Большая элегия чужому дому

Кто изображен на украденной картине, никто не знал. Как никто не знал и того, когда эта картина появилась на стене гостиной старого особняка, — казалось, она висела здесь всегда. Хотя догадки были: считалось, что ее привез сюда, в Архангельск, прадед-агроном, который в 30-е годы получил в бывшем особняке купца Калинина квартиру — одновременно с профессорами, художниками, музыкантами, театралами, словом, представителями местной интеллигенции. А что до изображенной на картине — точнее, на художественной фотографии — сидящей девочки с раскрытой книгой в руках, то принято было думать, что это портрет кого-то из многочисленных пра- и прапра-, хотя на самом деле о ней ничего известно не было. Да и сама по себе фотография была загадочная: в те времена, когда она была сделана, так фотографировать еще не умели. Это не был обычный для начала ХХ века портрет окаменевшего перед объективом человека — видно было, что фотограф выстроил композицию, усадил модель, дал девочке в руки книгу, объяснил, какую позу принять и куда смотреть. В общем, с судьбой была картина, и вряд ли существовала вторая такая же. Висела она всегда на самом видном месте — между двумя старыми деревянными окнами, по центру, прямо напротив двери. А сегодня ее украли.

Мы сидели на старом отсыревшем диване: я и жавшаяся к моему боку девятилетняя Агния, дочь хозяйки, — страшно ей было. Испугалась воров. Хотя вообще-то она и самого дома боялась: боялась темных, пропахших запустением и затхлостью захламленных сеней, боялась опустевших комнат, черных печных дыр, скрипящих досок и особенно — огромной дохлой крысы, лежавшей под окном в одном из коридоров и скоропостижно скончавшейся, судя по окаменевшему виду, давным-давно. Голос Татьяны, хозяйки, был слышен то из одного, то из другого угла большой квартиры — трехкомнатной, со следами срезанной лепнины на высоких потолках и покосившимися стенами. Татьяна опять и опять объясняла по телефону то родственникам, то полиции, что произошло, пытаясь одновременно понять, что еще пропало. Когда мы вошли, дверь в квартиру была распахнута настежь, чего быть не должно, а входная в полуразвалившийся подъезд не была взломана, ее явно открывали ключами. «Вы же помните, да? Я открывала при вас. Значит, заходил кто-то из своих. Что украли? Картину, две старинных вазы и блюдо — его еще прабабушке привезли из Вьетнама. Ценность? Да откуда знать, какая ценность! Они стояли здесь всю нашу жизнь, прабабушке привезли. Семейные реликвии, а вы про ценность. Приезжайте, ждем».

Воры здесь побывали не впервые (совсем недавно, в апреле, обнесли квартиру соседей), но пара вазочек и картина — это, пожалуй, все, что еще можно было вынести из мертвого дома: особняк на перекрестке Поморской и Ломоносовского проспекта давно опустел. Этот скрюченный домишко, как назвала похожее сооружение в одном из романов Агата Кристи, — местная достопримечательность, но достопримечательностью он стал не из-за красоты и архитектурной ценности. Хотя в молодости он явно был и красив, и ценен: упирающийся в перекресток и замыкающий собой целый квартал эркер (тогда они еще только входили в моду), башенки с коваными решетками на крыше и отделка под камень напоминают Петербургские углы, а историческую значимость всего этого подтверждает прилепленная к осыпающемуся боку дома золотая табличка: «Памятник градостроительства и архитектуры. 1906 г. Подлежит государственной охране». К тому же это был первый в Архангельске дом, к которому подвели водопровод и электричество. Но знают его в городе не поэтому, а из-за того, что годами все местные и неместные СМИ пишут то о потопе на первом этаже, из-за которого залило полдома, то о провалившемся прямо под одной из жительниц крыльце, то о том, что особняк огородили лентой и объявили в нем режим повышенной готовности из-за угрозы обрушения, никого при этом оттуда не выселив. А однажды в апреле, четыре года назад, когда прорвавшийся «тысячник» — главный местный водопровод — затопил часть проспекта, особняк Калинина долго возвышался над поверхностью мутной воды, как недозатонувший или севший на мель деревянный корабль. Хотя, справедливости ради, тонул он каждую весну — не из-за аварий, а просто от таявшего снега и отсутствия сливных канав.

