О кино и диссидентах

— Я только что посмотрела фильм и должна вам сказать, что это –пронзительное кино. Многослойное. Очень рада, что фильм вышел, и очень рада, что вот в такой интонации.

Мне очень нравится у Андрея Сергеевича Смирнова то, что в нем совершенно нет ни истерики, ни воспеваний никаких, а как-то все очень спокойно и достоверно. Воздух времени схвачен точно.

Для меня теперь и «Француз», и книга Владимира Орлова («Александр Гинзбург: русский роман»), и «Зеленый шатер» Людмилы Улицкой — перекликаются и создают такое правдивое полотно нашей жизни. То есть, не насмешливо-карикатурный образ диссидентов, как принято с одной стороны, и не мифологизированно-героический, как принято с другой…

А так как сейчас — и это счастливая для меня неожиданность — к истории диссидентства снова вдруг возник такой интерес, то еще и в этом смысле Смирнов попал в самую точку.

— Может, интерес объясняется тем, что мы опять проходим виток, когда люди из «самой стабильной организации в стране» (А. Смирнов) пытаются закатать ее в асфальт. И параллелей с 60-ми-70-ми — много. Так что диссиденты сейчас нужны как пример, как учителя…

— Да, может быть, так. Я помню, как мы, наше поколение, трепетно относились к возвращающимся из лагерей. Они были для нас не то, что учителями, а каким-то примером человеческого выживания в ненормальных условиях, в ненормальном обществе…

И по-моему, последние несколько месяцев вдруг опять вернули какую-то надежду… Да, есть точка зрения некоторых диссидентов: ради чего мы боролись, зачем все это было? То есть «зачем» — как раз понятно: потому что мы делали это не «для истории», а для себя. Но когда мы разглядывали историческую перспективу, то казалось, что все безнадежно исчезло! Но нет-нет-нет! Не исчезло.

Я, к сожалению, понимаю, что моя песенка уже спета и я не дождусь, но все равно слежу за этим с огромным интересом. И с валерьянкой. (Улыбается).

Я была поражена, как сейчас проходило обжалование по делу Котова, когда 12 адвокатов на его суде выступали — причем добровольно, бесплатно, и — из тех, которым есть что терять. Я-то помню, как мы в диссидентское время адвокатов искали… У Алика был потрясающий защитник — Борис Андреевич Золотухин, который должен был стать председателем Коллегии адвокатов, но после того, как потребовал аликового оправдания, его отовсюду выгнали. Еще было несколько человек* — и всё. И это на всю страну. И если в то время все это наше сопротивление можно было сравнить с зернами, которые прорастали тут и там сквозь бетон, то сейчас это — поле, которое властям гораздо сложнее затаптывать.

И я чувствую, что нет, все это просто так не пройдет. Вот это московское лето и московские эти дела… И молодые люди поразительные появляются — вот этот мальчик Егор Жуков (и у него замечательный адвокат — Илья Новиков), и другие — на которых смотришь и не понимаешь, как они могли возникнуть, когда все вокруг зажимается.

— Хотя, чего тут удивляться, можно вспомнить самый близкий пример — Александра Гинзбурга…

— Да. У Васи Аксенова есть замечательный рассказ «ЦПКО им. Гинзбурга», в котором он точно отметил, что Алика просто втолкнули в политику. Что при нормальных условиях он, друживший с «лианозовцами», с поэтами, был бы каким-нибудь галеристом или издателем — оставаясь в рамках культурного поля. Но в тех условиях оставаться человеком, уважающим себя, и одновременно делать вид, что можно так жить, он уже не мог… Есть люди, для которых границы компромисса — это очень важная вещь, очень серьезная.

Уже оказавшись в первый раз в лагере, Гинзбург в письмах друзьям отмечает: «Я чувствую, что это не последний мой лагерь», «Я сижу не в последний раз». Не хочет геройствовать ради геройства, не скрывает, как ему тяжело в неволе, как он ждет условно-досрочного освобождения (которого, конечно, ему не подарили). И одновременно красной нитью вот эта проблема: «Юрке (Галанскову — Прим. Ю.С.) передай, что мне нужны всякие стихи. С ними не так чувствуешь себя отрезанным ломтем».

То есть, оцените: сел за стихи, и уже из лагеря — просит добавки.

Арина Гинзбург: — Это же было то самое время помешательства на стихах. Вознесенский, Евтушенко, стадионы… «Стихи в воздухе»… Но когда Алик «Синтаксис» решил создать, над ним же смеялись ребята, коллеги из «Московского комсомольца»… Ведь это было совершенно немыслимо — вот так «без разрешения» издавать. Но он сделал, и это быстро набрало большой тираж, и — популярность. Ведь давали читать журнальчик с тем условием, что ты уже отдавать назад не будешь, но передашь кому-то еще и сам хотя бы четыре копии сделаешь, — сколько листов за раз могла «взять» машинка.

