В общем, сознание русской элиты — то есть образованного класса — оказывается в крайне двусмысленном положении. С одной стороны, просвещение приветствуется и даже насаждается. Там и здесь открываются библиотеки, поэтические салоны, парки со статуями под античность. Русская элита говорит и думает больше на французском, чем на русском языке. Но стоит пойти немного внутрь, стоит принять современные французские (другими словами, республиканские) идеи или античные идеи (тоже республиканские) и посмотреть через их призму на русскую действительность — и сразу же с традиционными русскими авторитетами возникает конфронтация. Установка получается примерно такая:

Положение просвещенного русского человека оказывается гораздо сложнее, чем до того, как он принял просвещение. Прежде он просто не знал ничего другого, кроме икон, царя и того, что Москва — это третий Рим. Теперь же он знает другое, но думать и существовать должен так же, как если б не знал.

Сколько бы трактатов Марка Аврелия, Монтеня или Спинозы он ни прочел, на первом плане все равно должны оставаться иконы и царь. А во избежание соблазнов тени повешенных декабристов должны постоянно покачиваться у русского человека перед глазами. Очевидно, куда проще не думать, когда не знаешь. Но теперь задача поставлена так, чтобы не думать вопреки знанию.

И надо сказать, в большинстве случаев русский человек с этой задачей успешно справлялся.

***

Впрочем, среди просвещенной отныне русской элиты нашлись и те, кто думать не отказался, но и в конфликт с традиционными авторитетами не вступил. Кто, напротив, вознамерился применить усвоенный арсенал новых знаний для качественного упрочнения старых основ. В целом этих людей стало принято называть славянофилами или почвенниками.

Свою миссию они полагали в том, чтобы интеллектуально, идейно обосновать, оформить ту самую народную русскую обособленность, что уже столько веков провозглашалась в православно-самодержавном дискурсе. Они полагали обособленность уникальным свойством, исключающим «русский народ» из универсального контекста человечества.

Но они верили в то, что было перед ними совершенно наглядно и доминирующим образом представлено, — в православно-самодержавный дискурс, из которого и выводилось понятие «особенного народа». Можно сказать, они являлись антиидеалистами, прагматиками. Делали ставку не на трансцендентный проект, не на утопию. На то, что и так уже находилось в наличии и с очевидностью преобладало. Им лишь предстояло облечь это в мыслимую, понятийную форму.

Одна из главных мыслей почвенников (если не самая главная) — о соборности. Вся конструкция «народной» антропологии выстраивается на этой мысли. Суть ее в том, что независимая человеческая субъектность, свободная личность — это есть нечто обесцененное, никуда не годное само по себе. Только в слиянии, в плотном, но подчиненном известной иерархии синтезе с другими и под правильным «святоотеческим» руководством личность может удостовериться в своей значимости и полноценности.

Правители, священники и подданные как единый «собор». На всех одна картина представлений, одни ценности. На всех разделяются одни чувства. Такое слияние и есть «соборность» (термин введен в середине XIX века философом-славянофилом Алексеем Хомяковым). Вероятно, соборность можно отождествить с другим понятием, которое возникает и устанавливается несколько позже и делается более расхожим, — с понятием «русской идеи».

С одной стороны, мысль о соборности была прямым продолжением традиционной православной программы о нераздельности веры, царства и верующих. С другой — она была ответом на вызов заглядывающего в «окно Европы» просвещению. Предостережением от самой возможности появления свободного и критичного личного сознания, что порой возникает от чтения книг и философских раздумий. Для мира же, в котором на первом месте иконы, царь и «третий Рим», нет ничего противоестественней, чем такое сознание.

Но соборность — не просто ответ или предостережение. Это претензия на абсолютный, тотальный дискурс, не предполагающий никакого «может быть», никакой гипотетичности. Единственно возможная «правда» для русского самосознания. Особый «русский путь». Все «не-соборное», обособленное, индивидуальное — это как бы и не «русское».

Славянофил Хомяков говорит: всякое отдельное, мнящее себя свободным личное существование есть лишь «бессилие духовного одиночества» и «грубая нечистота».

Так называемая свобода должна полностью совпасть с единым «святоотеческим» умыслом.

Концепт соборности претендовал на тотальность настолько чистого уровня, что при обращении и к настоящему, и к прошлому игнорировал практически все «неудобные» факты. Создавалась картина безусловной гармонии, управляемой «вышним промыслом» и благочестивой земной властью. Идеальная проекция позволяла иметь непротиворечивую идентичность и единую норму. Подчиняла и вытесняла явления индивидуального, свободного и проблемного бытия человека в мире.

