Секс во имя идеи

Чтобы понять, в чем заключается эта связь, достаточно выделить комплекс идей и философем, наиболее часто воспроизводимых в российском культурном дискурсе, ведь именно философия является квинтэссенцией культуры, тогда как ментальность, менталитет — базой для формирования языка и типов культур.

Как в западной, так и в русской философии вопросы половой любви отнюдь не обойдены вниманием. Можно назвать плеяду выдающихся философов, посвятивших этой проблеме (что есть любовь?) отдельные блистательные страницы или целые сочинения, а у кого-то, как, например, у Августина Блаженного, до мурашек пробирает единственный на всю «Исповедь» патетический абзац в начале книги. В нем он вспоминает, как в юношеские годы любил любовь, еще ее не зная, и искал кого бы полюбить…

Артур Шопенгауэр, Ортега-и-Гассет, Макс Шелер, Владимир Соловьев, Василий Розанов, Б.П. Вышеславцев, Ролан Барт…

И, конечно, первым в этом ряду должен быть назван Платон, чья концепция любви, переходящая в философию творчества в его великом диалоге «Пир», стала краеугольным камнем европейской культуры.

Изначально философский взгляд на любовь связан с онтологическим дуализмом, возникшим в философии Платона. Платон, как известно, поделил мир на идеальную и материальную реальность, как они связаны рационально, не объяснил, но ввел идею Мировой Души, их объединяющей и которой причастны души всех смертных существ.

Читаем в диалоге «Федр», чему же служит «священное безумие» (то есть влюбленность), даруемая людям Эротом. Платоническая любовь — одухотворенная эротическая любовь — дает возможность душе окрылиться во время ее заточения в физическом теле и вернуться в мир идей.

Разумеется, не стоит зацикливаться на гомоэротических предпочтениях древних греков, конечно, ошибочно считавших женщин существами, пригодными только для размножения. Важнее мысль, которую Платон позаимствовал у древних орфиков: тело — темница для души, а воплощение в земной жизни — трагическая случайность.

Еще важнее то, что, назвав влюбленность одним из видов «священного безумия», по сути, Платон совершил открытие продуктивнейшего состояния головного мозга. 

Сформулировав эту важнейшую для европейцев идею, философ, по сути, обосновал отпадение идеи любви от идеи здравого смысла и утилитарной (родовой) целесообразности. И если впоследствии образ платонической любви сливается в романтической литературе с идеей невозможности воплощения любви как таковой (кстати, поводом к этому была не философия, а печальный личный опыт романтических авторов вроде Гофмана и Новалиса), то в христианской церкви, взявшей на вооружение платоновский идеализм, тем не менее вопрос решался иначе — с точки зрения долга. Это, конечно, очень упрощающая интерпретация, и предпосылкой для нее, конечно, является христианская литература, а не канонические Евангелия, касающиеся темы семьи и брака только в истории о том, как Иисус благословил брак в Кане Галилейской.

В целом вопросы сексуальной культуры с религиозным пафосом христианства, разумеется, несовместимы, а представления о принципах взаимоотношения полов восходят к текстам апостола Павла и другим раннехристианским авторам, поставившим на повестку разработку основ христианской жизни.

Понимание этих основ было предопределено особенностями жизни людей при феодализме в условиях крайне скудных научных знаний об устройстве мира и человека. Какие-то из этих представлений для сегодняшних людей уже лишены смысла, какие-то остаются актуальными и сегодня.

Культурологи, в принципе, отмечают, что шаг к моногамии ознаменовал выход человеческой цивилизации на новый уровень. Этот принцип прекрасно воплощен в понимании брака как священного союза, а не сделки. 

И тем не менее как бы ни пытались в сегодняшней России слить воедино патриархат и христианство, евангельские тексты однозначно преодолевают характерную архаическую мизогинию. «Благое начало создает порядок, свет и мужчину; дурное начало создает хаос, мрак и женщину», — вопреки этому пифагорейскому изречению именно женщин изображает Евангелие как ближайшее окружение Христа, к которым он неизменно благоволит.

Стоит отметить, что характерный для христианства акцент на аскетизме, моногамии и целомудрии как обязательных требованиях в немалой степени проповедовался как часть мировоззрения, противопоставляющего себя оскотинившейся римской античности в период упадка империи, а также жизненным принципам Ветхого Завета.