Годами, еще с начала девяностых, обещали по крайней мере расселить жильцов, но все это время дом пустел сам, без посторонней помощи. Жила, скажем, на первом этаже Юлия Петровна — гардеробщица кукольного театра, любившая поить чаем и кормить пирогами забегавшую в гости Агнию, — и умерла в очереди на расселение. Был у нее сын — он тоже стоял в очереди на расселение и тоже умер. А еще был у нее внук — то есть не был, а есть, потому что жив, но недавно получил письмо от городских властей, в котором сообщалось, что поскольку у его матери есть в собственности квартира, ни он, ни кто-то из ближайших родственников не считаются нуждающимися и с очереди на расселение снимаются. Очереди-то нет, но жить уже невозможно: в апреле дом обесточили из-за опасности пожара, потом огородили здание лентами, потом опечатали подъезд. Нескольким обитателям предоставили маневренное жилье, но большинство разъехалось своим ходом. Впрочем, счета за коммунальные услуги продолжают приходить — по крайней мере, продолжали до введения в доме режима повышенной готовности в марте 2025 года, причем приходили они и уехавшим, и умершим. ЖКХ же не есть ЖКХ мертвых, но живых, ибо у него все живы.

И все-таки в окнах дома до последнего горел свет — и горел он в этой самой квартире, где сидели теперь на старом сыром диване мы с Агнией и ждали, когда полиция приедет снимать отпечатки пальцев и искать пропавшую картину с прабабушкиным блюдом из Вьетнама. Свет в этих окнах погас прошлой осенью, в ноябре, когда хозяева — Татьяна Полуэктова, ее муж Антон и их дочка — не выдержали и тоже уехали, потому что невозможно стало топить печи. На три комнаты — около сотни квадратных метров — печей было тоже три, но кое-как растопить можно было только одну. Две другие уже давно отошли от стен, покосились и топились внутрь: стоило развести огонь — и весь дом заволакивало густым черным дымом. Печники, скептически осмотревшие изношенную дыхательную систему престарелого дома, поставили диагноз: развален дымоход между первым и вторым этажами. Это все еще не смертельно, пересобрать можно, но для этого надо залезать через соседей сверху, а сделать это нельзя, потому что пустая квартира заперта. Хотели вызвать полицию или МЧС и вскрыть — сказали: не положено. Трупа в квартире нет? Нет. Значит, нельзя вскрывать. Будет труп — зовите.

Делать дому искусственное дыхание тоже было уже поздно: включишь нагреватель — не выдержит старая проводка. А сидеть в неотапливаемом, продуваемом всеми ветрами деревянном особняке всю северную зиму невозможно. В общем, съехали последними, забрав с собой то, что смогли унести, но кое-что все-таки оставив. Почему из этого кое-чего украли теперь только картину да блюдо? Непонятно. А с другой стороны, не унесешь ведь, например, тяжелые старые деревянные шкафы — те, что были куплены еще бабушкой Мартой на компенсацию, выплаченную ей после реабилитации жертв сталинских репрессий.

Многоуважаемые шкафы

Появились эти шкафы в доме так: в 1946 году 18-летняя Марта училась в музыкальном училище, а работала в интерклубе — открывались во время Второй мировой войны в Архангельске и других портовых городах такие заведения для иностранных моряков, доставлявших в Союз помощь по ленд-лизу. Архангельск, как одна из главных ленд-лизных артерий и ворота для «Северных конвоев», был иностранцами полон — во время войны особенно, но и после тоже. И все они собирались в этом самом интерклубе, где все было организовано для них по высшему разряду: лучший ресторан, лучшее американское кино, бильярд, концерты — в общем, все условия, чтобы иностранные гости чувствовали себя как дома. И все это, конечно, под заботливым присмотром советских спецслужб. Бывали там и ходившие «Северными конвоями» советские моряки. В этом-то интерклубе играла на фортепиано студентка музыкального училища Марта: то аккомпанировала, то давала сольные концерты. И однажды с одним из постоянных гостей-моряков познакомилась — и влюбилась, и вышла замуж, и готовилась жить с ним долго и счастливо в тогда еще уютном особняке с угловым эркером. Но в апреле 1946 года Марту арестовали по знаменитой 58-й статье об измене Родине — за шпионаж и передачу каких-то секретных сведений.

