Из света в тень

Метафоры истории напоминают сутки: сумерки и рассветы, восходы и закаты. Из «тьмы средневековья» человечество вступало в рассвет Нового времени, но из Высокого Модерна оно выходило через мировую бойню и ужасы тоталитаризма ― вспышка Просвещения заканчивалась таким мраком, какого свет не видывал. Отказом от одержимости сверхценными идеями постсовременность дала надежду на просветление, но тьма вновь накрывает ненавидимый город. Вновь сгущается тревожность с нехорошими предчувствиями.

С порождениями экзальтированных идеологий и тотальных проектов человечество прощалось клятвенно: никогда впредь! Какое-то время этот дух поддерживала общая усталость от навязчивого порядка Модерна в политике и эстетике. Но сейчас эта энергия выдыхается в усталости от самого постмодерна с его слишком равномерной, ползучей разупорядоченностью. Постмодерн оборачивается гигантской паузой, затянувшимся «историческим брейком». Но и эта передышка заканчивается: локальные кризисы, соединяясь, набирают размерность большой истории ― еще одного плохого конца еще одной славной эпохи.

Есть шанс, что цена выхода из постмодерна будет не такой страшной, как в Модерне, но логика рисков с неприемлемым ущербом не велит расслабляться. Судя по тому, что каждый день случается из казавшегося уже невозможным, в этой истории опять может быть что угодно.

Держать необходимую плотность внимания не так просто: здесь, как в урбанистическом пейзаже, сумерки «отложены» искусственным освещением, подсветкой архитектуры и бульваров, рекламой и салютами. Сейчас вечерняя Москва ― город томного благолепия, но век назад для многих тоже «ничто не предвещало», а о первых днях революции футурист Василий Каменский писал: «Было жутко, ново и весело» (1). Сейчас скорее противно и совсем не ново, хотя местами еще весело. Но все чаще вспоминаются пронзительные слова о. Георгия Флоровского из начала века прошлого: «И вдруг все стало очень серьезно».

Карты исторической местности

«Пути России» — это всегда синхронизированные забегания вперед и отставания в общем движении. Новое время начиналось радостно и перспективно: гуманизм, разум и свобода воли для совершенного благоустройства мира. Культ всего идеального (человека, города, общества); эпоха мегапроектов как живых воплощений идеала. Дороги в ад всегда начинаются с экспедиций к земному раю, но Запад мог держать баланс: гуманность Модерна связывала разгул профетизма и помешательства на правильной организации. Срывы в тоталитаризм ― как раз те инциденты, в которых идея совершенного порядка побеждала в Модерне дух права и свободы. И как раз в этом Россия преуспела, став лидером в освоении прогрессистского пафоса и евгенических техник ультрамодерна в сочетании со срывом в архаику политической темноты и рабства. (Нацизм идеями просвещенного прогресса не слишком увлекался, а потому, в отличие от нас, легко ограничился геноцидом чужих.)

Сейчас эта история повторяется на новом витке. Россия выхватывает мощные постмодернистские техники возгонки и подавления сознания и ставит их на службу модернистского рецидива ― построения нового лагеря концентрированного счастья. Как и прежде, в этом усеченном Модерне игнорируется линия гуманизма и права, индивидуального достоинства и суверенитета лица. Западный постмодерн подхватывает и развивает линию свободы и эмансипации личности, отказываясь лишь от идей тотального проекта и удушающей организованности ― мы же все делаем ровно наоборот. Если опасный потенциал постмодерна (срыв в новый хаос) на Западе сдерживается сохранением позитивной стороны Нового времени ― синтезом порядка и свободы, организации и права, то у нас прорыв в дикий постмодернизм беспринципной и ничем не сдерживаемой политики отягощается стремительным движением вспять, отказом от завоеваний Просвещения, еще вчера казавшихся необратимыми даже у нас.

И опять миссия предупреждения всем: Россия вскрывает потенциальный нарыв постмодерна, как раньше она делала то же с тоталитарной инфекцией Модерна. В обострении проблем постсовременности в России и мире много общего, вплоть до надломов национальной государственности и глобального мироустройства. Пластичность постмодерна почти везде может казаться одновременно избыточной и недостаточной (испытания толерантности в ситуации с мигрантами в Европе или с «пятой колонной» в России). Но именно в российской политике во взрывоопасном виде уже сосредоточено многое из того, что заставляет искать осмысленный выход из постмодерна или хотя бы пути его трансформации.

Новый конфликт...

Модерн в сглаженном виде сохраняется и в самом постмодерне ― как элемент эклектики в общей сборке предшественников. Более того, постсовременный мир во многом удерживается от распада именно сохранением порядка и несущих конструкций Модерна. В этом смысле Модерн не закончен, а постмодерн дважды паразитарен: будучи реакцией, он жив лишь неполнотой отрицания.

На этом фоне иначе предстает связь постмодерна и постмодернизма. Поскольку постмодерн является прямым антиподом Модерна, постмодернизм должен во всем быть концентрированным, экстремальным усилением постмодерна, его творческой, «партийной» фракцией, Модерну противостоящей. Но в постмодерне как в реакции есть одновременно и продолжение либерального мегатренда модерна, а постмодернизм выступает не только творческим усилением, но и прямым антиподом постмодерна, прежде всего в «онтологии» порядка и беспорядка. Постмодерн противопоставляет тотальной организации модерна именно реальную разупорядоченность как нечто естественное и «исторически сложившееся». Постмодернизм, наоборот, компенсирует утраченный спонтан искусственной имитацией, симуляцией естественности и «истории» в синхронии законченного проекта. Противоположность эстетизации живого естества в постмодерне и его искусственной имитации в постмодернизме не менее глубока и значима, чем в конфликте постмодерна и Модерна.

