Ночь после рассвета

Тогда в Тбилиси часто шли митинги. Описываемый должен был окончиться в годовщину дня, когда грузины выговорили право считать родной язык государственным — 14 апреля. Так бы оно и произошло. Студенты устали голодать, а неформальные лидеры во главе с Гамсахурдиа и Коставой — выступать. Ночами возле демонстрантов собирались человек двести, на которых с вялым сочувствием смотрели разоруженные, от греха, милиционеры.

Кому пришла в голову идея грандиозной провокации, можно догадываться. Коллективный разум — хорошая ширма для сокрытия преступления против собственного народа. Москва и Тбилиси действовали согласованно и бездарно.

Тем, кто помнит эту весну, легко вызвать из памяти коротко живший указ* нашего совершенно великолепного руководства, по которому практически любая критика строя и партийного руководства приравнивалась к посягательству на государственное устройство. Лица, произносящие лозунги и призывы к изменению существовавшей жизни, должны были подвергаться немедленному аресту… Указ начинал действовать с момента оглашения.

Если бы указ был прочитан 8 апреля, то ситуация выглядела бы следующим образом.

Лидеры оппозиции и просто граждане, выступавшие на митинге свободно, как и накануне, не зная об изменении ситуации, продолжали бы свои острые речи, а тем временем главная московская телепрограмма огласила бы указ (что и произошло позднее). По тбилисскому времени это было бы в половине одиннадцатого вечера. Полторы сотни грузинских оперативников в штатском, рассеянных в толпе, приступили бы к немедленному аресту лидеров, то есть исполнению указа, о котором митинг не знал. Люди, естественно, встали бы на защиту выступавших. Возникла бы ситуация противоправная: оказание сопротивления властям, исполняющим указ. То есть групповые действия, подрывающие основы строя, которые и подавляет пришедшая на помощь грузинской милиции Советская армия.

Правда, офицеры и солдаты становятся заложниками политического кретинизма, выполняя несвойственные им жандармские функции. Они не обязаны это уметь, и не умеют, но об этом мало кто думал. Разве что они сами…

Жестокое подавление беспорядков формально может быть оправдано, если они массовые. Значит, необходимо, чтобы на митинге было много людей. Следовательно, их надо собрать. Как? Официальное радио и телевидение вбрасывают диффамацию о том, что демонстранты грозят захватить правительственные учреждения и угрожают расправиться с руководством республики. Глупость эта годится для Москвы, но не работает в Грузии. Площадка на проспекте Руставели пустеет день ото дня, а нужен аншлаг.

И он достигнут: накануне погрома по главной улице пускают бронемашины. Для акции устрашения — хило, для взрыва негодования и привлечения людей — неплохо. Демонстранты блокируют боковые улицы грузовиками с песком, трейлерами, чтобы с прилегающих улиц не спустились войска. И к ночи тбилисцы семьями и поодиночке собираются на проспекте. Начинается митинг, точнее — продолжается…

Время приближается к десяти вечера. В Москве начинается программа «Время»… И тут происходит сбой. Выйдя из кабинета, один растерянный руководитель другому говорит ключевую фразу:

— Сегодня указа не будет…

Невозможны аресты на площади, не будет защитной реакции толпы, не случатся массовые беспорядки… Но машину уже не остановить.

Кто хочет, пусть опровергает эту схему. Активистов достанет и в Москве, и в Тбилиси. Я и не утверждаю, что это единственное объяснение. Их много. Один хотел укрепить власть, другой — чтобы первый опозорился, третий дезориентировал и первого, и второго… Ряд длинный. В этом ряду и безответственность вождей формальных и неформальных, и наивность граждан, отвыкших быть избитыми или погибать просто так. И нежелание ответственных за трагедию признать вину, покаяться и не пытаться больше идти во власть. Никогда.

…Мой друг актер Гоги Харабадзе позвонил в Москву:

— Срочно прилетай! По Руставели они прогнали какие-то танкетки. Один мальчик запрыгнул на броню и закрыл смотровую щель. Вечером что-то будет. Мы все идем на митинг.

Я прилетел. Тогда это было просто — три рейса в день. Дома у Гоги я оставил ненужные объективы. Рассовал по карманам пленку, и мы пошли, с ним и его сыном.

