге 150-дневные студенческие забастовки, 100-дневные баррикадные бои с полицией в университетах и 300 тысяч противоударных касок, продававшихся за год в одном только Токио.

Трудно переоценить роль революционной идеологии, без которой все было бы не так. К концу 1970-х только в Германии было 170 мелких партий марксистско-ленинского и троцкистско-маоистского толка, каждая из которых считала себя авангардом революции и всего прогрессивного человечества. «Культурную революцию» в Китае относят сюда тоже: при всей вопиющей разнице между отвязавшимися западными студентами и хунвейбинами, спущенными с цепи самой властью и сражавшимися за что угодно, но только не «за нашу и вашу свободу», тем более не за свою. Знаковые хроники Парижа и Праги затмили другие драмы и трагедии, такие, например, как «резня в Тлателолько», когда на Площади трех культур в Мехико была расстреляна толпа протестующей молодежи. По официальным данным, было убито 30 человек, по некоторым оценкам — ​тысячи, по большинству источников — ​от 200 до 300. За десять дней до начала XIX летних Олимпийских игр, в том самом Мехико, 2 октября все того же 1968 года.

Суммарный эффект здесь основан на скрытых взаимодействиях, которые не сразу видны, хотя в этом мире, как уверял Хармс, «все связано». Риски реновации и библейские кары Москвы и Подмосковья связывает не такая уж длинная цепочка: отношение к закону, к людям и природе, вырубка и застройка, изменение климата региона — ​ливни, ураганы, нашествие клещей и крыс. Отношение властей к праву (например, к собственности) влияет на видовой состав птиц и насекомых. Уже повлияло. А потом в центре Москвы ветер сносит крыши, деревья падают на машины, а УГМС раз в неделю просит обходить шаткие конструкции. В 1968 году были такие же чудеса: смелые откровения интеллектуалов — ​и настоящие бои с десятками, а то и сотнями жертв. Это глобальное «социотрясение» (фирменный термин Бориса Грушина) было подготовлено глубинными изменениями, но и само меняло морально-политический климат планеты. Чего могли непосредственно добиться ушибленные Сартром и Маркузе студенты под лозунгами: «Будьте реалистами, требуйте невозможного!», «Изнасилуй Alma Mater!» и «Мы никогда не придем к власти!»? Разве что приближения ухода де Голля. Но как сказал бы Фернан Бродель, а за ним и вся «Школа Анналов» (историческое направление, сформировавшееся вокруг французского журнала «Анналы» и оказавшее значительное влияние на развитие мировой историографии XX века. — ​Ред.), под этими приключениями, как под «пылью событий», прошла длинная волна трансформации обыденных практик и структур повседневности, что важнее всех открытий оперативной политологии. Это прежде всего изменения таких кажущихся эфемерными материй, как дух времени, миропонимание и мирочувствие, ощущение порядка и перемен, запрета и формы, логики, эстетики, стиля. Андрей Синявский сказал: «Мои расхождения с советской властью чисто стилистические» — ​и этого хватило на разрыв. У исторических периодов до и после 1968 года расхождения тоже во многом «стилистические», но этого хватило для смены эпох.

Революция имени постмодерна

Суть человека лучше всего видна в его взаимоотношениях с искусством (если они есть). И с философией. То же относится к временам и социальным движениям.

Во Франции потерявшие края студенты и интеллектуалы ориентировались в основном на сюрреализм и дадаизм. В мировой музыке это был рок, одинаково опасный по обе стороны идеологического занавеса. «Черные полковники» в Греции запрещали Beatles, видя в них коммунистическую прививку анархии, а в СССР «длинноволосых с гитарами» держали за тлетворное влияние Запада.

Можно и дальше писать диссертации о культурных, околохудожественных и философических аспектах одного только «Красного мая», однако все здесь и сейчас запутано. Экзистенциализм Сартра и персонализм Мунье, Франкфуртская школа и Маркузе, а еще раньше Бакунин и Прудон, — ​но тут же «новые философы», постструктурализм и постмодернизм… По одним версиям во всех этих «пост-» уже присутствует 1968 год, по другим — ​они сами и есть реакция на поражение, разочарование итогами революционных боев и самой идеологией преобразования мира таким способом.

Про постмодернизм в искусстве в этой связи слышно менее, но тут есть о чем поговорить. Постмодерн зародился в архитектурной среде, а программный текст Роберта Вентури (американский архитектор, лауреат Притцкеровской премии, один из родоначальников постмодернизма.— ​Ред.)«Сложности и противоречия в архитектуре» вышел в 1966 году. Считается, что юные революционеры вдохновляются архитектурными концепциями в последнюю очередь, а зря. Можно было бы вспомнить лозунг Ле Корбюзье «Архитектура или революция!» (1925 г.) и увидеть апофеоз той эстетики (в том числе социально-политической) тотального проекта и запредельного порядка, которая и довела поколение 68-го до столь же всеобъемлющего, почти тотального протеста.

