«Витька, ты когда-нибудь пробовал «Вдову Клико?» — «Нет, а что это?» — «Классическая марка французского шампанского». — «Тройной одеколон» на картошке пробовал, а «Вдову» как-то не случилось».

Ну как такой диалог перевести на иностранный язык? Фильм «Француз» Андрей Смирнов снимал о России, для России. События в картине разворачиваются более полувека назад. Но есть особенные страны с прошлым – бумерангом, который все время возвращается.

«Француз» — кинороман про короткий вздох свободы в несвободной стране. Про роскошь думать и говорить правду, даже когда надежда иссякает. Когда стремление сочинять, «писать как слышишь, слышать как дышать» — не только несовместимо с комфортом, но опасно для жизни. Кино о поколении шестидесятников, поверивших в утопию общества для людей.

Вот один из ключевых вопросов нового фильма режиссера Андрея Смирнова. На протяжении многих лет он пишет пейзаж русского ХХ века. Снимает «Белорусский вокзал» о поколении, травмированном войной, не прижившемся в мире, ставшем чужим. Погружается во тьму самоистребления, которому предался народ, вступивший в темные воды гражданской войны в «Ангеле». Размышляет о трагической судьбе крестьянства в эпосе «Жила-была одна баба». Впрочем, о чем бы он ни снимал — в его фильмах, помимо горечи есть любовь к России… Не фанфарно-патриотическая. Любовь как синоним боли.

После XX съезда в Москву приезжает выпускник французского университета Ecole normale Пьер Дюран (Антуан Риваль). Он будет стажироваться в МГУ, изучать творчество Петипа в Большом театре, но прежде всего, отыскивать следы исчезнувшего репрессированного родственника своей матери, русской эмигрантки. А еще он потеряет голову от любви. Что скажешь: настоящий француз.

Так начинается Одиссея Пьера (неявная ссылка на Пьера Безухова, вернувшегося в Россию из-за границы, где он получил образование) по дорогам незнакомой родной страны. Его встречи, разговоры, увлечения — погружают нас в разные слои нашей противоречивой истории.

СССР конца пятидесятых представляется слоеным пирогом. Сосуществованием разных стран, строев, эпох. Еще живы обломки царской империи. И мы видим роскошных старух из «бывших» в щедрых, маслом выписанных портретах аристократок, старух Обрезковых, испивших в ГУЛАГе всю полноту страданий. Их бенефисно сыграли Наталья Тенякова и Нина Дробышева. Не спешит разрушаться сталинская модель социализма. Ее представитель — лоснящийся от самодовольства сановный «совпис» Николай Кузьмич, живущий в высотке с подлинниками Айвазовского и Шишкина, прислугой и водкой в графинчике (Роман Мадянов). Есть и гэбэшник со стертым лицом (Сергей Уманов). И темпераментный отщепенец, сын попа — ныне преподаватель марксизма-ленинизма (Михаил Ефремов).

А совсем рядом запрещенный, бурлящий мир, выплёскивающийся из закупоренной бутылки тоталитаризма, бьющий через край железного занавеса. Яркий, наглый, новый. С любовью к умопомрачительному Чарли Паркером, Хемингуэю и «Сен-Луи» — любимой песенке стиляг. С поэзией Чудакова и Бродского, с подпольными выставками, с ветром свободы… из форточки.

Смирнову удалось уговорить сняться в роли завхоза Дома культуры Веру Лашкову, ту самую Веру, которая перепечатывала самиздатовский «Синтаксис», «Белую книгу» (материалы дела Синявского и Даниэля), год провела в Лефортово. Какое же у нее чудное, запоминающееся лицо.

И все эти России соединяются в сложно-подчиненную страну. Смирнов стягивает, прессует историю ХХ века в один 1957 год, когда состоялся масштабный «праздник непослушания» — фестиваль молодежи и студентов.

…И уже возвращаются из ссылки политзаключенные. …И уже подавлено с помощью советских танков восстание в Венгрии. …И Оттепель, еще не начавшись, уже хрипит от ранних заморозков.

