О воле к состраданию

Дорогие коллеги, удостоившие меня высокой Премии имени Людовика Трарье!

Разумеется, мне хотелось бы произнести эти слова лично, стоя перед вами, но Родина удерживает меня в любящих материнских объятиях. С некоторых пор, после пары написанных мной о сострадании и *** слов, я стал ей особенно дорог.

Впрочем, с моей стороны было бы неблагодарностью роптать на судьбу — выпавшая на мою долю привилегия и колоссальная ответственность обращаться к вам, пусть даже эпистолярно, а возможно, и быть услышанным многими людьми, в том числе моими соотечественниками, дарована мне по странной заслуге моего тюремного заключения. И с этой стороны зрения я должен быть своей родине признателен.

В своей речи мне вряд ли удастся сформулировать и выразить самостоятельную, не высказанную до меня мысль или эмоцию. Только живущие совокупным человеческим усилием, вечно движущиеся от человека к человеку мысль и чувство являются единственным источником нашего существования.

Я говорю о существовании как таковом, говорю о существовании мира людей, поскольку другого мира и другого существования мы не знаем. И я говорю о сегодняшнем трагичном времени. Времени бессмысленных войн.

Декарт сказал: «Cogito ergo sum». «Мыслю, следовательно, существую». Но настало время, когда я уже не просто предъявляю свое мышление в доказательство собственного существования, но и существую лишь постольку, поскольку я, лично я, как человек и как часть человечества, оказываюсь в состоянии праведно и мужественно чувствовать, мыслить и действовать.

Сегодня это уже не отвлеченное умствование, а сокрушительная и последняя, ввиду разверзающейся пропасти, реальность. Ибо сегодня — как никогда ранее — никто не остров. 

Таковы реалии нашего нового, связанного как никогда ранее с каждой своей человеческой частицей квантового мира, физическое существование которого всецело зависит и от меня, и от каждого из нас в отдельности.

Поэтому я буду говорить о сострадании и трусости, равнодушии и мужестве.

<…>

Несколько дней назад я закончил писать апелляционную жалобу на свой приговор. Иногда мне казалось, что я делаю бессмысленную работу.

Это непростой труд, писать из глубины трех с половиной лет одиночного тюремного заключения, из смердящего каменного мешка. Говорить о вчера еще очевидных, а теперь, как кажется, безнадежных вещах на убитом языке права, вещать перед глухонемыми, витийствовать, глядя в исписанную бывшими тут до меня заключенными стенку. Это более чем странное по ощущениям занятие, скорее похожее на флагелланство, нежели на юриспруденцию.

Я часто думал — возможно, мне лучше бросить все к чертовой матери, возможно следует просто сжать зубы и молчать? Какие чувства я могу вызвать своей жалобой, если вызвать хоть какие-то чувства вообще возможно? Разве что неприязнь. Людям не следует напоминать об их слабости, а тем более — требовать от них едва ли не героизма.

Людям долго объясняли, что они не имеют права на собственное достоинство, и люди в это поверили. Поверили, потому что людям стало страшно. Люди запуганы.

Но жалоба была дописана. Случилось так, что в моей камере чудом оказался «Жан-Кристоф» Ромена Роллана. И я сделал странную для юриста вещь — предварил жалобу эпиграфом из романа:

Все стало на места. Это был категорический императив — люби и борись. Потому что мое дело не уголовное и даже не политическое, мое дело — нравственное. А значит, это не мое личное дело. Я поставил подпись.

<…>

И вообще — не является ли трусливое равнодушие закамуфлированной формой подстрекательства, пусть не юридического, а нравственного свойства?

«Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков». Так говорил булгаковский Иешуа Га-Ноцри.

«Нет, философ, я тебе возражаю, — отвечал ему раскаявшийся Пилат, — это самый страшный порок».

Это действительно так, поскольку порок трусости вкрадчив и как бы по-детски извинителен своей мнимой беспомощностью. Тем он и страшен.

Но я думаю, что по большей части порождаемое трусостью безразличие — это еще и скрытая воля к убийству, которой трус мстит существованию за собственное ничтожество. Это становится особенно понятным в темные времена, подобные нашему.

Но вот великая и спасительная истина:

Наверное, в этом и заключается вся суть человеческого достоинства и свободы — нужно взять себя в руки и тем обрести свою подлинную человечность. Потому что никто не зашел по пути греха настолько далеко, чтобы хотя бы не попытаться вернуться.

И тут одно из двух: либо мы перестанем быть трусами и реализуем свою волю к состраданию, либо нас ожидает всеобщая и окончательная катастрофа.

Я надеюсь, что мы справимся. Во всяком случае, драматическое существование человечества длится довольно долгое время, но как это ни странно, среди нас все еще попадаются приличные люди. Проблема в том, что сегодня мы слишком близки к точке нравственной и технологической бифуркации, когда дальнейшее нарастание бездушия завершится «то ли взрывом, то ли всхлипом».

А если все именно так, то почему бы нам не вспомнить о знаменитом пари Паскаля? Поставить на вечную жизнь против неминуемой гибели, бросить на чашу весов те немногие и отвратительные блага, которые были куплены ценой нашей преступной трусости, получены нами взамен принесенных человеческих жертв, взамен крови и будущего наших детей — вот единственная разумная ставка, даже вне зависимости от возможного исхода игры.

Это и есть ставка на существование Бога.

Спасибо.

Талантов Дмитрий Николаевич