Идеальное бытие поглощало непосредственное, реальное бытие в настоящем и прошлом. Что же касалось будущего, то оно как бы и не обозначалось. Будущего, по сути, не было. То есть оно ничем не отличалось от настоящего и прошлого. Или же, как пишет уже в XXI веке «философ-почвенник», профессор МГУ Федор Гиренок: «У нас будущее — это прошлое, которое никогда не ведет к настоящему»*.

***

Как это работает? Например, политический мир средневековых русских удельных княжеств, который даже в летописях предстает картинами нескончаемых войн брата на брата, клятвопреступлений и разрушения городов. Однако в славянофильском соборном проекте этот мир являет собой духовное, нравственное и правовое «согласие». Славянофил XIX века, философ и публицист Иван Киреевский рисует «согласие» так:

«Обширная Русская земля, даже во времена разделения своего на мелкие княжества, всегда сознавала себя как одно живое тело и не столько в единстве языка находила свое притягательное средоточие, сколько в единстве убеждений, происходящих из единства верования в церковные постановления. Ибо ее необозримое пространство было все покрыто как бы одною непрерывною сетью <…> уединенных монастырей, связанных между собою сочувственными нитями духовного общения. Из них единообразно и единомысленно разливался свет сознания и науки во все отдельные племена и княжества. Ибо не только духовные понятия народа из них исходили, но и все его понятия нравственные, общежительные и юридические, переходя через их образовательное влияние в общественное сознание, приняв одно, общее направление»**.

Ключевая мысль здесь в том, чтобы приписать целому историческому периоду смысловую и культурную однородность, гомогенность, естественным образом проистекающую из самого факта единой православной веры. Несмотря на то, что факты истории говорят совсем о другом.

Средневековая удельная Русь не знала религиозной однородности. Ее западные земли, обширное и влиятельное Галицко-Волынское княжество, а затем с XIII века возникшее Великое княжество Литовское, Русское и Жомоитское по воле своих правителей то переходили в католицизм, то возвращались обратно к православию, то пробовали протестантизм, а то провозглашали примирительную, синкретическую форму восточного христианства — униатство. Под европейским влиянием в Великом княжестве Литовском возникает совершенно незнакомое тогда для восточных русских земель явление — университеты, причем преподавание там идет не только на традиционной латыни, но, собственно, и на западнорусском языке.

Что касается социально-политической и юридически-правовой стороны, то здесь на упомянутое славянофилом Киреевским «одно, общее направление» не было и намека. Удельная Русь находилась под влиянием как минимум трех исторических субъектов, трех акторов, конкурирующих друг с другом и стремящихся превзойти друг друга.

Это, с одной стороны, многочисленная и постоянно враждующая внутри самой себя княжеская династия Рюриковичей — самый активный субъект. С другой — боярская потомственная аристократия, чье влияние всегда было ограничивающим фактором для княжеской воли. И, с третьей стороны, сообщество свободных горожан с его «вечевыми» институтами, которое рассматривало князей не как полноценных и несменяемых государей, а скорее как приглашенных «менеджеров», которых всегда можно заменить в случае «неэффективности». Что, естественно, множило разногласия:

«Вызвали новгородцы из Пскова Ярослава Ярославича и посадили его на престол, а Василия выгнали вон. И про то услышав, Александр Ярославич, отец Васильев, пришел с ратью к Новгороду»***.

***

С большой вероятностью средневековая Русь могла двинуться совсем не по тому историческому пути, по которому в итоге пошла и который представляется почвенникам единственно возможным. Власть князей Рюриковичей могла не превратиться в известное нам абсолютное самодержавие, укрепленное авторитетом церкви. Она могла сделаться своего рода конституционной монархией, где политический и правовой вес имело бы как независимое боярское сословие, так и «вольные города», в которых со временем лишь укреплялась бы практика вечевого самоуправления. Средневековая Русь вполне могла бы породить такой феномен, как новгородское право — аналог магдебургского права европейских городов, ставшего основой для поступательного исторического движения в сторону человеческих свобод.

Тот путь, на котором по факту оказался русский мир, не был предначертанным. Он складывался, конструировался в ходе успехов и провалов альтернативных возможностей. И одним из важнейших конструкторов той истории, что в итоге состоялась, была православная церковь, сделавшая ставку на исключительную и безальтернативную власть князей. На абсолютную лояльность русского верующего этой власти. Но — опять же — это был не единственный вариант.

(продолжение следует)

* Гиренок Ф.И. «Куда катится колесо русской цивилизации?»

** И.В. Киреевский. «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России».

*** Новгородская первая летопись старшего извода.