Summa ideologiae

Парение над провалом поддерживается идеологией. В новом рецидиве идеократии (еще один маятник судьбы — ​между идеями и жизнью) РФ уже сопоставима с СССР: производство правильных мыслей и образов опять побеждает материю жизни.

У этого летального аппарата два крыла: в истории героический миф вытесняет из прошлого все неприглядное, бросающее тень на власть; в геостратегии легенды о благодеяниях и подвигах текущей внешней политики и высшей дипломатии важнее того, что мы реально творим на планете. У «электоральной идеократии» своя онтология: рейтинги виртуальной поддержки курса и власти в конечном счете здесь важнее рабочих показателей — ​развала производства, стагнации в экономике, технологического отставания, торгового дисбаланса, исчерпания золотовалютных резервов. Инфляция мозгов покрывает инфляцию денег; идеология и даже «реальная» политика работают как генератор потока приятных событий, но не изменений (новости вместо инноваций). Главная отрасль отечественной промышленности — ​индустрия восторга и лояльности.

В идеологии, как в медицине, разбираются все подряд, но сейчас это — ​«очевидность», в которой вообще мало что видно без специальной оптики. Идеологическое нового поколения эффективно как раз там, где ему удается стать невидимым или хотя бы неузнаваемым — ​в зонах идеальной мимикрии. Здесь для анализа нужна особая поисковая система, иные, более изощренные средства опознания.

Карл Шмитт впервые выделил и определил политическое, найдя для него собственную оппозицию «друг — ​враг» (подобно тому, как этику определяет оппозиция «добро — ​зло», эстетику «прекрасное — ​безобразное», экономику «выгода — ​ущерб» и т.д.). Прием до сих пор претендует на универсальность. Если идеология — ​это «вера в упаковке знания», тогда идеологическое можно конституировать через оппозицию «вера — ​знание». В этом сростке нет фиксированной пропорции знания-веры, но есть переменная шкала с множеством дозировок наукообразия и вероподобие. На полюсе знания идеология вплотную сближается с теорией, на полюсе веры — ​с религией. Между полюсами — ​континуальный переход, в котором полярность остается в каждой точке (как у магнита, в котором при любом распиле сколь угодно малые фрагменты сохраняют плюс и минус).

Новейшая идеология в России сдвигается от ума и рацио к полюсу веры упорно и во всем. Государство демонстративно разворачивается от РАН к РПЦ симпатиями и деньгами. Дискредитация знания и культ оккультизма, унижение науки и поддержка церкви — ​все это не обращает народ в истинное православие (чего не было при графе Уварове и тем более не будет сейчас), но стремится сделать его истово верующим «во что скажут»: в вождя и его нечеловеческие совершенства, в миссию и мессию, в чудеса политики и явления пропаганды. Уверовавшая масса интеллектуально инертна и эмоционально возбудима; она не утруждается думать и не интересуется знать, но ее дико заводят страсти, картинки, образы и тропы, штампы, клише и ярлыки.

Все это практики именно идеологические, но особого рода: их уже давно нет там, где все привыкли наблюдать ненавистную идеологию. Эта система идей и институтов не размещается в лучших, сакральных местах системы и города, как прежде, и не демонстрирует свое торжество над всем, включая экономику и политику. Это идеология скрытая и «проникающая». Здесь нет секретаря по идеологии — ​второго человека в государстве, нет профильного отдела ЦК, специализированной цензуры и сети партполитпросвета, зато такого рода инфильтрация идей micro и soft незаметно пропитывает все поры социума, сознания и бессознательного. При хорошей настройке СМИ и политики она работает без сбоев. В этом «проникающая идеология» — ​системный аналог диффузной власти (Мишель Фуко). Особо мягкая сила для внутреннего употребления. Ее основные формы — ​теневые, латентные и гибридные, они не имеют своего языка, но подчиняют и используют любые другие языки, в особенности истории и геополитики. Сейчас это главная зомбирующая связка. Разворот к архаике во времени и к Азии в пространстве не случайно совпадает по срокам и политическому смыслу; в категориях остаточного, а тем более недостроенного модерна это, по сути, одно движение — ​назад и вниз…

Потоки иносказания. Вытеснение

Идеология мифа вообще тяготеет к языку образов и метафор. Мифологическое сознание и метафорический дискурс отличает повышенная готовность высказывать и воспринимать через околичности то, что почему-либо не выговаривается прямо. В этой системе самовыражения история и геостратегия работают как две большие политические метафоры. Повествования о былом и глобальном позволяют облечь в слова желаемое, но прямым текстом пока непроизносимое. (Мысли о перемещении истории в центр идеологии и превращения её в публичном пространстве в основное иносказание идеологии и политики легли в основу доклада «Какое прошлое нужно будущему России», подготовленном Вольным историческим обществом при поддержке Комитета гражданских инициатив).

В сновидениях об истории и мировых процессах современности бессознательно вытесняется политическое либидо вождей и масс. Типичная «замена», «транскрипция аффективных душевных процессов», подавленных желаний и стремлений, в том числе властных и политических. Советский психоанализ 20-х — ​начала 30-х легко заменил в базовой теории секс на власть. И сейчас власть все так же хочет поиметь всё и всех, но не вполне может, а потому вытесняет эту свою фрустрированную похоть, компенсируя ее ограничения в образах грандиозной истории и всемогущественной геополитики. Нарциссический эпос о былом и глобальном сублимирует то, что эта власть хотела бы совершить со страной сегодня, в реальном времени, но не может в силу проблем с потенцией и запретами. Морально-политические ограничения в сфере публичности еще не во всем сняты, что, собственно, и позволяет обсуждать гибридность режима.

