Как создавался русский народ 

Если под «народом» понимать некую устойчивую коллективную среду социальной и культурной жизни, то можно ли сказать, что в русском варианте истории эта среда формировалась и направлялась православием? Да, можно. Сказать: «русский народ» и «православный народ» — это, на известном концептуальном уровне, на уровне некоей «русской идеи», — все равно что произнести синонимы.

Но можно ли из самого названия — «православный» — выводить тот факт, что русский народ определяется своей особой религиозностью? Что русская коллективная среда являет собой некий особо религиозный феномен?

Народ-богоносец

Интересно обратиться к знаменитому философскому сборнику «Вехи», где наиболее блестящие на начало ХХ века русские мыслители представили свои тексты. «Вехи» — это своего рода подведение итогов долгой истории отношений между «народом» и теми немногочисленными индивидами, что приняли европейское просвещение и обрели главный, если следовать мысли Канта, навык просвещенных людей — стали пользоваться «собственным разумом». В общем, это про отношение между «народом» и «интеллигенцией». Про то, что для «интеллигенции» есть «народ».

Подведенные итоги для «интеллигенции» не слишком приятны. Философы «Вех» упрекают ее в нигилизме, политической одержимости и разрыве с «глубинными основами» русского бытия — т.е. с «народом». В общем, упрек именно в том, что «интеллигенция» слишком последовала за Кантом и слишком увлеклась «собственным разумом».

Напротив, «народ» предстает в свете исключительно позитивном. Общим местом этой «народной позитивности» оказывается религиозность. Русский «народ» определялся своей христианской православной верой — и ею же он радикально отличается от «интеллигенции». Как пишет инициатор «Вех», философ и публицист Михаил Гершензон: «своебытная» насыщенность народного духа, религиозно-метафизические его верования — вот это прежде всего и препятствует проникновению в народ «нашей образованности». И даже больше — не только «интеллигенция» не может найти общий язык с «народом» в силу его «темности», но и сам «народ» не желает ее слушать, презирает ее и вообще не считает за полноценных людей:

Ему вторит еще один участник сборника, философ и богослов Сергей Булгаков: как бы ни просвещен, «темен» ни был «народ», но его «духовный уклад» определяется христианством. Его идеал — Евангельское учение, а потому «интеллигенция», при всем ее героическом стремлении просвещать, — уйдет от «народа» ни с чем:

Такие авторы-философы, как Николай Бердяев и Семен Франк, пишут, что сам «народ» выступает для «интеллигенции» в качестве религиозного предмета. При всем ее нигилизме, «интеллигенция» верит в некое грядущее «народное благо» и не видит ничего более вдохновляющего. Желание дать демократию или социализм, просвещение и экономическое процветание самым широким массам становится ее священной целью, мессианским призванием.

В общем, «Вехи» представляют полную капитуляцию «интеллигенции» перед «народом», который превосходит ее «своебытной» духовной насыщенностью, основанной на глубоком религиозном чувстве. Но и для тех, кому религия просто анахронизм, «народ» уже сам по себе есть величайшая цель для приложения всех сил и энергий. Ни философия, ни искусство, ни наука не имеют значения, если не стоят на службе у «народного блага».

Как же так?

«Вехи» были изданы в 1909 году. Но уже вскоре начались события, которые внесли очень существенную коррекцию в картину русского мира. А именно, с 1917 года русский «народ» внезапно престал быть православным.

То, что «славянофилы», а затем авторы-философы «Вех» полагали «народной основой», т.е. глубокое религиозное чувство, особый «духовный уклад», — все это исчезло в самые короткие сроки. Как писал современник тех лет, философ Василий Розанов, — 

Однако «русский мир» при этом не рухнул, а «народ» не рассеялся по земле. Напротив, проект «Москвы — третьего Рима», пробуждающий чувства избранности, особости и нарциссического величия, — этот проект обновился и обрел куда больший блеск и значимость, чем во весь петербургский период русской истории.

