Журналисты, жена и сестра ждали активиста под стенами колонии почти четыре дня. За это время мы успели обойти весь Рубцовск, который оказался славен не только четырьмя колониями. На улице Дзержинского обнаружился кованый конь в пальто, восседающий на скамейке. Неподалеку от колонии — бывший Алтайский тракторный завод, процветавший в советские годы, а ныне почти полностью разрушенный. Завод — как мертвый город: раньше здесь работало около тридцати тысяч человек, теперь лишь местные пацаны лазают по корпусам цехов с обрушенными стенами.

Греться, дежуря у колонии, журналисты и родственники ездили в новый торгово-развлекательный центр «Радуга» в одном из бывших цехов того самого тракторного завода.

…В сопровождении четырех сотрудников колонии в форме и одного в штатском Дадин шел к шлагбауму. В руках — две больших ашановских сумки, какие-то пакеты, рюкзак на спине. Никто не сказал Ильдару, что его кто-то ждет. Толпу журналистов он увидеть не ожидал.

Повисла растерянность: Настя Зотова не знала, за что хвататься, тут же надела на Ильдара куртку, которую привезли из Москвы. Ильдар долго обнимал сестру Лилю.

Журналисты выставили камеры, кто-то вышел в прямой эфир. Ильдар сразу спросил, нет ли здесь «России» и «Лайфа».

По выходе из колонии Дадину выдали: 6400 рублей на билет до места регистрации, 850 рублей компенсации, три набора сухого пайка производства города Болотное.

Двадцать минут экспресс-интервью: Дадин благодарит честных людей и гражданское общество, обещает продолжить борьбу с бандитами и с начальником ИК-7 в Карелии. Потом Настя буквально тащит его в машину от журналистов, и они уезжают в Барнаул. По пути они останавливаются, чтобы сделать фотографию с листочками А4 в руках — «Немцов жив» и «Борись». Зотова сразу загружает ее в фейсбук.

В пути пять часов, но Дадин обещает сразу по приезде дать интервью.

Дежурного администратора барнаульского мини-отеля, женщину лет пятидесяти, предупредили, что в номер должны прийти журналисты. Она просит: «Только потише, в соседних номерах семьи с детьми».

Дадин успел переодеться: бирюзовый джемпер, широкие бежевые штаны, резиновые шлепанцы, надетые на носки. Журналисты немецкого телевидения выставляют свет, в небольшом помещении быстро становится душно. Ильдару вешают сразу несколько микрофонов на петличках.

Часов девять назад он еще был в колонии и теперь рвется в бой. Камеры пока не включены, но он уже начал говорить. Сразу — о письме, которое через жену передал из карельской колонии № 7 в СМИ и которое наделало столько шума.

— Я честно скажу, Коссиев (Сергей Коссиев — начальник ИК-7 в Карелии, которого Дадин обвиняет в пытках. —Ред.) не угрожал меня убить. Он мне сказал: попробуешь пожаловаться, мы тебя здесь же закопаем за забором. Я прибавил это слово — «убить» — чтобы больший резонанс был, чтобы спасти свою шкуру. Если из-за этого меня дальше не будут слушать — я заслужил.

Ильдар садится на стул перед журналистами. Вопросы никак не направляют ход его рассказа, он движется в течении собственных мыслей, говорит о том, что у него наболело, перескакивает с темы на тему. В какой-то момент это становится просто его монолог — нужно выговориться.

Для Дадина все самое главное, случившееся с ним за решеткой, сосредоточилось в нескольких сентябрьских днях прошлого года, когда его доставили в карельскую колонию:

— Я был уверен, что моей поддержки будет достаточно для иммунитета от прямых избиений и пыток. Я даже отчасти разумом хотел попасть куда-то в жесткое место. Так как я собираюсь менять жизнь в России — я должен побывать в самых проблемных местах. Но в ИК-7 совсем расплясались.

Уже полночь в Барнауле, но для Дадина, кажется, времени не существует. Как он сказал нам, когда вышел: в колонии не знаешь, который час, только предполагаешь. Там время отмечают по бытовым ритуалам — поверка, завтрак, обед…

Он рассказывает, как в Сегеже приняли его и как поняли — он не рядовой зэк, к каким здесь все привыкли.

Ильдар гордо рассказывает, как цитировал сотрудникам колонии законы и как за это получал.