Перед Домом правительства толпа была неплотной. Кто-то сидел на ступеньках, кто-то стоял. Я увидел Нану Александрия, вице-чемпионку мира по шахматам и жену моего друга Левана Бокерия, сына другого моего близкого друга Миши Чавчавадзе, поэта Вахушти Котетешвили, писателя Лашу Табукашвили. Много знакомых, спокойных лиц. Как мы потом посчитали, обмерив границу участников митинга, их было едва больше трех тысяч, хотя обе стороны — каждая из своих интересов — называли около десяти.

Я спокойно подошел к «президиуму» — площадке, на которой лежали голодающие, охраняемые рядом милиционеров, и выступали ораторы. Меня представили публике и попросили не чинить препятствий в работе.

Магнитофон, который я включил, фиксировал речи, шум, музыку. Так что события легко восстановить.

Сюжет митинга стал исчерпываться, но напряжение нарастало. Требовали выхода к народу первого секретаря компартии Грузии Патиашвили, но он не вышел. Какой-то человек предупредил, что в случае разгона митинга нельзя оскорблять солдат, и просил вести себя миролюбиво, даже если они станут применять силу.

По-моему, в такое развитие событий никто не верил.

Пошел дождь. Люди накрылись полосами полиэтилена и продолжали ждать. Около трех часов ночи дождь перестал, и скоро откуда-то сбоку появился патриарх-католикос Илиа II. Этого красивого и умного человека, пронизанного вечной доброжелательностью, я знаю давно. Теперь он был озабочен и напряжен. Улица с трудом затихла, и грузинский первосвященник глохнувшим от волнения голосом сказал, что все присутствующие — его духовные дети, что все заинтересованы в свободе и процветании Грузии, что ему понятны чувства, которые их привели на митинг, но ему стало известно, что над всеми нависла смертельная опасность, и во имя сохранения жизни он попросил всех пойти в храм и помолиться о спасении.

«Нет! Мы останемся на площади!» — раздались возгласы.

Он еще раз пытался убедить народ.

Никто не двинулся.

Один из лидеров собрания, Ираклий Церетели, который держал микрофон, попросил людей подумать. Десять минут толпа молчала. Здесь у меня есть шанс подпустить хорошей прозы. Но история обязывает быть точным репортером. Молчание было ответом.

Церетели попросил благословения у патриарха-католикоса. Тот ответил, что даст его в храме. Тогда Церетели стал читать молитву, и все ее повторяли, стоя на коленях с зажженными свечами.

После молитвы Илиа II сказал: «Если вы остаетесь — я остаюсь с вами».

Все это время я стоял рядом с выступающими, записывая их речи на магнитофон и фотографируя. Гамсахурдиа стоял рядом, когда Костава, последний из тех, кого я записал, закончил речь словами: «Да здравствует Грузия!» Площадь подхватила: «Сакартвелос гаумарджос!»

Я пошел по проходу между левой и правой частями митинга. Возникшую тишину нарушила музыка. Слепая девочка на тротуаре играла на свирели. Кто-то стал ей подхлопывать и танцевать. Это был последний звук, который я слышал перед атакой (в которую до конца не верил). Отдав магнитофон и отснятую пленку сыну Гоги Харабадзе Георгию, я двинулся направо к площади Ленина.

Кинорежиссер Миша Чиаурели был последним, кого я встретил на освещенной части проспекта. Он стоял возле трех ребят с хоругвью.

— Не ходи туда, — сказал он, — они сейчас двинутся. Опасно.

— Да не пойдут они. Все спокойно. Зачем им?

Для наглядности географии объясню расположение, как если б это все происходило в Москве. Митинг у Моссовета, граница его у длинного гастронома, парни с хоругвью Георгия Победоносца чуть ниже. За телеграфом в темноте четыре бронетранспортера с зажженными фарами. За ними виднелись стена солдат и пожарные машины.

Я подошел к бронетранспортерам и метров с семи сфотографировал. В это время раздался звон стекла — это солдаты выбили окно в КамАЗе и залезли в кабину. Видимо, посмотреть, нет ли взрывчатки.