И у них с мамой дома был какой-то… не салон, конечно (16 метров в коммунальной квартире — Прим. Ю.С.), но какой-то дружеский, всегда открытый дом. Приходили поэты, барды, любые «настоящие люди»… Мама его, Людмила Ильинична Гинзбург, была уникальная. Мама-подруга. И девочки там сидели за столом — Наташка Горбаневская и другие — и тюкали на машинках день и ночь…

Но четвертый номер Алик уже выпустить не успел, его забрали. И тогда после обыска кагэбэшники «вывезли грузовик поэзии», как известно, на Лубянку свою…

— Гинзбург очень смешно рассказывал, как его первый следователь по делу «Синтаксиса» «очень любил поговорить о стихах». И Алик в благодарность за такую неподдельную любовь к поэзии сдавал ему потихоньку поэтов Серебряного века как своих подельников (потому что в «салоне» Гинзбургов нашли ведь не только «Синтаксис», но и горы другой любимой «запрещенки»).

Пока туда не заглянул кто-то более сведущий… (И Алика не отправили на экспертизу в Сербского. Алик потом «удивлялся»: «Как ни странно, не следователя, а меня». — Ю. С.).

Ну, Алик резвился. Он же не мог без этого. И вот фото, которое вы выбрали для обложки, где Алик в лагере — стоит, руки в карманы и широко улыбается. Оно очень его характеризует. В его лагере у вохровцев появилось определение: «улыбка Гинзбурга», и эта улыбка их очень доводила.

Он был свободный человек — ни адреса своего не скрывал, когда печатал «Синтаксис», ни намерений опубликовать «Белую книгу» за границей: если власть не отпустит «героев» этого сборника — Андрея Синявского и Юлия Даниэля.

Ниже — цитата из письма уже отсидевшего два года за «Синтаксис» Александра Гинзбурга председателю советского правительства А. Н. Косыгину. Это декабрь 1965-го, хотя оцените, как резонирует:

Прочитал ли Косыгин письмо, пока так и не известно, но «валить лес» отправились не только Синявский и Даниэль, но и Гинзбург — за издание первой в стране столь полной, читающейся на одном дыхании, хроники политического процесса (и это в стране, где воздух распределялся по разнарядкам).

В это время Ирина Жолковская уже несколько лет была рядом с Гинзбургом, и даже уже стала для всех Ариной, как он ее любил называть. Арестовали его за пять дней до их свадьбы. Свадьба состоялась только в лагере — и только в результате долгой голодовки Гинзбурга, к которой массово присоединились другие заключенные. Про свадьбу пьеса написана — Zeks: когда-то давно прошла на Бродвее, а теперь сын Гинзбурга готовит ее на французском, и есть уже планы перевода на русский и постановки в одном известном московском театре.

В том же лагере Гинзбург провернул еще один знаменитый подвиг. Когда лагерное начальство решилось отдать ему на починку магнитофон, в котором «во избежание» предварительно отключили устройство записи, з/к Гинзбург, известный под кличкой «Русский народный умелец», умудрился записать на него коротенькие радиопрограммы — и передать на волю. За что ожидаемо поплатился, вместе с «подельниками», переводом из лагеря — в тюрьму со строгим режимом.

Но, он, кажется, никогда об этом не жалел.

И, господи, какая услада и сегодня слушать его радиопослание из тех времен:

«Настоящий, подлинный герой»

— Я помню, как Солженицын из Швейцарии объявил о Фонде помощи политзаключенным (фонд уже существовал**, но пока заявления не было: заранее договорились, что когда распорядителя фонда, то есть Алика, задержат, тогда Александр Исаевич и выступит). И вот он выступил, произнес какие-то «героические» слова про Алика. И это все-таки стилистически было для Алика… чересчур. Мы тогда жили «за 101-м километром», в Тарусе, в страшном домике, даже в «полдомике», который разваливался.

А когда в 92-м Булата Шалвовича российское ТВ сняло в домашних тапочках в Переделкино, и тот сказал, что Алик — великий…

—…И Алик после этого, если что не так, сразу нам дома говорил: «Булат Шалвович про меня уже все сказал! Так что вы меня, пожалуйста, уже…»

— …за картошкой не посылайте.

— Да-да-да. Гинзбург хорош тем, что он никогда не думал о себе в смысле героическом, не чувствовал, что у него на плечах «миссия специальная». В общем, все это как-то было легко, понимаете. Мы просто жили, а не так, что «это было в Краснодоне, в грозном зареве войны…». Нет, и вокруг были нормальные люди, это была потрясающая какая-то общая атмосфера… Смотрели в одну сторону. Я же осталась одна с двумя маленькими детьми, когда Алика арестовали в третий раз в 1977-м — уже за Фонд, за Хельсинкскую группу. Сашке было 4 годика, Алешке — два… Дети выросли, можно сказать, на руках у друзей.

И все переживалось без истерик и слез… Ну, не то, что без слез… Слезы, может, и были… Но не было такой трагической мины.