Ее привезли туда, где десятилетиями, не меняя ни адреса, ни лица, стоит местная Лубянка, — в управление КГБ на проспекте Павлина Виноградова (теперь полуптичье название проспекта убрали, вернули историческое — Троицкий, но управление ФСБ, сохраняя традиционные ценности, находится в том же четырехэтажном здании). Допрашивали ее там тоже в лучших традициях ведомства. А она в ответ все задавала один и тот же вопрос: за что меня арестовали? Сначала думала, что что по доносу, что кому-то из ближних или дальних подруг не понравилась так красиво складывавшаяся ее жизнь. Но ведший допрос молодой офицер над ее поисками логики посмеялся.

Между допросами Марту отводили в камеру. И оттуда, из окна этой камеры, были видны окруженные распускающейся весенней зеленью остроконечные башенки дома с эркером. Домой Марта вернулась из Воркутлага через девять лет. Приговор-то был строже: восемь лет лагерей плюс восемь лет запрета на въезд в крупные города, включая Архангельск. Но умер Сталин — и почти сразу пришел приказ о ее реабилитации, поэтому отбывать наказание целиком не пришлось. А в начале девяностых пришла еще и денежная компенсация — правда, деньги к тому моменту так обесценились, что хватило их только на эти стоящие в гостиной шкафы. Обычные советские шкафы — с нелепо огромным пустым пространством между верхними ящиками и потолком, с вечно полуоткрытыми дверцами на слабых петлях. Многоуважаемые, конечно, шкафы, но не воровать же их, в самом деле.

После возвращения из лагерей жизнь постепенно начала вставать по местам. Марта вышла замуж во второй раз, хотя первая любовь — моряк из интерклуба — продолжала время от времени появляться на пороге дома с эркером. Когда Марту арестовали, первый муж долго не хотел оформлять развод, несмотря на все уговоры (Марта боялась, что клеймо мужа «врага народа» не даст ему жить). Потом он долго не женился, а потом долго уговаривал Марту уехать с ним. Она, хотя и любившая его, но замужняя и с ребенком, отказалась. И этот дом больше не покидала.

Постепенно семья разрослась. Насколько большой она была, знает тяжелый деревянный раздвижной стол, стоящий посреди гостиной. Сколько застолий он помнит — страшно представить: пару десятков лет назад за ним собирались не только многочисленные ростки родословного древа, но и весь тогда еще густонаселенный дом. В маленьких городах вообще, а в деревянных домах тем более, как известно, принято жить так: все делать вместе, входить друг к другу без стука, собираться по вечерам и праздникам под одним абажуром, за одним столом. Купеческие дома так и строились — на семью, чтоб всем хватало места, но чтоб жили сообща, и даже когда национализированный особняк разбился в 20-х годах на коммуналки, планировка и общая атмосфера настраивали жить по-семейному. Так что застолья были такими, какими их опишет любой деревенский житель: шумными, многолюдными, с напеченными в пяти печках пирогами с мясом и яблоками, кулебяками с палтусом, с коронным бабушкиным безе… И с песнями, конечно. Фортепиано в этой квартире вообще никогда не замолкало: играла Марта, не бросившая музыку после лагеря, играл ее муж, сочинявший к тому же песни, играла и пела прабабушка — оперная певица, играла мать Татьяны, тоже учитель музыки, играла и пела сама Татьяна, училась играть Агния. А потом, прошлой осенью, старое фортепиано вывезли из опустевшего и загибающегося дома. И остался из старинной мебели здесь один этот древний, потемневший, тяжелый, запыленный стол. Его-то, может, и хотели бы украсть, да уж слишком неповоротливый.