Засунув одну неэкспонированную пленку поглубже в карман джинсов, я снял с шеи фотоаппарат, чтобы ремешок не мог захлестнуться на горле, закрепил его петлей на запястье и по пустой и темной мостовой пошел вдоль бронетранспортеров. В свете вспышки я увидел построенных, готовых солдат с дюралевыми и пластиковыми щитами.

В этот момент я понял: сейчас начнется. Еще один снимок, и, повернувшись, я быстро пошел назад к свету. В ту же секунду я услышал «Стой!» и увидел, как веером с автоматами наперевес ко мне бегут военные в пятнистой форме.

Они вывернули мне руки за спину, и старший закричал:

— Аппарат!

Аппарата было жалко.

— Давай под гусеницу! — Мат я опускаю.

«Canon» со вспышкой принадлежал редакции.

— Ладно, — говорю, — пиши расписку, что ты государственную камеру положил под гусеницу. — Хотя гусениц не было, БТРы все на колесах.

В это время солдаты, обшарив карманы куртки, достали чистые, а также отснятую по дороге, пленки и бросили их на мостовую. Отчего-то я был совершенно спокоен. Может быть, это сыграло роль, а может, то, что я говорил без акцента, но они не забрали камеру. Только потребовали открыть и засветили все, что было снято.

Попытка проникнуть в тугой джинсовый карман была прервана какой-то командой.

— Пошел! — закричал начальник и сказал, куда именно я должен идти.

Я побежал.

— Они сейчас пойдут!

Я бежал и кричал. Режиссер Миша Чиаурели, который меня встретил, побежал рядом, загоняя всех на тротуар.

На митинге пели и танцевали.

Бронетранспортеры, четыре в ряд, заняли всю ширину мостовой. Они ехали со скоростью быстрого шага. Крайний бронетранспортер левыми колесами шел по тротуару.

Толпа ужалась, и никто под колеса, слава богу, не попал.

Я снял, как пинали ногами колеса, и оглянулся. За нами шли солдаты со щитами и дубинками.

Солдаты немного отстали, и толпа, пропустив машины, сомкнулась, остановив солдат. Тем не менее те, кто шел по мостовой, продвинулись дальше тех, кто шел по тротуару, где народа было больше.

Они постояли несколько секунд и начали работать дубинками. Слой демонстрантов перед солдатами на мостовой был в пять-шесть человек. Что за этим фронтом, я сначала не видел, но скоро два крепких парня предложили мне свои услуги. Они поднимали меня, взяв за ноги, я снимал, они опускали, мы перебегали в другое место, и снова они меня поднимали. В один из этих подъемов я увидел, как с прилегающих к Дому правительства улиц спускаются другие войска. Отгороженная продвинувшимися солдатами со щитами от возможности бежать, часть людей оказалась в окружении. Кто-то из них метался — их били, кто-то отбивался — их били, кто-то лежал — и их тоже били. Бессмысленно и жестоко.

Бронетранспортеры, проехав до Театра имени Руставели (условно — до Филипповской булочной), остановились, создав вторую линию окружения. У Дома правительства по краям лестницы были террасы с плотными кустами. В один из «подъемов» я увидел, что там происходит нечто странное. Сначала показалось, что десантники вырубают кустарник лопатками. Потом я увидел прячущихся в зарослях людей.

Тут я почувствовал, что меня не опустили, а бросили, крикнув: «Беги!» Удар дубинкой по спине был несильный, но оскорбительный. Отбежав до садика напротив 1-й гимназии, я забрался на метровую стенку подземного перехода и увидел, что внутри «котла» поредело и кого-то волокут в Дом художника, расположенный точно напротив правительственного здания, кого-то продолжают бить.

Садик был удобным местом на случай отступления, об этом я теперь подумал, а парапет — неплохой точкой для съемки. Еще был один путь спасения — к церкви, куда призывал идти Илиа II, но его, кажется, отрезали солдаты.

Видимо, я зазевался, потому сильным и неожиданным ударом был сбит со своего наблюдательного пункта. Осмотревшись, увидел незнакомого грузина, который показал мне на дымящийся патрон. Грузин утверждал, что патроном со слезоточивым газом стреляли в меня. Мы с ним под прикрытием парапета, на корточках, отошли к садику. Там на улице, ведущей вниз к Куре, у бывшего бара «Интуриста» я и сел на камне перекурить.