По сути, «русская идея» лишь выиграла с утверждением в стране власти Советов — только теперь вместо псалмов и «Боже, царя храни» пели: «Здравствуй, страна героев!» и про «пламенный мотор». Самый посредственный представитель «народной среды» как никогда мог почувствовать эту возбуждающую причастность к единому мессианскому потоку. По сути, это и была та самая «соборность», та «русская идея», о которой столько говорили «почвенники».

«Особливый бог»

Что «русская идея» весьма легко переформатировалась от образа «православного царства» в образ «страны победившего коммунизма», хорошо понял философ Николай Бердяев и описал это в своих известных «Истоках и смысле русского коммунизма». Наверное, еще раньше это понял Достоевский, вложивший в уста интеллигента Шатова, одного из своих героев «Бесов», утверждение, что бог есть не что иное, как «синтетическая личность всего народа». В этом смысле всякий «большой проект», с которым отождествляется количество индивидов, достаточное настолько, чтобы называться «народом», — вполне может занимать место «бога» и наделяться всеми полагающимися атрибутами.

«Цель всего движения народного и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога…» — говорит Шатов. Но не «бога» как универсальной метафизической сущности, а, продолжает он, «…бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного». Ключевая фраза: «Чем сильнее народ, тем особливее его бог».

Во всем этом не просто горячечные мысли литературного героя, русского интеллигента с плохим образованием. Здесь проявляет себя веками утверждающийся с подачи церкви и власти русский нарциссизм — не менее беспощадный и непримиримый к своим оппонентам, чем русский бунт:

Бунт нарцисса

И если продолжать сравнение русского нарциссизма с русским же бунтом, то он соответствует ему и по свойству бессмысленности, согласно тому известному пушкинскому определению. За утверждением «народом» себя как чего-то исключительного и превосходного не стоит никакой настоящей идеи, никакого трансцензуса и «нового слова» — лишь одержимость желанием оказаться «царем горы» и оставаться таковым до скончания времен. В чистом виде самоутверждающаяся имманентность.

Нет сомнений, не только в русском, но и вообще во всяком массовом собрании, именующем себя «народом», — есть этот радикальный нарциссизм, это самовосхваление и сопутствующее ему презрение к окружающему, непохожему миру. Племенное, трайбалистское начало, превосходно сохранившееся в людях еще с пещерных времен.

Человек обособленный и цивилизация

Но вместе с ним существует и развивается другое начало, ему противоположное, — индивидуализм, путь обособленного человека, субъекта, который не довольствуется причастием к «великому племенному богу» и которому не хватает тех ответов, что без запинок и сомнений повторяют его соплеменники.

Судьба таких субъектов имеет два пути: или они среди своего «племени» оказываются в маргинальном, отчужденном, а то и репрессированном положении, — либо они меняют сам порядок вещей и размыкают прежние границы картины мира для всех. Но для второго варианта необходимо условие: эти субъекты должны обрести власть.

Неважно, какую власть: исключительно «духовную» или же политическую, — но они должны статусно находиться над своим «племенем» и «племя» должно признавать их право на такой статус. Тем самым признается: есть вещи, значимые не меньше, чем «племя», «народ» и его обычаи. Есть человек, ценность человека, который обладает свойствами вне- и над-«племенными», универсальными, — и эти свойства становятся вершиной общественной пирамиды.

Самоубийство субъектности

Как назвать позицию мыслящего субъекта, интеллигента, который поставил «народ» выше всех своих идей и принципов, испытал «вину» за свое отчуждение от «народа» и признал свою перед «народом» неполноценность? Это называется капитуляцией субъектности. Самоубийством субъектности. Своего рода ответ на вопрос, поставленный экзистенциалистом Альбером Камю в качестве «единственно истинно важного» философского вопроса: есть ли у меня причины не лишать себя жизни?