(Арина сейчас не вспоминает об угрозах, нападениях, о травле, предательстве и прочих прелестях жизни «политических отщепенцев». Да и какой смысл, когда столько лет прошло, и дети выросли, и есть уже маленький внук Антон, «так похожий на Алика» — «такой гинзбурговский тип, ну, в общем, очень хороший мальчик»).

— Сколько было сочувствующих, это был такой закрытый круг, такая, если хотите, в хорошем смысле, секта.

Ведь, в общем, как страх — заразителен, так заразительно и вот такое бесстрашие. Или не бесстрашие, то вот такое отношение к жизни… Как Булат говорил: «Может, и не станешь победителем, но зато умрешь как человек».

О причинах «поражения» в 90-е и о заманчивых перспективах

— Алик здесь в Париже, в одной из своих статей в «Русской мысли», написал примерно следующее: я думаю, что понадобится сто лет, чтобы как-то выйти к свободе… Но сейчас я думаю, что, может быть меньше, чем сто (Улыбается).

В 90-е не получилось, и этот период не мог быть долгим, потому что уже так сильно была сломлена та Россия (этот слом в фильме у Смирнова олицетворяет герой Балуева), что так быстро вернуться и войти в старое русло, как, допустим, это произошло в странах Восточной Европы, у нас было невозможно… И наша страна, выйдя из обморока на короткое время, снова в него вернулась.

На вопрос — почему даже в тех условиях страна опять вернется к «обмороку» — сам Гинзбург дал ответ прямо «на заре демократии», в 1992-м.

Сам-то Александр Ильич Гинзбург, несмотря на чудовищно подорванное в лагерях здоровье, «за картошкой ходил» до последних своих дней: и на политику внутри России пытался влиять, и письма подписывал, и переговоры с дипломатами в Европе вел, и в Чечню ездил во время войны… Анна Политковская написала на смерть Гинзбурга в 2002-м.

Александр Ильич Гинзбург — не только первопроходец или — «реализатор главных диссидентских ноу-хау, как его называет Александр Даниэль, но и самый эффективный диссидент. Который — если даже отбросить высокие и трудные разговоры о влиянии на историю — помог тысячам конкретных людей, — в первую очередь, когда участливо и внимательно занимался помощью неповинным зэкам и их семьям. С эталонной эффективностью. И организовывал вокруг себя такую же деятельную полезную жизнь.

Арина Гинзбург: — Наташа Солженицына говорила, что когда Алик общался с человеком, он как-то ко всему хорошему, что было в этом человеке, умел апеллировать. Это не было рассчитанной тактикой. И в самом деле — он со всеми находил какой-то общий язык… И не соглашательство это было, а человеческое, сердечное, дружеское участие.

Владимир Орлов, отыскавший для своей книги «…Русский роман» горы документов и поговоривший со многими свидетелями, так ответил на упрек в «однобокости подачи» героя.

И если бы многие из тех, кто так или иначе «противостоял режиму», просто вырабатывали энергию Гинзбурга, то, может, и в 90-е страна бы выскочила. Я уж не говорю про его остроумную изобретательность.

***

И рядом с ним, и вместе с ним, на равных, все это время была Арина Гинзбург. Которая и Фонд помощи зэкам «тянула» с друзьями, пока Алика держали в тюрьме. И которая, как видите, почти не говорит о себе, а только — про Алика.

— Арина Сергеевна, последний вопрос. В «…Русском романе» есть отрывок из письма Александра Ильича вам 22 сентября 1969: «А что обещал я не арест и не лагерь, это ж не совсем точно. (…) И, насколько ты помнишь, я никогда не отказывался от той самохарактеристики, которую когда-то выдал себе ночью в темном троллейбусе на ваших Тверских-Ямских…»

— Он меня полтора года уговаривал выйти за него замуж… Наконец, когда я поняла, что светит арест ему, мы подали документы. … Но разговор был еще до этого. У Миусского сквера есть троллейбусный парк. Тогда он был знаменит тем, что троллейбусы там на ночь оставляли отдохнуть, но двери не закрывали. И можно было посидеть, как в кафе. (Улыбается) И вот мы разговаривали, и он меня уговаривал… И говорил: знаешь, это будет очень здорово… Ты будешь… А я была такая преподавательница университета, девочка на каблучках, понимаете, а он — бывший зэк, который не то, что богема… ну, отчасти, да, конечно. Выставки, художники и прочее… И он мне сказал: вот ты будешь создавать стабильность, а я буду приносить в семью свою долю беспокойства (Смеется). Я говорю: «Это очень заманчивая перспектива!»

Так оно и оказалось.

«Сочинилось как-то так, само собою, что-то среднее меж песней и судьбою…».

• Веру Лашкову, которая помогала Гинзбургу набирать «Белую книгу» и отсидела за это почти год, защищал адвокат, фронтовик и потом — многолетний автор «Новой» Семен Львович Ария. Вера Иосифовна в фильме «Француз» снялась в эпизоде. Хотя о ней отдельно можно снимать кино — Ю. С.

** Был основан в 1974-м по договоренности Солженицына с Гинзбургом, на гонорары за книгу «Архипелан ГУЛАГ».