… Ее Офелия бросит из-за кулис в руки Гамлету кружевной комок — чтобы поторопить, сократить его разговоры с актерами. Ее Варя возьмет протянутую руку Лопахина, позволит увести себя за занавес и вернется, сияющая, в шелковом плаще распущенных волос. Ее Ирину в жажде чувственного опыта будет тянуть к Солёному. Решимость страсти — то, что вносит Боярская во все свои роли.
…Она только что замечательно сыграла Шурочку в премьере Театра наций — чеховском «Иванове» (постановка Тимофея Кулябина), очевидно обогатив ансамбль звездных партнеров. Елизавета Боярская, актриса Малого драматического — Театра Европы, рассказала « Новой газете» о своей новой роли и новом самоощущении.
— Вы впервые сейчас работали в театре с режиссером-ровесником. Что вам это дало?
— Это очень интересный опыт. Мы все стали, по сути, соавторами истории. Существовали в жестких предложенных режиссером обстоятельствах, но внутри у нас был сговор: мы разбирали, спорили, меняли что-то. Такая в лучшем смысле слова студийность.
Действие спектакля перенесено в современность. Но текст сохранен максимально. И Тимофей очень подробен во всех бытовых движениях на сцене, которые мы должны обеспечивать смыслом.
— Ваша героиня войдет в горящую избу, чтобы спасти и разделить судьбу избранника, ноне может ужиться с нестихающей болью его совести…
— Да, но ведь вначале, когда только начались репетиции, я думала, что Шурочка с Ивановым… против всех. А потом как-то стало понятно, что она — часть мира, который как раз противопоставлен Иванову, часть семьи Лебедевых, дочь своего отца-пьяницы и матери, которая думает только о деньгах и держит всех за глотку. И этот тихий конфликт мира Иванова с его нестерпимым ощущением совестливости, честности и вины — и другого мира, который очень понятен нам, но который совершенно не монтируется с этим человеком, — главное в спектакле. Мы на репетициях всем внутренне раздали и примерили должности — депутат, мэр, глава муниципального образования. И Саша сделана из этого же теста. Они все отсюда, а он — откуда-то оттуда. И было очень интересно работать с Евгением Мироновым, я вообще очень счастлива на партнеров.
И Шурочка изменилась: сначала казалось — это глупое неинтересное создание. Картонное. Но потом я вроде нашла оправдание этой ее неуемной жажде спасать — Иванова она знает с детства, он ее воспитал, давал что-то читать, разговаривал с нею. И вот вместе с ней вырастает огромная любовь: в этом городке он единственный, и любой другой для нее невозможен.…
— В нескольких спектаклях Додина разными гранями поворачивается треугольник — Данила Козловский, Ксения Раппопорт, Елизавета Боярская. Как вы его артистически, человечески обживаете?
— Человечески изумительно. Актерски тоже. Мы иногда немного иронизируем над тем, что Ксения у нас всегда страстная, строптивая женщина с не самой чистой биографией, я всегда жертвенная, несчастная и благородная девица, а Даня — сильный, волевой герой.
Но мы стараемся, чтобы не было никакой однозначности. У нас три спектакля, где мы втроем. С Даней мы еще в «Жизни и судьбе», а с Ксюшей в «Трех сестрах», но все так по-разному: разные истории, авторы, темы. И у меня нет ощущения, что мы с одними и теми же людьми делаем что-то похожее, нет!
Хотя когда я репетировала Луизу, я просто не понимала, как быть: она все время говорит: «О, Боже!!! Я сейчас упаду в обморок!» Как это играть? ! Что делать с такой девицей? ! «Какая жуткая роль!» — так я думала очень долго. Но как Ксении надо было найти что-то женственное, и слабое, и строгое в своей леди Мильфорд, так и мне в этой девочке — настоящие трагические краски…
—Что дает актрисе существование в разных средах — в театре Додина, Гинкаса, теперь вот в Театре наций?
— Есть возможность сравнивать разную природу — режиссерскую, актерскую. Я преданная ученица своего мастера — Льва Додина. Он в профессии меня за руку взял и повел. И то, как у меня сложилось внутреннее самоощущение, тоже сочинено Львом Абрамовичем. Интересно понять, применимо ли это в другой среде или нет, подходит ли это в другой среде или нет. Есть ли у меня какие-то преимущества, или напротив — неодолимые недостатки. Сама возможность сравнить разные группы крови очень обогащает. Но хотя я вообще люблю пробовать разное, отчетливо понимаю: самое родное, самое важное и понятное — то, что мы делаем в МДТ.