Русские интеллигенты, создавшие сборник «Вехи», не нашли среди своих идей и своей просвещенности причин для «продолжения жизни». Зато они нашли, казалось бы, очень вескую причину для собственного «самоубийства». Они обозначили ее в общем смысле как «народную, особую духовность» и поставили в основании так называемой «русской идеи». Вероятно, 

Но, как вскоре выяснилось, «народ», т.е. большинство еще совсем недавно православных по паспорту жителей русской земли, — с энтузиазмом продолжил свой жизненный путь и после радикальной отмены православия в 1917-м. Более того, история отныне ставшей «безбожной» страны набирала весьма интенсивные обороты.

Русские интеллигенты тогда не просто капитулировали. Они капитулировали перед иллюзией, перед плодом собственного воображения. Впрочем, русская «особая духовность» была не интеллигенцией создана. Она веками делалась и утверждалась как церковью, так и государством.

«Особая духовность»

«Особая духовность» формировалась через изоляцию от прочего мира, и в первую очередь от философских идей, которые могли бы как-то поколебать авторитет русских православных иерархов и самодержцев. Через недозволение личных, субъектных трактовок каких-либо религиозных предметов — все мнения, что касались веры, подлежали строгому надзору иерархической администрации. Практически единственно допустимая личная инициатива была связана с покаянной аскетической практикой, в которой субъект намеренно и вдохновенно истреблял свою собственную человеческую субъектность.

В итоге русская «особая духовность» накрепко связывалась с абсолютной лояльностью, покорностью тем, кто воплощает собой эту «подлинность», — иерархам церкви и государям-самодержцам. В особенности последним, ибо таков был и византийский религиозный уклад, ставший для «нашей веры» самым непреложным авторитетом.

Политика, а не религия

По сути, русская «особая духовность» всегда была явлением не столько из контекста религиозного, сколько — политического. Своего рода ритуально-политическая идентичность — как для внутреннего, так и для внешнего пользования, воплощением которой многие века была формула: «Москва — третий Рим».

Эта идентичность основывалась совсем не на таких, казалось бы, очевидных для религиозного сознания предметах, как метафизика и этика. И то, и другое не получило практически никакого развития в русском православии.

Метафизика, прямо связанная с отвлеченным мышлением, с философией, всегда вызывала подозрения в возможной «ереси» и не приветствовалась церковными иерархами. А этика, с ее вопросами о справедливости земного человеческого удела, — целиком поглощалась православной лояльностью перед уже существующей системой общественных отношений:

Все болезненные моральные дилеммы земной жизни должны были решаться лишь одной установкой: «молитва — покаяние — терпение». Сама русская православная церковь ставила себя принципиально вне этических вопросов и без лишних сомнений пользовалась всеми преимуществами своего положения в имеющейся социальной пирамиде.

Она не просто владела крестьянами-рабами (категория «монастырских крестьян»), но была — вплоть до государственной секуляризации в конце XVIII века — одним из крупнейших крепостных феодалов. К середине того же XVIII века численность «монастырских крестьян» составляла примерно 2 млн «живых душ», при общей примерной численности в 30 млн всего населения страны. Такой авторитетный историк конца XIX — начала ХХ века, как Сергей Платонов, в своих «Лекциях по русской истории» считает достоверным, что в конце XVI столетия в руках духовенства, митрополита, архиерейских кафедр и монастырей находилось до 37% всей обрабатываемой земли (пашни), а также многочисленные леса и поля для покосов.

До XVII столетия, т.е. практически до окончательного закрепощения земледельческого населения страны, были весьма нередки случаи крайне негативного отношения еще свободных крестьян к основанию на их землях монашеских «пустыней». Ибо вслед за одинокими подвижниками всегда приходили монастыри, и независимая жизнь в этих местах заканчивалась. Это объясняет, почему коренные жители земель пытались разными способами предотвратить строительство «святых обителей», — и дело часто доходило как до поджогов, так и до избиения основателя монастыря. Случались и совсем радикальные расправы, как, например, со святым Агапитом Маркушевским, который в 1584 году был убит соседними крестьянами, когда получил для своей «пустыни» грамоту из Москвы на владение землей.

