Это смешение сакрального и политического, символов веры и власти — одна из главных скреп теневой идеологии путинизма, пытающегося забронировать место в будущем «учебнике истории». Это и попытка приглушить страхи расплаты, терзания оперативной совести. Но, как сказала Агата Кристи: «У старых грехов длинные тени».

Все герои этой триады — редкостные греховодники, хотя и с разными шансами на реабилитацию. Владимир канонизирован в чине равноапостольного с отпущением грехов молодости — легендарного прелюбодеяния и коварства, не говоря об измене, насилии, погромах и убийствах. С затенением более ранней истории (христианства Ольги, первого «аскольдова» крещения и пр.) натягивается и уникальность государственных заслуг. Вторичная, светская канонизация святого в наше время выглядит, мягко говоря, неожиданной. Еще придется объяснять, почему награда в виде огромного монумента в самом сердце столицы нашла героя именно сейчас, а не в веках прошлых царствований. Акт сугубо политический: парадные монументы святым чужды православию. Водружение в Киеве «идола» ликвидатору идолопоклонства резко осуждал митрополит киевский Филарет (компромисс прошел лишь в пакете с согласованием Владимирского собора). Идея парения Владимира над Москвой, подобно Искупителю над Рио, была и вовсе комичной, что с Ленинских гор, что с Воробьевых. Более соразмерными выглядят претензии Князь-Владимирского собора в СПб или, например, четвертого по старшинству ордена Империи (даже если это «Владимир с мечами и бантом»).

Художественное качество изделия оставляет желать лучшего, зато теперь вконец разругавшемуся с Украиной президенту каждый раз на въезде в Кремль зримо напоминают, где прописана «мать городов русских», «откуда есть пошла Русская земля». И пить: именно «веселие Руси» спасло тогда наш народ от обращения в абстинентный ислам. Заодно это память о крещении в водах Днепра и Почайны — будто в пику Корсуни.

Хуже с апологией Ивана IV — церковной и политической. Достаточно убийств святителя Филиппа и священномученика Корнилия Псково-Печерского, который «от тленного сего жития земным царем был предпослан к Небесному Царю в вечное жилище». Не может быть, чтобы в лоне одной церкви один святой убил другого святого. Все сказано на Архиерейском соборе в октябре 2004 г. председателем Синодальной комиссии по канонизации митрополитом Крутицким и Коломенским, патриаршим наместником Московской епархии Ювеналием: «Собственно, вопрос о прославлении Ивана Грозного […] — вопрос не столько веры, религиозного чувства или достоверного исторического знания, сколько вопрос общественно-политической борьбы». Образ используется «как знамя, как символ политической нетерпимости», в нем «пытаются прославить не христиан, стяжавших Духа Святого, а принцип неограниченной, в том числе морально и религиозно, политической власти». Против реабилитации Ивана IV там же было принято отдельное постановление. Вопрос о монументальной апологии царя со всей имперской принципиальностью был решен еще в 1862 г. — исключением Ивана IV из скульптурного пантеона в честь тысячелетия Руси.

Что касается памятников Сталину, то благословлять их размножение пока не решаются даже лица, разбежавшиеся командовать культурой и самой историей. Однако и степень экзальтации здесь другая — как, например, в растиражированном с легкой руки одного «историка» весьма рискованном уподоблении: «Чем отличается небесный Спаситель от земного? И того, и другого вспоминают в минуту смертельной опасности. Различие же в том, что, едва миновала опасность, о Боге забывают…»

Сам Сталин о себе не забывал и не давал другим. Созерцая свое отражение в зеркале истории, он упирался в лик Ивана IV: «Власть без грозы — конь без узды». Его слабость к изуверу отражена в истории с Эйзенштейном. По словам Черкасова, Сталин критиковал опричнину «только за то, что она не уничтожила остававшиеся пять крупных боярских семейств. […] Сталин добавил с юмором: «Тут Бог помешал!», поскольку, уничтожив одну семью, Иван мучился угрызениями совести целый год, в то время как он должен был действовать все решительнее». Сталину Бог не мешал, глупостями он не мучился и ошибки не повторил, превзойдя прототип в количестве и качестве.

Эйзенштейну оставалось снимать лишь всеоправдывающее величие: «Это гений, а не просто выдающийся человек» (из рабочих записок). Но Иван Васильевич были о себе еще большего мнения. По словам Ключевского, царь «с любовью созерцал эти величественные образы ветхозаветных избранников […] — Моисея, Саула, Давида, Соломона. Но в этих образах он, как в зеркале, старался разглядеть самого себя, свою собственную царственную фигуру, уловить в них отражение своего блеска или перенести на себя самого отблеск их света и величия. […] Это было для него политическим откровением, и с той поры его царственное «я» сделалось для него предметом набожного поклонения. Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти».

Словами о «богословии политического» Ключевский будто заглядывает в «политическую теологию» Карла Шмитта: «Все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия». Теология выступает как алгебра политологии. Наука о боге и наука о власти — одно построение, хотя и в разных мирах. Вполне жизненно… и безумно красиво, независимо от реалий! И перспективно. Так, легитимацию и ее арсенал, от идеологии до пиара, можно трактовать как «политическую теодицею» — оправдание власти во всех несовершенствах ее творения. Политтехнолог за деньги делает для земной власти то же, что по велению души делали философы и отцы церкви для упрочения легитимности Царства Небесного и его высокопоставленных обитателей.