— А что это означает — быть актрисой Додина?
— Для меня это значит — быть частью целого, частью компании, единого организма. И это счастье. Лев Абрамович нас приучил, что мы только в сцепке друг с другом можем рождать что-то серьезное и настоящее. Партнер — всё для меня, я из него могу черпать и силы, и чувства, это мой главный источник, даже не я сама….
—Вы попали на курс Льва Додина в 16 лет, совсем-совсем художественно наивной, так?
— Да. Стать актрисой никогда не было моей мечтой. Была мысль пойти в Институт культуры на массовика-затейника, использовать свои способности придумывать, организовывать, облекать в красивую форму.
Поступать решилась от какого-то отчаяния, неприкаянности. Я вообще не знала, кто такой Лев Додин, но все шли к нему, приезжали из разных стран, из разных городов! Додин набирает, наконец-то! Родители как-то не очень верили, но ничего мне не говорили… Хочешь — попробуй. Я поступила.
Трудности начались, как только мы стали погружаться в роман Гроссмана «Жизнь и судьба». В 16 лет мне прочитать его было дико тяжело. Моя художественная наивность закончилась на прочтении этого романа.
— Взросление быстрыми темпами? ..
— Безумно быстрыми! Столько открытий: Солженицын, Гинзбург, Шаламов — всё читать, читать! Студенчество — вечеринки, клубы, веселье — какое там!. Мы не жили, мы вгрызались в книгу зубами, мы ночевали в институте, мы просто исчезли из жизни своих родителей и нырнули в роман, это был наш дипломный спектакль и поворот сознания. Экспедиции в Норильск, в Норлаг, потом в Освенцим. Для многих это было по-настоящему травматично, страшно, трудно. Мы мучились, и Лев Абрамович с нами мучился. Поэтому мы и делали спектакль пять лет, что он пытался в наши мозги детские внедрить огромную сложность этого романа. Он по 500 раз на репетициях показывал мне и Женю, и Новикова, но осознавать тему, ее глубину я начала много позже. Однажды увидела запись спектакля и пришла в ужас от того, что я там делаю. Перекрестилась и дала себе слово: больше никогда не буду так играть! Так жать, так все демонстрировать…
С такими ямочками на щеках, вздернутым носом, плавными линиями щек, такой неправдоподобно кукольной манкостью, что с первого взгляда не заподозришь ни ума, ни отваги. Но именно они — стержень растущей актерской личности. Елизавета Боярская умеет говорить себе правду. Умеет быть скромной. Умеет работать. Сила ощутима в низком голосе, гибкая упругость сжатой пружины — в пластике. И героини, обладающие силой, порой разрушительной, — ей по росту. Женя из « Жизни и судьбы», которая оставит любимого ради арестованного мужа. Катерина Измайлова, которая, не размышляя, убьет за любовь. И подруга Колчака Анна Тимирёва, которая пойдет за ним в тюрьму и на каторгу.
— Вы стали главной из трех сестер: Ирина, не Маша, как обычно бывает, вышла на первый план. И Варя в «Вишневом саде» никогда не была так значима для общего рисунка спектакля. То, что вы всегда выходите на первый план, — это личное устремление, задача режиссера или просто так получается в процессе?
— Я, слава богу, не чувствую, что я главная! И мне кажется, никто так не чувствует. Просто я пытаюсь отдать роли все, что могу. Про Варю я долго не понимала, зачем она здесь. И все сложилось, когда сложилось у всех. У меня там очень много зон молчания, я молчу, но каждую секунду знаю, о чем думаю.
— Когда вы попали в руки Камы Гинкаса — в чем был азарт перемены?
— И в режиссере, и в роли. Когда мне позвонил Кама Миронович, я дар речи потеряла. Когда он только понял, что я могу сыграть леди Макбет Мценского уезда?
Лев Абрамович всегда сначала разбирает, долго, погружает внутрь, обращает внимание на обстоятельства, которые на глубине 10 километров, потом пяти, двух, и только потом — на те, которые прямо перед твоим носом. В итоге ты знаешь про роль все.