На бессознательный перенос накладывается вполне осмысленный, сухой расчет: через историю и геополитику в сознание аудитории можно вложить то, что в официальной риторике прямо выговаривать мешают остаточные претензии политического имиджа, а также положения и сам язык Конституции (пока еще никому не хочется выглядеть начальником концлагеря, а тем более узурпатором и открытым клятвопреступником). Но тем более надо понимать, в какой мере люди, споря о прошлом, в действительности воюют за настоящее и будущее. Точно так же маневры в глобальной политике, в том числе эпохальные идеологические развороты (как «Примаков над Атлантикой»), определенно указывают на траектории внутриполитического курса, которые во всем их радикализме обозначить прямо не получается при всем желании. Надо быть идиотом или циником, чтобы думать или делать вид, будто нет связи между «разворотом на восток» и внутриполитическими инновациями, например исчезновением людей в системе ФСИН.

Вместе с тем эти иносказания тщательно охраняются как таковые, то есть именно в качестве политических мега- и метаметафор. Их расшифровка и прямой доступ к «подлинному» смыслу блокированы. Поэтому здесь нет своей экзегетики — ​школы и институтов толкования истинного смысла Учения от имени самого Учения. Здесь нет и герменевтики — ​школы и институтов понимания смысла канонических текстов извне самого Учения. Нет и психоаналитики, которая вскрывала бы потаенные механизмы вытеснения и сублимации, блокирующие осознание транслируемых мотивов и смыслов как говорящими, так и воспринимающими. Это игра, которую навязывают, в которую втягивают, но в которую и сами втягиваются не без видимого удовольствия. Это самообман, который с одинаковой готовностью принимают как те, кого обманывают, так и те, кто обманывает. В этом мороке в равной мере участвуют и власть, и идеологическая опричнина, и государев народ, и, что особенно занятно, «пятая колонна» политических супостатов — ​фронда и оппозиция. Побоище на поле истории и геополитики исключает привязку к тому, что в этих спорах сублимировано относительно «здесь и сейчас».

Причины такого согласия не просты и заслуживают отдельного анализа. Но важен результат: в этом особом космосе российского самосознания история помогает сбежать из своего времени, геополитика — ​из своего пространства.

Бегство от себя

Наше второе всё Антон Павлович Чехов сказал: «Русские обожают свое прошлое, ненавидят настоящее и боятся будущего». В этой системе отношений уход в историю не удивляет.

Но эта схема времени воспроизводится и в пространстве: точно так же русские обожают свой образ в мире, ненавидят собственную жизнь и панически боятся себя в ней.

В некотором смысле это результат «оседлого кочевья». Не обустраивать свое место, но прирастать территориями. Не производить богатство «здесь», но искать его «там», в чужих и новых землях. Точно так же золотой век хранится, как клад или как полезное ископаемое в недрах времени, всегда в прошлом либо в будущем. В этом идеология воспроизводит схемы сырьевой экономики и ресурсного социума: история и геополитика как «нефть» и «газ» идеологии.

Поэтому неудивительно, что в этом перекрестье проваливается центр — ​как у Зедльмайра с его «Утратой середины». Между прошлым и будущим исчезает настоящее страны, между Западом и Востоком пропадает сама Россия с ее, казалось бы, вполне понятными насущными потребностями и собственными бедами. Страна теряет себя в пустоте между победой в прошлой войне и поражением в будущей, еще не начатой модернизации, между Украиной и Сирией, Америкой и Китаем. В одной из самых одиозных политических программ нашего ТВ разговор о теракте в Берлине не обошелся без злорадства и использования чужой трагедии как повода лишний раз возгордиться собой: «У нас такое невозможно». Будто в эти же дни не убили нашего посла и не было десятков трупов без каких-либо террористов на мирном отечественном «Боярышнике».

Идеальный способ ни о чем не говорить прямо, но косвенно обо всем, все решать на словах, ничего не меняя на деле.

Эта схема работает и по-своему эффективна. Памятник Ивану IV, поставленный почему-то не в Грозном, оправдывает историческую опричнину, но и уводит яростные полемики от нынешних опричных схем. Памятник князю в сердце Москвы помимо нулевой художественной ценности транслирует идею индульгенции (прощение преступлений и зверств за правильную веру), перехватывает и прячет размножение статуэток и бюстиков усатого кормчего. Истерия вокруг военных мифов уводит от понимания полной отвязанности нынешней мифологии, но и подспудно оправдывает ее отморозков, в сравнении с которыми корреспонденты «Красной звезды» времен Отечественной — ​скромные соцреалисты.

Точно так же нездоровая вовлеченность политики и масс в «глобальные процессы» одновременно и уводит от разрушения социальной ткани и инфраструктуры в собственной стране, и находит надвигающемуся коллапсу внешнее оправдание в виде внешнего врага и легитимации чрезвычайщины.

Но чем больше страна отвлекается на былое и внешнее от собственных проблем, тем более эти проблемы усугубляются, приближая коллапс. Этот по-своему сильный поток идейного окормления неотвратимо ведет страну сначала на пороги, потом к обрыву. «Тупик» — ​слишком мягко сказано в отношении этой идеологической и политэкономической стратегии.

Как-то один энтузиаст рискнул спуститься с Ниагары в бочке, обложенный подушками. Внизу из контейнера вынули хорошо отбитый кусок еле живого мяса. В политике такие опыты заканчиваются менее успешно.