Это не покажется слишком парадоксальным, если смотреть на проблему через «материал». Эстетика в постмодерне и постмодернизме в целом примерно одна (хотя различия есть), но с точки зрения источника и воплощения этой эстетической материи различия принципиальны. Архитектурный постмодернизм «онтологически» в корне отличен от исторически сложившейся среды: как проект отличается от спонтанного роста, а наслоения истории ― от нагромождений авторской фантазии. Схема универсальна: так постмодернизм художественно состаренных джинсов своей искусственностью ближе к строго запроектированным брюкам со стрелками и манжетами, чем к естественной линялости классических джинсов, стареющих в историческом времени, вытирающихся на реальных коленях и прочих выдающихся частях тела.

Искусственная имитация в постмодернизме оказывается антиподом, едва ли не убийцей исходного постмодерна с его культом именно подлинной, натуральной, исторической естественности ― спонтанности общей жизни, а не индивидуального творчества. Значит, выход из постмодерна не только в его противостоянии Модерну и в реабилитации позитива Нового времени, но и в разрешении этого конфликта натурального постмодерна с имитационным постмодернизмом.

...И новый контраст

Поскольку пророчества грядущего в масштабе эпох давно вызывают сомнения в адекватности пророков, проще входить в такие темы через реальные тенденции, пусть только намеченные. Ожидание очередной смены парадигмы видно в концептуальной лексике; здесь все чаще мелькают термины одной ориентации: пост-постмодерн, after-postmodernism, неомодерн, новое Просвещение, неоклассицизм…

Кроме того, выход из постмодерна затрудняется исчерпанностью вариантов предыдущими эволюциями, например, в субординации порядка и беспорядка в политике или городской среде. Круг возможностей поделен, пустых секторов нет. Под этой луной ничего принципиально нового уже не будет; возможна только обновленная комбинаторика ― да и та возвращает к «полноценности» моделей жизни и мира из уже бывших.

Наконец, эта модель по необходимости должна быть формальной ― схематичной и «образной»; в противном случае всегда будут оставаться проблемы с ее универсальностью, способностью работать в разных областях: в мировоззрении и структурах повседневности, в философии, науке, культуре, искусстве, идеологии, в глобальной и локальной политике, в организации институциональной среды, стилях администрирования и регулятивных моделях, в экономике, технике и технологиях… Логикой и эстетикой такая модель должна воспроизводить одновременно «алгебру и гармонию» альтернативных представлений: формула должна работать с самыми разными переменными, а эстетика обязана соответствовать динамике вкусов.

Здесь опять спасает архитектурная метафора (особенно если помнить, что архитектура ― одновременно и место зарождения правильного постмодерна, и его «контрольная предметность», и возможная точка выхода). Все отчетливее ощущается потребность разорвать и разнести по полюсам то среднее арифметическое между порядком и беспорядком, планом и стихией, которое постмодернизм с тошнотворной равномерностью распространяет по всей среде. Чисто вкусовое движение: после перепевов Пьяцца д'Италия, после овощебазы сэра Нормана Фостера с его антисредовыми «огурцами» и «апельсинами», после месива лужковского постмодерна опять хочется чего-то честного и правильного в духе Версаля, Канберры и улицы Зодчего Росси. Архитектура постсовременных городов вызывает острую ностальгию по трехлучевым системам и регулярным планировкам, по генплану и ансамблевому градостроительству как таковому. Одновременно есть понимание неспособности постмодернизма компенсировать утрату естественной среды ― живого спонтана, всего исторически сложившегося в самом прямом и онтологически ответственном смысле слова. Возникает естественное движение к восстановлению выразительного и понятного контраста между жестким архитектурно-планировочным каркасом среды и его спонтанным обвесом, хаотизм которого сдерживается исключительно самоорганизацией.

Такая архитектурная метафора как схема одинаково прочитывается в самых разных сферах. В российской политике явно презрела потребность, с одной стороны, упорядочить и сделать предельно жестко исполняемым законодательство высших уровней, начиная с Конституции, а с другой ― максимально вычистить периферию нормативной правовой базы, до абсурда навязчиво регулирующей приватную жизнь и низовую активность. Эта же модель лежит в основе реформирования и других регулятивных практик, например, в правильной административной реформе и в техническом регулировании, в котором постмодернистскую мешанину множества плохо исполняемых ведомственных актов должно заменить сочетание жесткого законодательного, но ограниченного по объему регулирования регламентами с добровольностью и ускоренно обновляемой системы стандартов. Та же схема просматривается в геостратегии и мирсистемных отношениях, в которых все более очевидна потребность в новой «крепкой», устойчивой, хорошо упорядоченной глобальной архитектуре, способной вмещать в себя и держать в рамках свободу межкультурной, межэтнической и межнациональной, межстрановой диффузии, формирующей новое «исторически сложившееся».

Проблема в том, что все это только подготовительные эскизы, а строить новую «архитектуру всего» надо было вчера. Сгущение трагических инцидентов и катастроф разного профиля ― жестокое тому подтверждение. Похоже, эпоха симбиоза реактивного постмодерна с неизжитыми издержками политического модернизма мирно уходить не собирается.