А Каме Мироновичу не надо задавать вопросы — надо включаться сразу, энергетически. Он темпераментный невероятно, и при этом очень хорошо объясняет, идет от внутреннего состояния героя, мотивов, поступков, перемены действия. Он любит термин «обнуление», любит превращать прозу в прямую речь. И все это надо понять, присвоить, почувствовать, пристроиться к этому вывихнутому состоянию на сцене. А я так еще не умела, мне петелька, крючочек, а надо было — пятнами, как в абстракционизме. Думала, не доживу до выпуска.
— Да, такой сложно-негативной героини у вас не было…
— А мне и хотелось попробовать, вытащить из себя что-то низкое, нехорошее. Кама Миронович это очень искусно делал… Вначале там еще молодость, что-то бурлит, только потом она превращается в животное, зверя, то есть это — путь.
Фото: ТАСС
— Каждому крупному артисту дано некое поручение. Как вы думаете, ваше — в чем?
— Я думаю, мне еще предстоит долго на этот вопрос отвечать. Когда мы выходим на поклоны, и я понимаю, что со зрителем что-то произошло, я понимаю, почему на это трачу столько времени, сил, энергии. Но не моя это заслуга — а наша. У нас всех в театре слово «я» вызывает отторжение — «мы, мы»!
— Когда юная актриса обретает женский опыт, опыт любви — как это обогащает актерство?
— Но это самый главный опыт в жизни, все равно — самый главный. В студенчестве нечем было обеспечивать эти глубочайшие смыслы, Гроссмана скажем. Мы дети 90-х: занавес открыт, сникерсы, кока-кола, новое время. А когда ты взрослеешь, тебе открываются и взлеты, и предательство, и любовь, и потери. Меня иногда спрашивают, как вы все это играете, такой тепличный ребенок… Я, может, и была тепличным ребенком, но у меня все же есть воображение, и артисты более остро всё воспринимают…
К 30 годам у меня и женский, и материнский, и актерский опыт. И вот что еще важно во взрослении. Ты учишься отсекать — ненужное, пустое. Сначала манит все, что сверкает, ты за это хватаешься и не можешь этим насытиться. Потом раз наступишь на грабли, два, начинаешь немного приходить в себя, а потом понимаешь, что все это — не настоящее. Становишься спокойнее, сдержаннее, осознаёшь, что круг близких людей намного уже, чем казалось раньше. И с этим ощущением очень комфортно жить. Мне большего не надо. Аппетит ко мне приходит во время работы, могу погружаться, вгрызаться, изучать. Но распространять его на всевозможные сферы вокруг мне уже неинтересно. Я сейчас поняла, что для меня театр несравнимо более важен, чем кино. Хотя так не было раньше, был инстинкт схватить, урвать, застолбить свое место. Потом что-то произошло в кино, что-то нет, но так много интересного стало происходить в театре, что потихоньку как-то… в театр, в театр! Мне говорят: вы так много снимаетесь! Нет, совсем немного, и в моем сердце театр занимает неизмеримо более важное место, чем кино.
— Роль сомнений в себе?
— Мне кажется, это главное сырье для артиста. Чем больше сомневаешься, тем к большему придешь.
— Как вы себя чувствуете в рамках своей артистической семьи?
— Как в команде настоящих безумцев! Каждый со своей болезнью и со своей колокольней. Но все настоящие безумцы!
Игривость и лукавство, внутренний разлом и готовность к предельным состояниям, умение подняться на высоту трагедии — актерская гамма для 31 года серьезная. Если говорить о палитре, в ней много насыщенных, звучных красок. Не хватает пока тонких оттенков жизни духа, его сложных вибраций. Хотя она умеет — так воспитана — понимать вчера и завтра персонажа, его жизнь, судьбу и участь. В ней есть редкое качество — вектор драматического будущего. Она хочет и будет расти. Очень талантливый садовник. И Божий дар.
— Сегодняшнее самоощущение?
— Мне сейчас хочется взять тайм-аут и еще поучиться. Расширить кругозор, расширить сознание. Понять, какие мысли могут прийти не только с актерской стороны, но и с режиссерской. Мне хочется именно образования добрать! Своим инструментом я более или менее научилась владеть, мне хочется еще один инструмент, но только чтобы я сама на нем играла…
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»