Святой на чердаке

Картину вынести, конечно, проще, хоть ценности в ней, наверное, немного. А может быть, и наоборот — ведь никто же не помнит, когда она появилась на стене этой гостиной на самом деле. А может быть, и не привозил ее с собой никакой прадед-агроном, и может быть, изображенная на ней девочка видела не только застолья в пяти поколениях, а еще и, например, жившего в этом доме в начале 30-х годов хирурга Валентина Войно-Ясенецкого, то есть святителя Луку — того, которого на иконах пишут то в медицинском халате, то со скальпелем. Лука — тоже жертва политических репрессий — в отличие от Марты не был выслан из этого дома, а наоборот: приехал сюда отбывать свою вторую ссылку. На этот раз его обвинили в пособничестве самоубийству одного психически больного ученого-медика, пытавшегося воскресить мертвого сына. Но сутью обвинения — как и всех обвинений, сопровождавших Луку с момента прихода к власти большевиков, — было его упорное нежелание отказаться от веры и сана и стать нормальным советским ученым и хирургом. Приехав в Архангельск, Лука поначалу долго искал угол, живя чуть ли не на улице, и в конце концов снял тесную комнатку в доме с эркером. О том, как он здесь обитал, подробно описано, в частности, в его «Жизни и житии…» Марка Поповского. Тогдашняя хозяйка квартиры — маленькая, невзрачная, молчаливая и замкнутая поморка Вера Вальнева — поселила ссыльного врача у себя на чердаке. Войно-Ясенецкий, тоже не отличавшийся общительностью и к тому же постоянно занятый работой в местной амбулатории, заменяя врачей-хирургов, первое время жил параллельной хозяйке жизнью. И все-таки даже он не мог не заметить, что порог дома с эркером — а точнее, порог хозяйской квартиры — день за днем обивают многочисленные посетители. В конце концов одна из этих посетительниц пришла на прием к Войно-Ясенецкому — и попросила сказать, все ли в порядке с ее старой гноившейся раной, на которую была наложена странная повязка с какой-то смесью из земли и травы. На вопрос Луки о том, кто такую повязку наложил, пациентка ответила: Вальнева. Так ссыльный хирург узнал, что живет у местной знаменитости и в некотором роде коллеги — знахарки, лечащей гнойные заболевания.

Как профессионального медика и серьезного ученого Луку не мог не раздражать дилетантизм в любой форме и виде, тем более знахарском. Но в столе давно пылилась рукопись «Очерков гнойной хирургии» — главной научной работы всей жизни, да и вообще гнойная медицина была личной «епархией» Луки, так что, вернувшись в один из вечеров в дом с эркером, он, наступив на гордость и замкнутость, постучался в дверь Вальневой и попросился посмотреть, как та принимает пациентов. К его удивлению, никакого знахарства в ее методах не оказалось — все препараты она готовила хоть и интуитивно, но в соответствии с доказанными лечебными свойствами ингредиентов, к тому же предварительно дезинфицируя их — прокаливая в печи. Посидев некоторое время на деревянной лавке в ее «приемной», послушав посетителей и посмотрев на эффект от ее медицины, Войно-Ясенецкий вскоре настоял на том, чтобы Вальневу приняли на работу в больницу, а спустя два года, уже покинув Архангельск и перебравшись в Ташкент, пригласил ее перевестись в местную клинику и продолжить совместную работу. В том же 1934 году «Очерки», доработанные и дополненные благодаря наблюдениям за вальневским целительством, впервые были опубликованы, а в 1946 году Лука получил за них Сталинскую премию.

Может быть, все это видела девочка с украденной картины, висевшей на стене гостиной, а может быть, и не видела никогда. Во всяком случае, нынешние хозяева квартиры очень любят рассказывать историю про святого Луку и чуть менее святую Вальневу — и рассказывают ее всем приезжающим журналистам хотя бы для того, чтобы обратить на свой престарелый дом внимание РПЦ. Но внимание РПЦ стоит дорого — и когда мы с Татьяной вышли из опустевшей квартиры в темный коридор с покатым, как корабельная палуба во время шторма, полом, она нашла там конверт с не самым вдохновляющим ответом из патриархии. Под тусклым светом из узкого коридорного окошка Татьяна читала вслух, что «от имени митрополита Архангельского и Холмогорского Корнилия было направлено письмо главе городского округа г. Архангельска Д.А. Мореву с описанием значения упомянутого здания и просьбой сообщить о предпринимаемых мерах по его сохранению, реставрации и использованию в связи с огромным духовным значением памяти о великом ученом хирурге и святителе Церкви Русской архиепископе Луке (Войно-Ясенецком), проживавшем в этом доме. Владыка митрополит Корнилий выразил надежду, что среди общественности, научного и краеведческого сообщества найдется поддержка, способная вдохновить инвесторов и предпринимателей для мудрого хозяйского подхода по его восстановлению».