Наверное, в истории русского православия был единственный резонансный случай, когда этические вопросы оказались поставлены во главу угла, — это случай византийского эмигранта, монаха Максима Грека. Но характерно, что расплачивался он за свою волю к справедливости обвинением в ереси и пересылками по монастырским тюрьмам, где провел не менее двадцати лет.

«Богоизбранное царство»

Основной дискурс русского православия можно назвать политическим в силу того, что он ориентирован на поддержание и упрочение имеющейся русской социально-политической иерархии, — ритуализирует эту иерархию и видит в самом ее существовании некий теологический, «мессианский» умысел. Русское царство есть «богоизбранное» царство. Русский же «народ» — это «народ», верный царству, служащий и покорный идее царства. Причем не в силу обязывающих законов, но в силу «глубинной» убежденности, что он, «народ», существует лишь до тех пор, пока есть «царство». Есть «царство» — есть и «народ».

Гениально заметил один известный писатель: 

Действительно, «что делать?» и «кто виноват?» — это вопросы интеллигенции, но не «народа». «Народ» же находится в несокрушимом убеждении, что если «царь настоящий», то все прочие вопросы будут решены самым лучшим образом. Характерно, что под «настоящим» понимают совсем не благочестивого и религиозного правителя, совсем нет.

По социальным сетям недавно ходил ролик, на котором российская богомольная старушка, идя на какой-то церковный праздник, перекрестилась и поклонилась стоящей статуе Ленина. Когда же ее спросили, зачем она это сделала — ведь тот, кому она кланяется, закрыл тысячи церквей и вообще загнал веру в подполье, — она ответила: «Ну и что же? В душе-то он все равно верил!»

Критерий, по которому человек из «народа» определяет «царя» как «настоящего», лежит, очевидно, в области могущества и влияния этого правителя. И когда есть это — правитель по умолчанию наделяется качествами «особой духовности». «Настоящий царь» — это фигура силы, а точнее, политической силы. Именно политическая сила русским народом и «одухотворяется». Довольно широкое распространение в наши дни икон со «святым» Иосифом Сталиным и праздничные шествия под такими иконами — характерное тому доказательство.

Русский народ как конструкция

«Особая духовность», «русская идея», «соборность» — как бы ни назвать, но это не что иное, как политическая конструкция, на протяжении многих веков возводимая русским церковным православием и русской властью. И крайне успешно имплантированная населению. Понятие «православного народа» есть результат этой имплантации. Как, вероятно, и само понятие «народа» в принципе есть результат работы политических конструкций, инициированных теми или иными элитами. Созданное, искусственное понятие. «Народ» как политический эффект.

Поэтому, говоря о «народном», в первую очередь стоит смотреть не на его «рядовых представителей», а на те установочные идеологемы, что транслируются населению с «верхних этажей» общественной пирамиды.

Если же опять вспомнить о той сознательной капитуляции перед «народом» русской интеллигенции — славянофилов, «почвенников», «веховцев», — то надо признать: они капитулировали не перед «народом». Свои интеллигентские, просветительские полномочия они сложили перед автократической силой церкви и государства — той силой, что создала и упрочила известный «народный образ».

…Можно ли сказать, что собственное содержание у того массива людей, который усилиями церкви и государства превращается в «народ», — попросту отсутствует? В каком-то смысле — да. Массовый человек не знает, зачем дано ему существование. И это незнание делает его крайне тревожным, несчастным. Он есть пустота, требовательно желающая заполнения. Как недавно процитировали в социальных сетях слова одной неизвестной восьмилетней девочки: «Душа человека есть пустота, в которой поселяется бог или дьявол». Вопрос лишь в том, откуда «бог» и «дьявол» приходят в эту пустоту?