«Нравственные критерии диктуют нам — не убий!»

«Мы — не боги» 

Начало 60-х. Банкет после успешных испытаний «изделия», тост предлагает главный герой дня, молодой академик Сахаров: «За то, чтобы никогда не пришлось это изделие использовать!» Маршал, глава госкомиссии, с усмешкой: «Я по этому поводу анекдот вспомнил. Вечером в избе дед у иконы молится: направь и укрепи!.. А старуха с печи: только укрепи, направим мы сами!»

Военные захохотали, Сахарова, как он позднее написал, передернуло… 

Мне кажется, проницательно на эту тему высказался академик Гинзбург:

Сахаров оказался одним из немногих, сумевших «разодрать веки», раскрыть глаза. «Мы слишком мало знаем о законах истории, будущее непредсказуемо, а мы — не боги. Мы, каждый из нас, в каждом деле, и в «малом», и в «большом», должны исходить из конкретных нравственных критериев, а не абстрактной арифметики истории. Нравственные же критерии категорически диктуют нам — не убий!»

Так говорил он, вложивший в руки преступников самое могучее оружие на Земле!

В 1966 году Сахаров подписал письмо 25 деятелей культуры и науки против реабилитации Сталина.

Начиная с 1967 года был одним из лидеров правозащитного движения в СССР. Находился под наблюдением (это к положенной ему охране!) КГБ с 1960-х годов, подвергался обыскам, многочисленным оскорблениям в прессе.

В 1968-м Сахаров написал и передал на Запад свои «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе»: 

В первых числах июня он вместе с руководителем «объекта» («Арзамас-16») Юлием Харитоном ехал туда в его персональном вагоне. После ужина Харитон начал явно неприятный для себя разговор: «Андропов просил меня поговорить с вами. Вы должны изъять рукопись из распространения». Сам Харитон статьи не читал («Андропов достал рукопись из сейфа, помахал, но не дал мне посмотреть; нельзя сказать, что это было выражением уважения к трижды Герою Социалистического Труда»).

— Я дам вам почитать эту статью, она со мной.

Утром академики встретились снова.

— Ну как?

— Ужасно.

— Форма ужасная?

Харитон усмехнулся:

— О форме я и не говорю. Ужасно содержание.

— Содержание соответствует моим убеждениям, и я полностью принимаю на себя ответственность за распространение этой работы. Только на себя. «Изъять» ее уже невозможно.

6 июля «Размышления…» были опубликованы в голландской газете. Сахаров в это время был на «объекте», в «Арзамасе-16», на другой день должен был улетать в Москву. Утром встретил Харитона, сказал: «Моя статья опубликована за границей, вчера передавали по зарубежному радио». «Так я и знал», — только и смог с убитым видом ответить Ю.Б.

Через пару часов Сахаров поехал на аэродром. Больше в свой кабинет на «объекте» он уже никогда не входил.

Министр Славский отстранил его от работы. До этого его уже сняли с должности руководителя отдела, но замом Харитона он еще оставался.

Теперь — всё.

В 1970 году Сахаров стал одним из трех членов-основателей «Московского Комитета прав человека» (вместе с Андреем Твердохлебовым и Валерием Чалидзе).

Достоверно неизвестно, почему советским и партийным властям так и не удалось исключить Андрея Дмитриевича из Академии наук СССР. Обсуждение этого вопроса проходило за закрытыми дверями, никаких протоколов не велось, участники обсуждений письменных воспоминаний не оставили. 

Существует легенда, что по поручению Политбюро ЦК КПСС президент Академии Келдыш собрал узкий круг ведущих ученых и спросил, как бы они отнеслись к постановке на общем собрании АН вопроса об исключении Сахарова? Нобелевский лауреат Семенов произнес: «Но ведь прецедента такого не было». На это нобелевский лауреат Капица возразил: «Почему не было прецедента? Был такой прецедент. Гитлер исключил Альберта Эйнштейна из Берлинской академии наук».

После этого разговора вопрос о лишении Сахарова титула академика больше не поднимался. 

Чекистский ответ

Присуждение Сахарову Нобелевской премии мира стало для жестокой и мстительной советской власти моментом истины. Власть расценила это награждение врага как оскорбление. Короче говоря, она повела себя так, как привыкла (правда, в «иностранные агенты» тогда все-таки не производили).

На ближайшем заседании Политбюро с подачи председателя КГБ Андропова принимается секретное постановление «О мерах по компрометации решения Нобелевского комитета о присуждении премии мира САХАРОВУ А.Д.». 

Отделам науки и учебных заведений, пропаганды ЦК КПСС совместно с Президиумом АН СССР поручалось подготовить открытое письмо, осуждающее акцию Нобелевского комитета, присудившего премию мира «лицу, ставшему на путь антиконституционной, антиобщественной деятельности». «Указанное письмо за подписями членов Президиума Академии наук СССР и видных советских ученых опубликовать в газете «Известия».