Выброшенные на берег

Владыке, конечно, надеяться и верить по сану положено, но у Татьяны и ее семьи надежда находится примерно в том же состоянии, что и сам дом, — в глубоко аварийном. Справедливости ради, ни она, ни Антон уже и сами не знают, за что именно борются. За ремонт? Но еще в 1988 году, когда в этот дом прописывали Татьяну, изношенность особняка уже составляла 66%, а к 2005 году процентов набежало уже 75. А капитальный ремонт администрация города в разных лицах обещает этому дому еще с 1990-го года — местное медиа «29.ru» в одной из многочисленных статей об особняке приводит ответ зампредседателя Архангельского исполкома на запрос жильцов: «В настоящее время владелец дома — производственное ремонтно-эксплуатационное жилищное объединение — силами проектной организации «Облжилкоммунпроект» разрабатывает проект капитального ремонта дома с передвижкой его на новое место. Окончание проектных работ — 1991 год. Очевидно, расселение дома будет проводиться по включению его в план подрядных работ на капитальный ремонт, ориентировочно в 1992 году». Как говорится, шли годы.

Намеки на то, что с особняком пора что-то делать, были не только односторонними и не всегда мирными: например, в 2011 году Министерство культуры Архангельской области подало иск в суд к мэрии Архангельска «о понуждении исполнения работ по сохранению особняка Калинина». А в прошлом, 2024 году ненадлежащим содержанием особняка купца Калинина в Архангельске заинтересовался сам глава СК Бастрыкин. И поставил на личный контроль. На неустановленное лицо завели тогда уголовное дело по статье 285 УК РФ — злоупотребление должностными полномочиями, повлекшее тяжкие последствия. 

Но вот в чем дело: он ведь в этом городе такой далеко не один. Архангельск часто и громко называют столицей деревянного зодчества, и когда-то он правда ею был: лес здесь казался ресурсом неисчерпаемым, и потому дешевым, и почти все дома в городе большую часть его жизни были деревянными, построенными из вековых сосен и лиственниц около 30 сантиметров в диаметре и сбегом (утоньшением от спила к верхушке) не больше одного сантиметра на каждый метр длины. Но то раньше, а теперь звание деревянной столицы в переводе на менее лицемерный язык означает, что около трети города состоит из таких вот полусгнивших скрюченных домишек, в чертах которых — ушедший модерн, в стенах которых — судьбы и судьбы, на осыпающихся боках которых — золотые таблички, уверяющие, что дома находятся под охраной государства как памятники регионального значения. Дома эти тонут в местной болотистой почве, мокнут под дождями и снегом, гниют, падают, разваливаются. Чуть ли не каждую неделю читаешь в новостных лентах региональных медиа, что сошла со свай очередная деревянная хибара. Стоят такие годами, потом ни с того ни с сего сходят со свай. Стоят они себе там, на гниющих сваях, никто их не трогает, а они в какой-то момент берут и сходят. Безо всякого повода. 

Взять хоть деревяшку на Советских Космонавтов, 34, — в 2019 году, в середине апреля, все спали, и посреди ночи вдруг раздался сильный треск. Одна из жительниц, открыв глаза, увидела, что деревянные стены идут волнами, как бумага или как сушащаяся на ветру простыня, а по потолку расходится трещина. Пол накренился, посыпалась штукатурка. Все выбегали на сырую холодную апрельскую улицу в чем были — в ночных рубашках, в тапках, босиком. Покосившаяся стена зажала дверной косяк, и чтобы выбраться, мужчинам пришлось выбивать входную плечами. Но ничего, спаслись.

Деревянные дома портового Архангельска только ленивый не сравнивает с кораблями — и такие кораблекрушения здесь происходят постоянно. А если какая-нибудь деревяшка упорно не хочет крушиться, происходит пожар. Горят дома тоже обычно ночью, и горят не по своей воле — их часто поджигают: то сами жильцы, надеющиеся хотя бы благодаря этому переехать в более пригодное для существования жилье, то городские службы, жаждущие построить на месте исторической хибары очередной бизнес-центр или простой многоквартирник.