Если говорить о Древнем Мире, существенно отличается подход к вопросам пола у древних индусов. В индийской культуре, одной из древнейших, сложился, как известно, целый пласт знаний, сформулированных в форме сутр, которые касались самых разных сторон жизни.

Одной из них и является небезызвестная Кама — Камасутра автора Ватсьяяна, написанная в III–IV вв. нашей эры и предназначавшаяся, в том числе, в помощь супругам, дабы совместный путь, длиною в жизнь, не был унылым и однообразным.

Стоит признать, что подобный подход к человеческой телесности вообще и сексуальности в частности, основанный на плюралистическом взгляде на мир, выглядит куда более здоровым, чем сформировавшийся в период Средневековья взгляд на человеческое тело как источник «скверны». 

Рассматривая христианство не с точки зрения ортодоксии и церковного официоза, а как широкий культурный пласт, включающий религиозную философию, тотального единства в трактовке вопросов пола мы, конечно, не обнаружим. Каков поп — таков приход. Все зависело и зависит от личного гуманизма и гуманитарной культуры конкретного религиозного автора или проповедника, трактующего тексты Священного Писания.

По этому поводу можно привести показательный эпизод из романа Ги де Мопассана «Жизнь», в котором религиозный фанатик затоптал каблуками новорожденных щенков — как плод «греха», в то время как его предшественник (дело происходит в провинции, в поместье «Тополя») без лишних нравоучений старался поженить «провинившиеся» пары парней и девушек.

Важно отметить, что философское осмысление любви в философии идеалистической направленности лишь на первый взгляд (хотя здесь и была дана подобная формулировка) уводит от насущных нужд социального бытия, требующего биологического воспроизводства масс для поддержания экономики. Экономическая составляющая, безусловно, является базовой, но социальная жизнь не сводится к экономическим связям. И в этом контексте неплохо бы понимать, что вся идеология любви в религиозной философии была тесно связана со специфически христианской идеей Нового человека, который и является целью истории в христианстве. Он являет собой главный метафизический проект, на котором зиждется европейская цивилизация. Суть его в приближении к образу абсолютной личности Христа, олицетворяющего собой, будучи одним из лиц Троицы, любовь в ее универсальном смысле. Отсюда и проистекает широко известное высказывание Августина Блаженного: «Возлюби — и делай что хочешь». Иными словами, если для человека целью его поступков является Царство Божие, то такие поступки имеют положительный духовный смысл.

При этом образ этот достижим только в результате интенции к слиянию в одну личность мужского и женского личных космосов. На этом и строятся отношения в семье, а не с точки зрения подчинения и долга. 

В противном случае мы имели бы дело с ветхозаветным нарративом в духе: больше наложниц — больше потомства. Однако это совершенно не христианская история, хотя в ситуации демографического кризиса, возможно, весьма полезная. Неслучайно в медийном пространстве не так давно мелькнул образ многоженца и многодетного самца с козлиной бороденкой. (Многодетным отцом назвать это «явление народу» язык не поворачивается.)

Так вот. В отношении ветхозаветной установки на бурную репродуктивную активность любовь, как мы ее понимаем сегодня, находится в полной противоположности и восходит, как уже стало, думаю, понятно к Платону. 

Если уж совсем упрощенно смотреть на подобные вещи: эротическую любовь можно определить как желание заниматься сексом только с конкретным человеком, тем она и отличается от любви к сексу как виду приятного времяпровождения или секса как способа преодоления демографических кризисов.

Можно еще упомянуть, что, по сути, установив связь между любовью и творчеством, Платон предвосхитил учение о сублимации Зигмунда Фрейда, но в данном контексте это не представляет интереса.

Значительней другое. В своем эссе «Жизненная драма Платона» Владимир Соловьев, сделавший переводы Платона на русский язык и, кстати, получивший имя «Русского Платона» и звание первого собственно национального русского философа, описывает уровни духовной эволюции в соответствии с тем проявлением любви, на которое способен человек.

Также важно отметить, как смыкается мысль двух совершенно разных философов — Владимира Соловьева и Михаила Бахтина, если посмотреть на проблему любви в парадигме отношения Я к Другому.

В философии Бахтина одним из ключевых понятий является поступок, определяющий человека гораздо больше, чем отвлеченные идеи, потому что именно в поступках проявляется то, что для человека ценно не на словах. И именно определенный образ жизни, то есть совокупность действий, по Соловьеву, приводит человека к Богочеловечеству. Это то, на что, с его точки зрения, оказался неспособен Платон, возвысивший любовь только в своей философии. В поступке же смыкается материальное и идеальное, преодолевается онтологический раскол. Самым значимым проявлением любви, бесспорно, является поступок.