Культурная революция вообще ориентирована на победу не в политэкономике, но в интерпретации действительности. Как выразился один знаток: «С тех пор интеллектуалы как класс, дающий трактовку событий, взяли на себя политическое руководство». Но как взяли, так и отдали. Наблюдаемые на поверхности очень разные мотивы и идеи разогревали по всему миру формы протеста, явно объединенные чем-то более общим если не в мировоззрении, то в мирочувствии. Политика, идеи и идеологии, философия и даже в какой-то мере искусство — ​все это в таких случаях вторично и производно.

Дело даже не в том, что лозунги «Долой абстрактное, да здравствует эфемерное!», «Алкоголь убивает, прими ЛСД!» и особенно «Отоприте двери психушек, тюрем и других факультетов!» — ​все это чистый, голимый постмодернизм. Гораздо важнее эстетика самовыражения не в специальном художественном акте, а в самой повседневности. Все перевешивает уже то, что в условном «1968 году» прогрессивное человечество и все люди доброй воли пере­оделись из приличных и стилистически правильных гарнитуров в бесполые и растянутые свитера и джинсы. Впервые в истории человеческой культуры и цивилизации потертости и другие знаки пошлого старения были радикально эстетизированы.

В свою очередь, штаны, красиво стареющие в реальном времени, — ​полный аналог исторически сложившейся среды, вдруг сделавшей немодной гениально спроектированные ансамбли, оси, диаметры и вообще всю эту архитектуру стильных манжет и отглаженных брючных стрелок. Это произошло, когда сбылась вековая мечта Модерна о реализации идеального плана жизни в тотальном проекте среды. Но как только идеальный план вытеснил спонтанную, «вторую» архитектуру, тут же оказалось, что в ней есть своя ценность, а в этой ценности есть своя потребность. Уважающей себя части человечества сразу расхотелось жить в «макете, реализованном в натуральную величину», будь то архитектура или политика. Отсюда культ неповиновения и спонтанности, лабиринтов Замоскворечья и Сите, потертых штанов и небритости, вообще всякой неправильности, за которую впору бороться как за свободу на баррикадах.

Но и сама эта борьба вписалась в форматы постмодерна. Как пишет Вольфганг Велш (известный современный немецкий философ. — ​Ред.), «постмодернизм отнюдь не является выдумкой теоретиков искусства, художников и философов. Скорее дело заключается в том, что наша реальность и жизненный мир стали «постмодерными». В эпоху воздушного сообщения и телекоммуникации разнородное настолько сблизилось, что везде сталкивается друг с другом; одновременность разновременного стала новым естеством». В прекрасных безобразиях 1968 года это сближение разновременного и разного по смыслам в одном движении показало себя в полной мере.

Здравствуй, племя сытое, непоротое!

Как известно, «все достается людям». Движение против войны и расизма в США, смело и дальновидно разрекламированное советской пропагандой, через пару десятилетий образцово сработало на развал коммунизма и самого СССР — ​не хуже, чем наши танки в Праге, основательно перетряхнувшие мозги не худшим, но все еще остававшимися лояльными советским людям.

От всемирно-исторических картин иногда полезно снизойти к простым биографиям. Сын Леонида Зорина, автора «Покровских ворот», рассказывает, как он в свои 12 лет на отдыхе в Прибалтике слушал «Спидолу» в сообществе таких же все еще правильных советских граждан и как события в Праге на ходу перестраивали мозги. Наши выдающиеся художники Игорь Пчельников и Ирина Лаврова в тот день оказались в Югославии. Когда к ним явился бить морду едва ли не весь курорт, их спасли слезы на глазах, после чего началось настоящее братание соцлагеря в подлинном морально-политическом единстве. После 9-го класса 710-й школы мы должны были «по обмену» ехать в Чехословакию. Еще накануне вечером райкомовские инструкторы накачивали нас по части особой миссии поездки — ​а утром вместо нас в Прагу вошли танки. И я этого не забыл. После 1968 года все тот же портрет Че Гевары для многих из нас стал символом чего угодно, но не слепой верности делу Революции. Известно, что революционные катаклизмы случаются не в разгар беды, а на выходе из кризисов. Считается также, что в протестных акциях Европы не участвовало поколение, пережившее послевоенные бедствия и державшееся за стабильность с минимумом благополучия. На улицу вышло поколение, не знавшее послевоенной разрухи и недоедания, а потому если чего-то и хотевшее, то именно свободы от подавляющей правильности, от патриархальной дидактики власти, профессуры и вообще старших. Это было поколение, которое не знало серьезных репрессий, ничего особенно не боялось, а потому отказывалось и дальше терпеть все эти политические опрелости. И эта «детская болезнь левизны» дала осложнения, от которых старый порядок не оправился.

В России сейчас на подходе именно такое поколение. Власть, в свою очередь, в поистине феерическом симбиозе сочетает отъявленный политический постмодернизм с установкой Модерна на то, чтобы «построить» всё и всех: всё в среде и всех в обществе. Теперь опыт 1968 года напоминает о себе, чтобы разобраться с политическим и мировым порядком, сложившимся под воздействием тех самых потрясений.