Вот и Татьяна боится за свой дом — что если не снесут, то сожгут уж точно. А что еще с такими делать — реставрировать? А на что? Бюджет нищего, как любая российская провинция, города — в вечном дефиците, а реставрация стоит дорого, да и «памятников» в городе много. Так обычно отвечают власти города на все поступающие запросы. Но вот какую хорошую математическую задачку для Агнии можно составить из сухих цифр, собранных пабликом «Архангельск — архитектура и градостроительство». Дано: в давно минувшем, 2016 году контрольно-счетная палата области подготовила отчет о том, как мэрия города реализует программу «Памятники истории и культуры Архангельска (2013–2015)». К тому моменту в области, по данным прокуратуры, было 1849 объектов культурного наследия (из них 409 — аварийных, 413 — фактически утраченных). Денег на реализацию программы было выделено 33 млн рублей, из них более 9 млн — на реставрацию особняка Калинина. А к концу года отчитывающаяся по программе палата недосчиталась 4,8 млн рублей в бюджете. Внимание, вопрос: куда делись эти деньги и куда — остальные?

Но реставрация не особенно нужна не только мэрии и не только городским службам — она не особенно нужна и самим обитателям старых домов. В особняке Калинина изо всех сил просит о реставрации одна Татьяна, а остальные зарегистрированные просят о куда более насущном: просто расселите нас по квартирам. И протестуют: какая реставрация, это же наши налоги! А в этих домах какая ценность? Так, рухлядь сплошная.

Налоги налогами, но уже сейчас простой факт существования этих домов в городском пейзаже обходится примерно так же дорого, как мог бы обойтись их ремонт, если не дороже. Разница только в том, что вместо распиливания деревянных хибар все причастные распиливают бюджет на их осмотры и проекты по их благоустройству.

И вот пока одни пилят, а другие пытаются до них докричаться, ходит по городу молодая художница по имени Юлия Воронцова — и рисует старые деревянные дома. Полусгоревшие дома, покосившиеся дома, заплатанные дома. Есть рисунок дома, сушащегося на бельевой веревке, — Юля шла мимо, увидела, что насквозь промокший по весне двухэтажный деревянный барак стоит посреди огромной невысыхающей лужи, и ей захотелось его просушить. Нарисовала портрет — повесила прищепками на бельевую веревку. Есть конодом — особняк адвоката Никольского, нарисованный с ногами белой лошади: дом уже умер, и конь должен помочь ему пересечь границу миров. Есть дом торговца рыбой, подвешенный на рыболовный крючок, — и в память о хозяине, и в знак того, что дом запутался в сетях времени.

Юля рисует эти дома давно — уже лет пять, и она первая, кто стал вот так писать портреты умирающих архангельских особняков. Проект ее называется «Деревянная трагедия». И трагедия не в том, что гниет и рушится недолговечное дерево, — в конце концов, все когда-то стареет и умирает. Трагедия, говорит Юля, в том, что вместе с домом умирают истории тех, кто там жил. Хотя, конечно, есть в Архангельске заповедная зона — Чумбаровка, улица Чумбарова-Лучинского, местный Старый Арбат, вдоль которого стоят деревянные коттеджи. Но коттеджи эти — новодел, и хотя некоторые копируют реально стоявший модерн начала ХХ века, копии эти неточные, сделанные с экономией все того же вечно дефицитного бюджета, по сути — муляжи. А реставрировать настоящие дома, считает Юля, и правда уже поздно. И потому ходит и пишет их портреты, пытаясь хотя бы так сохранить и истории, и характеры.

Она и особняк Калинина рисовала, и не раз. Один из его портретов называется «Укорененный»: фасад дома написан на холсте, а под ним из земли, травы и палочек прикреплена корневая система. Дом получается вросший во время и в место — не то краснокнижное растение, которое нельзя повреждать, не то сорняк, который мешает молодым новостройкам. А другой портрет — потрескавшаяся, как грубая кожа старика, стена, сшитая крест-накрест красными нитками, как будто в попытке не дать дому распасться по частям.

Так и стоят эти дома у Юли на книжных полках — всего больше сотни. Некоторые показывались прошлой осенью на выставке в местном музее, некоторые попали в недавно опубликованную книгу. Спросите, какая у этих картин ценность? Так: холсты, акварель, нитки, ветки, цветы, травинки, крючки. А сколько может стоить судьба того, с кого написали портрет?