Война миров

В общем виде примирение скопом и сразу за всё напоминает прощёное воскресенье на Facebook. Но как только разговор обретает плоть, сразу встают убийственные вопросы. Кого именно тут собрались примирять? Большевиков со всеми, кого в январе 1918-го вытолкал из политики усталый караул? Белых с красными? Коллективизаторов с раскулаченными «как класс»? Обжиравшихся, как не в себя, с уморенными голодом и депортированными? Миллионы жертв со всеми, кто писал доносы, штамповал приговоры и приводил их в исполнение, падая от усталости? Тыловых крыс из политотделов с брошенными на смерть к славным датам, с теми живыми и мертвыми, у кого потом украли Победу?

Наконец, с кем и как здесь собираются примирить фронду, от диссидентов СССР до нынешних «иностранных агентов», всех задерживаемых, обыскиваемых и ни за что судимых, не говоря о вытравленных из страны и просто убитых?

Если есть призыв к миру, значит, где-то идёт война и есть линия фронта. Где сейчас этот рубеж, и куда он сдвигается? Без определения сторон и понимания их дислокации обсуждать нечего, а об этом пока ни слова. Громче всех к вечному миру зовёт партия войны, понимая это так: заткнитесь и не мешайте нам воевать с вами до нашего победного конца. Не раскачивайте лодку, это мешает нам вас топить.

И, наконец, за что воюем?

В замечательном диалоге из детского фильма для взрослых «Золотой компас» все сказано:

— Я ничего не слышал о войне.

— Услышите. Это и ваша война тоже, не важно, знаете вы о ней или нет.

— И за что будут воевать?

— Как всегда, за свободу.

История как метафора

Неверно считать, что примирение касается истории, но не политики. Прошедшее чаще говорит о настоящем и будущем. Более того, пока это все один длящийся эпизод, незавершенный гражданский конфликт, открытый или теневой, разбегающийся по фронтам, меняющий оружие и виды боя, разгорающийся и затухающий. Идёт война холодная, та единственная гражданская — и нет у этой революции конца.

В публичном пространстве история существует не «в себе», а как гигантская метафора, как иносказание об актуальном политическом (см. доклад Вольного исторического общества «Какое прошлое нужно будущему России»). В нарративах и оценках былого люди выражают заветное — то, что сказать прямо пока неловко или нельзя. Светлое прошлое воспроизводит идеал настоящего или проект будущего, и актуальный смысл такого иносказания всегда может быть реконструирован грамотной аналитической распаковкой.

Часто здесь важнее не слова, а телесные объективации. Эта власть уже увековечила себя Грозным и Владимиром (плюс десятками мелких Сталиных вроде бюста на охраняемой парковке рядом с СИЗО в Архангельске). Во имя каких новых идеалов сейчас вдруг отлили царя-изверга, которого веками чуралась сама династия? На монументе «1000-летия России» есть Иван III, Великий князь Московский, автор Судебника 1497 года, но нет Ивана следующего, залившего Волхов кровью (по городской легенде, именно поэтому стремнина реки до сих пор не замерзает в любые морозы). Почему вдруг на въезде в Кремль именно теперь водрузили плохо слепленного князя, которого аккуратно обходила монументальная пропаганда Империи с православием в качестве государственной религии? Архиепископ Никон (Рождественский) писал: «Угодникам Божиим, например Преподобному Сергию, не ставили памятника-статуи, а попробуйте поставьте ему такой памятник, знаете ли, что скажет народ? Он скажет, что это — кощунство, профанация… Если он, по скромности своей, не говорит этого о памятнике князю Владимиру, то лишь потому, что в руках у князя крест, а поверьте: на памятник его никто не станет молиться, его удел — праздное, холодное любопытство толпы. Хорошо знал это русским православным сердцем святитель Киевский Филарет и потому в свое время протестовал против постановки памятника-статуи князю Владимиру и не постеснялся даже назвать этот памятник «идолом».

Сейчас новыми идолами затыкают дыры в финальной зачистке родной истории. Болезненная фиксация на грандиозности и всемогущественности, нарциссическая идеализация с переносом в архаику — типичные психологические защиты. Главное здесь — идея откупного всепрощения даже в отношении зверств, не говоря о шалостях средней тяжести. «Собирание земель» искупает убийства, разор и смуту, в которые ввергается страна политикой твёрдой руки по локоть в крови. Заслуги перед государственной религией даруют индульгенцию с открытым списком деяний. Вера в то, что за подаренный РПЦ Исаакий наверху простят разворованный «Зенит», — прообраз подготовки к Судному дню на этом свете. В той же логике превращают в «агиографический трафарет» житие Сталина. Признание десталинизации ошибкой призвано исключить «депутинизацию» в будущем.

Когда идея вечного мира призвана защитить от вечного позора, её питает не доброта силы, а страх перед расплатой. Это из области бессознательного — но лишь пока услужливая пропаганда не начинает гнуть эту линию прямо в лоб. У нас же так грубо работают на превентивное отпущение, что получается легкочитаемый «адвокатский донос», в том числе на самих себя.

Преступление и… преступление

Прощать миллионы погибших и репрессированных не за что, а примиряться с потомками жертв этой репрессивной истории, вновь обложенными правопорядком, безопасностью и пропагандой, никто и не собирается: призывая к гражданскому миру, никто не обещает оставить в покое мемориал Немцова на мосту, выпустить политзаключённых и отменить блоки трусливо-репрессивного законодательства, уже начинающего тяготить и саму власть. Но тогда остаётся, чтобы жертвы простили палачей за прошлое и в принципе не имели к ним претензий в настоящем и будущем. Что вряд ли.