— Я не помню, когда сказали, что «Мы тебя петухом сделаем»: утром или вечером в первый день. Весь день были оскорбления: «Тебя здесь …», «в рот нассут». Но я вел себя достаточно развязно: велели поставить руки на стену — я знал, что это не прописано в ПВР или УИК, поэтому отказывался. Я их требования не выполнял в соответствии с 24 статьей Конституции.

Иногда посреди фразы Дадин начинает заикаться, у него дергается уголок губы и щека. Тик. Мне он объяснил, когда это началось: «Чтобы занять мозг, я разучивал внутренний распорядок ШИЗО на стенах. Видел, что правила противоречат Конституции, что они фашистские. Пытался учить, но внутри было возмущение: это же узаконенные пытки! Покалывания в области сердца начались, это развилось в припадок, потом тик». Тик начинается, когда он говорит о том, что его особенно волнует.

— На второй день в ИК-2 подвесили на наручниках, сняли трусы и пообещали, что уже послали за заключенным, который меня «опустит». С голой попой, грубо говоря, висел. Я предполагал, что в данных учреждениях могут подвергнуть изнасилованию. Если это и произойдет, то со стороны заключенных… — как-то буднично произносит Ильдар.

Дадин читал много книг про репрессии, чего-то насмотрелся в кино. Он с серьезным видом говорит: когда его подвесили в наручниках, на второй минуте он вспомнил книгу «1984» Оруэлла и думал, как себя дальше вести.

— Я подумал, смогу ли я терпеть дальше или скажу: мать мою лучше пытайте или Настю? Мне кажется, я в ту минуту даже для себя второе бы выбрал. Но страшнее всего было то, что Настя не будет уважать. Я не понимал, как она сможет жить с человеком, который сам себя не уважает, сломленный, ничтожество!

А на следующий день, когда на голову надели мешок, Дадин вспомнил «фильмы с участием Мэла Гибсона или под его режиссурой».

— Вспоминал фильм, где отцу перерезали при сыне горло. Помню, как отец вел себя достойно! Я тоже думал: не дать страху сломать меня!

В какой-то момент, похоже, реальность и художественный вымысел для Ильдара переплелись. На все у него находится объяснение. От врача, который из Москвы специально приехал, провести обследование, он отказался: испугался, что «электроды и сигналы» могут иметь последствия для сердца, а сотрудники колонии «могут это под несчастный случай подвести, с сердцем что-то сделать». Ильдар признается, что первые дни в ИК-7 думал о суициде, но никому не говорил: «Думал, тогда не перестанут бить, а потом спишут на самоубийство».

Видно, что он ждал этого разговора. И дело даже не в том, что вокруг него собрались журналисты. На диване сидит водитель Жека, который 4 дня возил нас по Рубцовску, а потом довез Настю и Ильдара до Барнаула, — как благодарный зритель. Ильдару важно — его впервые за долгое время слушают.

Видно, что Ильдар вымотан, но он готов говорить и говорить. Наконец, Настя Зотова, одетая по-домашнему, в пижамных штанах и футболке, встает и руководящим тоном говорит:

— Так, перерыв! Давайте отдохнем.

Она открывает балконную дверь, обнимает Ильдара за плечи, пересаживает его на диван: «А то еще продует тебя».

— А давайте продегустируем сухпаек? — предлагает Зотова. В коробке на сутки зэку выдаются: галеты, четыре упаковки консервов (две по 250 граммов, две — по 100 граммов), сахар и чай.

Настя откупорила, кажется, «консервы мясные фаршевые» и возмутилась:

— Этим реально кормят? Этим говнищем? Я попробовала, какой ужас! Ты правда этим питался? — причитает она.

Ильдар истосковался по людям и вниманию, даже во время «паузы» он продолжает рассказывать про свою судьбу за решеткой.

— Что это за история про драку с сокамерником?

— О-о-о, драка с сокамерником! — с предвкушением нового рассказа тянет Дадин.

Четвертый час утра. Пытаюсь как-то поговорить о приземленном, бытовом, спрашиваю, как всех ребят, которые выходили по «болотке»: что он первое сделает, когда вернется домой. Мне отвечали: пойду в баньку, поем домашней еды, встречусь со старыми друзьями…

— Буду слушаться ее, — Ильдар обнимает Настю. — И буду отдыхать… — И тут же одергивает себя. — Но знаю точно: если нарушу слово и через полгода не вернусь к активной борьбе, значит, я не человек, не буду себя уважать.

А Настя хочет медовый месяц на Гоа.