Чудо в догматах веры обмирщается политикой в идее «чрезвычайного положения». Отрицание чуда Просвещением продолжено игнорированием «исключительного случая» в науке о власти. Либеральная теория государства и права строится на формальной процедуре, исключающей исключительное. Однако суть власти — ее суверенитет — схватывается именно в ситуации ЧП. «Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все». В этой логике суверен — это политический бог, то есть фюрер. «Ужасный юрист» едва избежал Нюрнбергского трибунала, но остался классиком теории политического.

Схема воплощается и у нас, но с привычной нам самобытностью. Шмитт из теологии выводит политологию, из метафизики религии — посюстороннюю физику власти, из трансцедентного — имманентное. У нас наоборот. Шмитт по чертежам теологии строит секулярную теорию политического — у нас же вполне земной политике пытаются навязать политически сакральное. Парадокс в том, что эти противоположные движения мысли ведут к одному — к идее вождя, фюрера.

Чудо искупления требует святых, а значит, и самой идеи святости. Отсюда болтовня про «пантеон» (будто его не было или мало). Объявление архивистов «мразями конченными» сопровождалось буквальной канонизацией 28 панфиловцев: «Это святая легенда, к которой просто нельзя прикасаться». Идея развивается: «Она (Космодемьянская) — святая, такая же святая, как 28 героев-панфиловцев. […] Относиться к их жизням можно только как к житиям святых». «…К эпическим советским героям […] надо относиться, как в церкви относятся к канонизированным святым». Риторика сакрального дополняется образом искушения: «Всеми же этими копошениями […] нас искушают, пытаются извратить святые для нас вещи». И наконец, инфернальный финал: «Да горит он в аду! Как будут гореть те, кто ставит под сомнение, копается и пытается опровергнуть подвиг наших предков».

Далее Зою Космодемьянскую не просто объявляют «национальной святой»: дом, в котором она провела последнюю ночь, теперь именуется «русской Голгофой». Отсюда шаг до параллелей между Сталиным и Спасителем, хотя достаточно создания единого поля политической «святости». Десекуляризация начинается в оборотах речи, но понимается одновременно и сакрально, и организационно. Это метафора, но с оргвыводами и страшными административными карами, вплоть до политического ада.

Если столь смелая метафорика и терпима с позиций веры, то художественные, журналистские преувеличения здесь явно зашкаливают, особенно с «Голгофой» и «Спасителем». И наоборот, примеры такта здесь можно найти у людей церкви, например, у известного воителя с «политическим» и «гламурным» православием Николая Каверина: «Церковное предание, однако, должно быть достоверно и в своей сущности и по своему духу. […] Мифотворчество, непроверенные факты из истории церкви и жизнеописаний подвижников нарушают церковность и вносят элементы язычества, окрашенные псевдоблагочестием и псевдоправославием». Это предостережение «ревнителям не по разуму сочинять псевдоблагочестивые мифы»: «…Мифотворчество в церковной сфере способно увлечь людей в противление церкви, в нестроения и расколы».

Нестроения и расколы в политическом мире вносят не архивные документы, а их массированные опровержения. Скандал вокруг известной публикации раздул вовсе не историк Мироненко, а сам Мединский, своими пулеметными заявлениями как никто и никогда разрекламировавший справку-доклад 1948 года. И то, что Зоя поджигала дома односельчан, страна узнает не от тех, кто об этом знал и раньше (где их тексты?), а от тех, кто казенными штампами и с деланой экзальтацией на каждом углу вещает сейчас о том, что… об этом нельзя говорить.

Политике, апеллирующей к сильным эмоциям, страстям и слепой вере, вообще свойственны заигрывания с религией и церковью, не говоря о бытовом оккультизме. За «рабочими» отношениями здесь скрывается теневая, латентная идеология — методичная перестройка сознания управляемой личности. Но рациональному отпущению злоупотребления власти не подвержены. Здесь другая калькуляция: заслуги отдельно, грехи отдельно. И своя логика: не преступайте, да не судимы будете. Никакого среднего арифметического, никакого «общего баланса».

Чтобы уверовать в искупление власти историей, надо для наглядности Грозного и Сталина поставить перед Кремлем рядом с Владимиром. Эта связка дополнит «политическую теологию» отдельной, пластической «политологией отпущения». Святой Владимир здесь скорее нужен как модельный образец: если принцип распространим и на двух других, на «отлученных» членов триумвирата, значит, опыт искупления в русле «позитивной истории» можно повторять до бесконечности. Если в духовной жизни искупление начинается с покаяния, то в политике, рассчитывающей вечно контролировать историю, грешить продолжают безбожно в расчете на самим себе выданные индульгенции.

В христианстве как религии спасения важно прощение, но и греховность прощенных. В этом сила чуда и благодати. Отсюда в Новом Завете эти образы: «Истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие». Этот приоритет веры Богу над делами Закона чреват соблазном выгодных политических аналогий. В рецензии Дмитрия Травина на фильм «Викинг» Владимир так и выглядит — соблазнившимся искуплением. Это не преображение Савла на пути в Дамаск, и не долгое постижением веры Августином. Неискушенному варягу понравился обряд мгновенного очищения от годами копившихся грехов, что неудивительно с таким багажом предательств, погромов, убийств, изнасилований. «Вера удобная и недорогая. Можно грешить и каяться. […] Главное, в церковь ходить. Наставления слушать. А также способствовать по мере сил строительству храмов и государства». В чужую душу не заглянешь, но эта «политика памятников» своим незамысловато льстивым отбором героев других мыслей не вызывает.