Однако это именно то, с чем у русского человека большие проблемы.

И это та черта русского национального характера, которая очень явно определяет и наши сексуальные стратегии, если судить, по крайней мере, по русской классической литературе. Впрочем, идеалистичность и космизм, воспринятые из европейских источников, так же как чрезмерная мечтательность, — это общие места истории русской культуры.

Так что в постель во имя идеи — это очень по-русски. «Во имя идеи» — это ведь не во имя любви и не по поводу гедонизма. Не ради конкретного человека, иными словами. Один из видов такого общественно полезного предприятия — деторождение. Ради приумножения, так сказать, «популяции».

Но русский народ — абсурдист. 

К началу XIX столетия немцы выдвинули романтическую идею, выжали из нее в культурном плане все, что могли, и успокоились. (Не только немцы, конечно, но и принявшие идейную эстафету англичане и прочие европейцы и так далее вплоть до США с Эдгаром По.) Русские же — в своем обычном порыве за край, за пределы до беспредела — довели ее до абсурда. Я имею в виду свойственную русскому человеку тоску по бесконечности, при мысли о которой все представляется мелким, ничтожным, включая наведение насущных порядков по месту жительства. Все недостижимое возводится в ранг наиценнейшего, а остальное воспринимается как не стоящее внимания.

Наклонности эти имеют продолжение у русских и в сфере интима.

Так у нас все и кончается, не начавшись, а порождаются только утопии и мировая тоска.

Взять хотя бы героев, выведенных Тургеневым в период освободительного движения в России. Рудин, Базаров, кто там еще… Как дело доходит до самого главного — один заболел, другой и вовсе умер, не добившись благосклонности помещицы Одинцовой.

Как следствие, совершенно закономерно, наша история — это история демографических кризисов. Мы то и дело спасаем Европу, прикрывая ее собой от монголо-татар, турок… первыми летим в космос…

Но больше всего мы тоскуем по Абсолюту.

Поиск смысла, обоснование того, что и без основ, прекрасно, — вернейший признак упадка, а русская нация всегда существует как бы на грани. Ей нравится. Но это другая тема.

Русский человек в одном из типичных своих проявлений метафизичен до самых что ни на есть печенок. В Европе Фауст сто лет как не актуален. Времена изменились, люди стали благополучнее, приземленнее, метафизические вопросы не в моде даже у философов. Иван Карамазов жив у нас как никогда. Ныне он, правда, вполне себе человек из подполья. Он не востребован разросшейся массой российских мещан, но вполне себе здравствует, завалившись за печь где-нибудь в социальных медиа. Там он и бьет в колокол: «что делать?» и «кто виноват?». «За какие-то вшивые госдотации выпускать на свет человека, чтоб он губил печень вечными вопросами и плохой водкой?»

Не обусловлена, видимо, низкая рождаемость в России экономически, иными словами.

Вспоминаются усилия государства поправить дело социальной рекламой на фоне роста цен на нефть и зимней Олимпиады в Сочи.

Один из типичных примеров. На рекламном щите женщина богатырского облика («коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…») водрузила свое потомство в количестве трех душ на свое мощное бедро в штанине в какой-то невеселый цветочек. Все в ней — и блеклый макияж, и в целом несексуальный вид — противоречит гламурным красоткам, сияющим на соседних плакатах с рекламой, и как будто упрекает их в том, что вместо исполнения святого биологического долга они предаются SРА-процедурам, шопингу, йоге, самовыражению и прочим буржуйским радостям.

Впрочем, попытки властей пропагандировать «традиционные ценности» остроумнее, чем «материальные стимуляции». Но что тут сказать. Каково бы было чиновнику, если бы его угостили тухлым яйцом? 

Спасение русской нации от вымирания произойдет только тогда, когда в ее жизни будет главенствовать гуманизм. Когда русский человек будет чувствовать, что он творит великое дело, а не увеличивает объем биомассы. А для того, чтобы творить великое дело, русский человек, как всякий человек, должен быть счастливым и вдохновенным. Таким его не могут сделать всего-навсего материальные ценности.

Круг замкнулся.

Русскому человеку необходимо возрождение идеологии великой созидательной цели. Ради которой можно было бы и в Сибирь, и даже в постель. Так уж и быть. Во имя идеи.