Оставалось два кадра в аппарате. Наступало время искать друга Гоги, объезжать друзей — узнавать, не пострадал ли кто из них.

О том, что есть погибшие, я еще не знал. По улице поднялась скорая помощь. С проспекта несли раненого, окруженного небольшой толпой. Ситуация была невинной после только что виденного. Это меня расслабило. Я решил доснять пленку и отправиться на поиски Харабадзе. Может, он с друзьями укрылся в театре…

Выйдя из-под деревьев, я щелкнул камерой. Вспышка осветила напряженные лица грузивших раненого в «рафик» и его лицо, залитое кровью.

Вторая вспышка была не похожа на первую. Удар был сильным, я даже не сообразил откуда. Я заметил, что сначала их было двое, и вышли они из-за спины. Второй удар разбил очки. Я не потерял сознание. Наоборот, пытаясь спасти привязанный к руке аппарат, который у меня хотели отобрать, я отвернулся от нападавших, но тут включились разгоряченные носильщики раненого.

За кого меня приняли те двое? Или, может быть, они точно знали, кто я и что у меня на пленке?

— Отпустите его, это корреспондент из Москвы, я его знаю! — закричал человек, оказавшийся режиссером с «Грузия-фильм». Толпа моментально расступилась. Стали извиняться и собирать то, что осталось от аппарата. Вырванную с корнем вспышку нашли метрах в десяти, заднюю крышку поближе. Пленки не было.

Я спустился вниз по улице и встретил Гоги. Без очков и камеры я легко подчинился его просьбе укрыться в Театре имени Руставели, где другой актер, Кахи Кавсадзе, открыв дверь служебного входа, спас десятки людей, бежавших от дубинок.

Утром, взяв другой аппарат и надев запасные очки, я отправился по больницам, госпиталям (в том числе и в армейский, где пострадавших лежало немного, а убитых не было, к счастью, вовсе) собирать материал.

Город был набит войсками и военной техникой, но мы легко, сначала с Гоги Харабадзе, а затем с архитектором Лело Бокерия, объездили все места, где находились раненые, отравленные газом и убитые.

К этому моменту я понял, что каждый факт должен быть аргументирован. Ничего не надо додумывать. Рубленая рана на спине — фотография и текст на магнитофоне, труп — фотография, отравление газом — симптомы продиктованы врачом.

Кстати, о газе. Мой замечательный друг художник Миша Чавчавадзе предполагал, что никакого отравляющего, правда, не было. Просто слезоточивый был советский, некачественный или несвежий.

Мне приходилось собирать свидетельства с особой тщательностью. Мало того что я слышал выстрел из военной машины, видел, как упал мальчишка, и помог доставить его в хирургию, я дождался возможности сфотографировать пулю с рентгеновского снимка.

Вся эта работа проделывалась ради заметки в номер «Литературной газеты», где я тогда служил. Понимая, что много не напечатают, я изложил события на трех страницах и отправился в ЦК Компартии Грузии, где сохранилась связь с Москвой. По телефону правительственной связи из кабинета нынешнего госминистра Важи Лордкипанидзе я передал статью в редакцию. Но напечатана она не была. Стандартные «идеологически выверенные» и лживые тексты заполнили все газеты. Мне было стыдно смотреть в глаза людям, с которыми я был на площади.

Редактор тбилисской «Молодежи Грузии» Вахтанг Абашидзе нашел меня и предложил напечатать статью и фотографии… Я согласился с условием, что материал будет снабжен ссылкой, что именно в таком виде он был отправлен в Москву 10 апреля.

«Молодежь Грузии» была сверстана и не без сложностей, продиктованных комендантским часом, доставлена в типографию. Когда тираж был готов, ворвавшиеся солдаты конфисковали и уничтожили значительную его часть. Но типографские рабочие кое-что спасли…

Теперь прошли годы. Мы живем в разных странах, но воспоминания хорошие и дурные все еще объединяют души. Я по-прежнему люблю моих друзей, мою Грузию и печалюсь на могилах, которые стали частью моей единой и неделимой жизни.