Вместе с Пьером-Петей встречаем молодых людей — врачей, студентов МГУ, консерватории и ВГИКа, кинематографистов — для которых первые глотки свободы, даже под надзором бдительных органов, равны возможности дышать, чувствовать, жить. Упиваться джазом, который уже не запрещен. Но еще не разрешен. Пить за здоровье нонконформиста Оскара (узнаваем его прототип Оскар Рабин, который благословил картину, но, увы, не дожил до ее премьеры) на его выставке в бараке. Вместо героизма метростроевцев — Оскар прославляет «Водку и селедку», работая электриком на железной дороге. Рядом с Пьером — балерина Большого Кира (ее сыграла балерина Большого Евгения Образцова) и фотокорреспондент Валера (Евгений Ткачук), на свой страх и риск распространяющий самиздатовский альманах «Грамотей» (так в фильме называется «Синтаксис», который издавал Александр Гинзбург).

Качается маятник в советской державе, как бы она ни называлась, от послабления (после которого сразу возникают «кружки-вольницы»: музыкальные, поэтические, художественные, просветительские) — к ужесточению (мгновенно запрещаются концерты, спектакли, ликвидируются разнообразные «сборища недобитков»). И маятник качается как-то неравномерно, все больше застревая на императиве «нельзя!».

Андрей Смирнов и оператор Юрий Шайгарданов снимают не ретро-кино. Здесь нет любования эпохой, хотя режиссер знает-чувствует ее кожей, подмечает сотню неслучайных подробностей. Ласковые предложения доносить в блеклых энкавэдэшных кабинетах. Сухарики к чаю в коммуналке бывших аристократок и солянка по Молоховец из четырех сортов мяса в доме сановного писателя. Черчилль на стене занюханной комнаты преподавателя марксизма-ленинизма, слушающего вражьи голоса.

Черно-белая стилистика подчеркивает связь картины с кинематографом 60-х, да и с самим черно-белым временем, запечатленным в памятнике Хрущеву Эрнстом Неизвестным. Две сцены изобразительно запомнились особенно. Импрессионистский, дымчатый пролог, в котором беззаботные французские студенты на берегу Сены никак не могут выбрать правильное вино. Один из троих уедет на следующий день в Алжир, другой – в СССР. И длинный эпизод в провинциальном Доме культуры, где встретятся сын с отцом. Он снят с таким светом, будто действие происходит в Чистилище.

Черно-белая гамма позволяет высвечивать лица, в которые всматривается автор, в которые впечатана трагическая история ХХ века. Среди многих — самое выразительное — лицо Татищева, сторожа на хлебозаводе, экс-зэка по прозвищу Граф. За спиной подкоп, побег, два инсульта… А до того — полузабытая жизнь интеллектуала, потомка аристократического рода, офицера белой армии. У Александра Балуева всего несколько сцен, но он делает невозможное. Превращается в выжженного дотла человека с потухшим взглядом. Знающего не понаслышке, как выгорают за пару месяцев Колымы. Как голод делает из людей быдло. Какого труда стоит сохранить себя …ну хотя бы часть себя. Сохранить юмор. Ненависть к «вохре». И интеллект, чтобы задаться алгебраически нерешаемыми проблемами. Например, с помощью парадоксов Рассела и теоремы Геделя доказать… что Бог есть.

Музыка в фильме на равных правах с диалогами вписана в драматургию. Струнный до-минорный квартет Шостаковича, созданный в 1960-м, вроде бы еще таком светлом… Но в навязчивом, закрученном спиралью соло виолончели – изломанность времени, боль, безнадежье - и опрометчивый порыв к освобождению. Шостакович в свой автобиографический «идейно порочный» квартет вложил размышления не столько о жертвах войны, сколько о массовом сталинском терроре, об унижениях, выпавших на его долю.

Последний титр: «Памяти Александра Гинзбурга и его друзей, тех, которые хотели жить не по лжи». Создатели посвятили фильм участнику правозащитного движения, составителю одного из самых первых сборников самиздата «Синтаксис» Александру Гинзбургу (1936-2002) и его современникам.

В оптике «Француза» время, вроде бы истлевшее, никуда не утекло. Оно здесь, на расстоянии вытянутой руки. Кажется, что в отличие от многих молодых амбициозных режиссеров, Андрей Смирнов, погружаясь в 50-ые, рассказывает нам о том, что происходит с нами нынешними. Когда в фильме говорят о джазе — «орудии американской пропаганды», когда открытие талантливого ученого никому не нужно, а самого его стирает в пыль лагерь… Когда арестовывают студентов за «слова»… За плодоносный поэтический лепет — распространение поэтического альманаха… Мы думаем не только об абсурдных приговорах по «московскому делу», «Седьмой студии», «Нового величия»… Мы думаем о том, что с нами всеми происходит. Думаем о новом поколении, которое несмотря ни на что, продолжает дышать свободой, какой бы несвободной ни была их родина.