— Как получилось, что вас напечатал «Синтаксис»?
— Могу сказать, как в КГБ: Гинзбургу своих стихов для публикации не давал. Кто-то принес их ему, и вышло так, что мы познакомились. Он был необычайно открыт, обаятелен, добр, с ним было приятно говорить о доблести, о подвигах, о славе. Алик жил недалеко от кинотеатра «Ударник», мы прогуливались вдоль сквера и спорили о Сальвадоре Дали, которого он полюбил, а я нет. Кстати, репродукции Дали я впервые у него и увидел.
— Он был диссидентом?
— А вот это трудный вопрос. Думаю, поначалу нет, это скорее культурная оппозиция, нежели политическая. Но представьте себе: 50-е годы, из лагерей начали массово возвращаться. И это не какая-то абстракция, это было почти в каждой семье. Среди моих родственников было трое вернувшихся из ГУЛАГа – отец жены, мать жены и сестра жены, фактически вся их семья. Я учился во ВГИКе, а моим учителем был Алексей Каплер, который только что вернулся оттуда. Едва ли не каждую неделю я встречался с отсидевшим Наумом Коржавиным. А вокруг все полнилось слухами. «Вы знаете, - говорили, - Радек вернулся». «Вы знаете… вы знаете…». Слухи, продиктованные надеждами, которые так и не оправдались. Радек, например, не вернулся. От наших культурных интересов эта сторона жизни неотделима.
Мечты о новой литературе, свободной от рамок соцреализма, о свободе самовыражения – и о том, что страна изменится, станет более человечной, более современной.
— Джаз, выставки абстракционистов, книжки Хемингуэя и Ремарка – «Синтаксис» на этом фоне был важным событием или все-таки одним из?
— Это было интересно, но не воспринималось, как что-то из ряда вон. Вы написали стихи, приходите к друзьям и читаете. Ну, какое это событие? Да, вышел журнал с моими стихами и стихами моих друзей. Приятно, но в сущности ничего особенного. Когда много лет спустя вышел неподцензурный альманах «Метрополь» с прозой Битова и Аксенова, это было совсем другое. Авторы «Метрополя» были более зрелыми и опытными людьми, чем мы, они отлично понимали, на что идут, а мы абсолютно не понимали. Настолько, что Алик печатал в каждом номере свой домашний адрес и телефон. Он не видел в том, что делает, ничего криминального.
— Гинзбург был смелый человек?
— Необыкновенно. И обладал удивительно благородной душой. Я работал тогда в Душанбе, там погибла моя первая жена вследствие врачебной ошибки. Алик одевался Дедом Морозом и приходил к моему сыну, который жил в Москве с бабушкой, приносил елку. Немногие знают его с этой стороны.
— Как вы узнали об аресте Гинзбурга?
— Прилетел из Душанбе на совещание к Фурцевой с активом студии «Таджикфильм». Прямо из ее кабинета меня и забрали гэбэшники. «Кто здесь Тимофеевский? Вами интересуются в Госкомитете, пройдемте». И начались допросы. Спрашивали примерно то же, что вы: как познакомились с Гинзбургом, что о нем думаете, о чем разговаривали?
— Вы могли отказаться от разговора? Ведь не было же ни повестки, ни официального обвинения.
— Не пойти в ГБ? Мне это и в голову не пришло. Тем более что меня привели, как козла на веревочке. Но первый раз мне удалось отбрехаться. Речь шла о стихотворении «Слово», опубликованном в «Синтаксисе». На сегодняшний взгляд оно абсолютно невинное:
«И слово трепали в богатых дачах, В дешевых радиопередачах, И слово твердили в речах елейных, Повседневных и юбилейных. И слово жирело и разбухало, Осточертело всем и упало. Стертой монетой упало слово, Кому, как не нам, поднять его снова?»
Я говорю: «Я вместе со всеми разоблачал культ личности, не трогайте меня. Нет тут ничего антисоветского, нормальные стихи». И они, вроде, отстали. А потом все продолжилось с новой силой. Помню, как после нескольких восьмичасовых допросов я решил, что мне надо уничтожить стихи. Вытащил из стола рукописи, бросил в ванну и поджег. А они не горели, потому что в ванне осталось чуть-чуть воды. Мама говорит: «С ума сошел, хочешь квартиру сжечь?». А она была не в курсе моей истории с КГБ. Уложил я стихи в чемодан, вышел на улицу и через какое-то время понял, что за мной увязался хвост. Мне показалось, что я от него оторвался, ловко поменял такси на автобус, проехал остановок десять, вылез и выкинул все в помойку.
А потом в Душанбе гэбэшники мне показали стихи: мои, Коржавина, Слуцкого, весь набор, который был в чемодане.
— А что вам, собственно, предъявляли?
— Разное, то одно, то другое. Помню разговор в Душанбе, он длился долго, пока я не выбился из сил — о том, как дела в кино, что мне нравится в литературе, в искусстве, о чем угодно. Я обалдел уже совершенно, и тут гэбэшник спросил: «Как вы относитесь к Фадееву?» И я понял, что мышеловка захлопнулась. Я готовил прокламации со стихами о Фадееве, собирался сбрасывать их с хоров Ленинской библиотеки. Не вышло, отложилось из-за болезни, но каким-то образом они оказались в ГБ. «Нам прочитать или вы сами прочтете?» У меня хорошая память, я ему прочитал. Конец сейчас прочту вам:
«Ты умер, а как же Отчизна? Забудет, осудит, простит? Как приговор соцреализму Твой выстрел короткий звучит. И нету ни горя, ни боли, Лишь всюду твердят об одном – Что был ренегат-алкоголик Народа духовным вождем. Для нас это, впрочем, не ново, Не тратьте на мертвых слова, Пока существует основа, Покуда система жива».
Яростные стихи. Сейчас я бы не стал так писать: не судите да не судимы будете.
— И чем все кончилось?
— Словами генерала КГБ Цвигуна: «Никогда народ не узнает стихов Тимофеевского и его имени».
Фактически это был запрет на профессию, на печатание стихов. В следующие тридцать пять лет у меня не было ни одной публикации.
— Вы как-то формулировали для себя, за что вас преследуют, чем вы их так взбесили?
— Преследовали за то же, за что сегодня по всей России преследуют молодых ребят. За непохожесть. Ничего антисоветского ни Гинзбург, ни я не делали. И эти ребята тоже, просто они ведут себя, как свободные люди. То, что мы делали, не укладывалось в рамки существующей идеологии, вот и все. И сейчас то же самое.