Но это вовсе не означает, что примирение невозможно, даже в нашей ситуации. Вопрос: на какой почве?

Известно, что соглашаться в политических проектах и ценностных приоритетах трудно, иногда невозможно. Как это ни парадоксально, «позитив» часто людей только ещё более разъединяет. Куда проще люди сходятся не на хотелках, которые у всех разные, а на том, чего не хочет никто. Не случайно этические кодексы мировых религий основаны на системах запретов — вспомните Заповеди.

В обычной, в том числе политической, жизни эти запреты кодифицированы, на их соблюдение работают институты. Проблема в том, чтобы научиться самим и заставить других распространять эти кодексы на политику любого уровня и на исторические оценки любого масштаба. И приводить их в исполнение, не взирая на.

Для начала речь идёт о строгой правовой квалификации политических и других преступлений власти без поправок на «исторические обстоятельства», «позитивную роль» и пр., безотносительно к «достижениям» и «свершениям». Убийцы и воры остаются преступниками, будь они трижды государственники и победители. Это императив; иначе придется признать, что, если бы немцы победили в мировой войне, их победа оправдала бы преступления нацизма — хотя бы для немцев. Над такими преступлениями вечно должна висеть тень и Нюрнберга (или Гааги), и суда над Эйхманом в Иерусалиме: самые заливистые соловьи и яркие исполнители идут следом за вдохновителями. Даже во дворе социальный мир невозможен, пока в нем остается шпана, пусть притихшая, но верная завету «убийство драке не помеха».

Формальная правовая оценка, в том числе в соответствии с международными нормами, — тот минимум, без которого бессмысленно говорить о национальном примирении.Иное означает примирение с аналогичными или хотя бы родственными преступлениями не только в прошлом, но и в настоящем и будущем, что само по себе преступно. Не требуя непредвзятого и нелицеприятного разбирательства исторических свершений власти, мы по факту оказываемся соучастниками её деяний, вольными или невольными.

И наоборот: такого рода разбирательства впервые создают правовой и этический плацдарм для принуждения к гражданскому миру. Социологическое исследование в рамках вышеупомянутого доклада ВИО и КГИ выявило нарастающее движение «второй памяти» — изучения людьми близкой и приватной истории без привязки к официальной героической мифологии вечных побед и героических свершений руководства. И даже там, где люди публикуют кадровые составы репрессивных органов, никто не призывает к расправам и мести на потомках. Агрессия, часто истеричная, исходит, наоборот, от противников такого рода спокойных исследований и публикаций.

Здесь опять сказывается проективная сила истории: если сегодня вскрывается совершенное вчера, значит, завтра будут вскрывать то, что творится сегодня. Прервать этот процесс, остановить его «навсегда» — образ гражданского мира, достигаемого полной и окончательной, но вечно возобновляемой победой одной из сторон в перманентной гражданской войне. Запустить этот процесс, сделать его открытым и непрерывным — значит сделать единственно возможный шаг к прекращению гражданской войны.

Набирающая силу «вторая память» как раз и знаменует собой отказ от войны, но с сохранением принципов и позиций. Здесь нет даже призывов к «пониманию» (будто с маньяком-убийцей может примирить понимание его мотивов и уточнение числа жертв, хотя бы и в разы). Здесь достаточно молчаливых констатаций — даже если на это идут потомки палачей. Иногда самым эффективным бывает противление злу не насилием, хотя бы и моральным, но простым знанием.

В гражданских войнах побед не бывает, но бывают победы над войнами.

Симметрия согласия

Из этой формулы вытекает второе условие единственно возможного примирения — равноправие примиряющихся сторон.Когда одна из сторон безнадёжно или хотя бы явно доминирует, любое согласие оказывается имитацией, вынужденной фикцией. Во внутренних войнах бывают триумфы и капитуляции, но тогда это называется «тоталитаризм». И у этого «мира» в истории совершенно другое качество.

Боксеры на ринге искренне обнимаются после зубодробительного боя, отплёвываясь от крови и заклеивая опасные рассечения. Теперь представьте, что один из бойцов выходит на ринг сам и в перчатках, а другой с кастетом и в окружении секундантов с битами. Как будет выглядеть «примирение» такого бойца с его соперником, лежащим в углу с переломленными рёбрами? Но для текущей политики такой образ — даже не преувеличение.

Сейчас в отношении к репрессиям и произволу — в истории и в современности — страна разделена на два лагеря, один из которых до зубов вооружён репрессивной техникой и машиной пропаганды, а другой скопом записан в «иностранные агенты» и в «пятую колонну», что на исконном русском языке означает нечто среднее между государственным предательством и изменой Родине. Такое отношение к политическим оппонентам и есть не что иное, как прямое и явное объявление вечной внутренней, гражданской войны, её легализацию и нагнетание.

Более того, нормальное политическое противостояние здесь превращается из внутренней и гражданской войны в войну с внешним агрессором. По сути, внешняя граница страны частично и условно переносится вовнутрь и обозначается как линия фронта… со своими же «либералами», «западниками» и прочими недовольными особым путём в задницу, в которой страна, по выражению Василия Мельниченко, уже начинает обустраиваться. Иначе это можно назвать чертой политической оседлости, только люди с наганами ходят теперь по эту сторону черты и даже заседают в Думе. Честно говоря, до революции такого не было за всю историю политического противостояния российской власти с внутренней оппозицией во всех её видах, от аристократических до самых неприглядных. Зато есть теперь.

Примирение через колено, которое сейчас навязывают, означает лишь одно: столетняя война в России будет продолжена и будет длиться, пока «победители» не сожрут оставшийся ресурс и самих себя.