Как минимум пятеро академиков (Гинзбург, Зельдович, Канторович, Капица и Харитон) подписать «открытое письмо» отказались. На пятерых у них было, между прочим, — восемь Звезд Героев Соцтруда и четыре Нобелевские премии, пятый (академик Виталий Гинзбург) станет нобелевским лауреатом позже, уже в ХХI веке.

Редакции газеты «Труд» было предложено «опубликовать фельетон, в котором показать, что присуждение Сахарову Нобелевской премии мира в размере 122 000 долларов служит «подачкой реакционных кругов Запада за постоянно поставляемую им клевету на советский общественный и государственный строй».

По линии Агентства печати «Новости» (АПН) поручалось продвинуть на Запад материалы, раскрывающие «тезис о том, что присуждение премии мира человеку, выступающему против разрядки международной напряженности и оценивающему с крайне реакционных позиций события в Чили, Вьетнаме, Камбодже, на Ближнем Востоке, противоречит политике Советского государства и прогрессивных сил мира, направленной на разрядку международной напряженности и разоружение».

«По каналам Комитета государственной безопасности» предполагалось продвинуть на Запад статьи, в которых «показать абсурдность решения Нобелевского комитета, присудившего премию мира одному из изобретателей оружия массового поражения».

Понятно, что последнее не могло быть озвучено советской прессой напрямую, потому что плохо сочеталось с множеством государственных наград, полученных Сахаровым именно за работу над термоядерном оружием. Поэтому «по линии АПН» должны были продвигаться компромат совершенно другой направленности, исходящий от «агентов влияния» КГБ среди западных журналистов и русских эмигрантов.

Фельетон в «Труде» «Хроника великосветской жизни», подписанный «З. Азбель», был опубликован 27 октября 1975 года: «Сахарову обещано более ста тысяч долларов. Трудно сказать, в какой мере это соответствует по курсу 30 сребреникам древней Иудеи. Квалифицированный ответ на этот вопрос может, вероятнее всего, дать г-жа Боннэр, весьма сведущая в этих вопросах». В дальнейшем еврейское происхождение Елены Георгиевны становится сквозной темой газетной кампании против семьи Сахаровых. 

Подробнейшим образом разработанную операцию проводить тогда все-таки не решились. Для этого понадобилось вторжение в Афганистан, после чего антисоветской кампанией на Западе по поводу Сахарова уже можно было смело пренебречь.

После трех своих заявлений с протестом, осуждающих вторжение советских войск в Афганистан в декабре 1979 года, ученый был лишен всех советских наград и премий и 20 января 1980-го по дороге на работу в ФИАН был задержан сотрудниками КГБ и выслан из Москвы, его жена Елена Боннэр добровольно выехала с ним. 

24 января семья Сахаровых прибыла в Горький. Их поселили на проспекте Гагарина, 214, в трехкомнатной квартире на первом этаже. 

КГБ ничего не стеснялся, «обеспечивая осуществление должного режима, вплоть до применения силы»: академик объявлял голодовки, его кормили насильно, рукопись «Воспоминаний», которую писал Сахаров, дважды (почти открыто) похищали. 

Потом началась перестройка. 

В декабре 1986 года специальные люди принесли в горьковскую квартиру телефон, по нему тут же позвонил Горбачев и разрешил Сахарову вернуться из ссылки в Москву, что было «расценено в мире как важная веха в деле прекращения борьбы с инакомыслием в СССР». 

Как Сахарова ссорили с Горбачевым

Шел незабываемый 1989-й. Февраль. Только что руководство Академии путем манипуляций с процедурой добилось того, что Сахаров, поддержанный десятками институтов, в депутаты избран не был.

Я тогда работал в «Известиях». Вечером меня вызвал Лаптев, главный. В кабинете, когда я туда явился, уже сидел мой непосредственный шеф, его зам Николай Боднарук, явно невеселый. Лаптев при мне повторил то, что Николаю уже рассказывал. Сахаров дал беспрецедентно жесткое интервью французам, в котором «отказал в доверии» Горбачеву, сказал, что за его будущее «десяти копеек не поставит», и так далее. Газете поручено, сказал Лаптев, дать соответствующий ответ.

Боднарук взвился: опять началось?!

«Я вас все же прошу, — сказал Лаптев, — посмотреть материалы и написать то, что вы сами по этому поводу думаете. Вот здесь, в моем кабинете. Хоть ночь сидите».

Передал папку с переводом полного текста интервью «За Горбачева я бы не дал сейчас и гривенника…». 

Ночью мы написали текст ответа («с огорчением прочли слова академика… думается, куда полезнее было бы…») и записку Лаптеву с разъяснением, почему наш ответ печатать не надо, а если и печатать, то, конечно, с полным текстом французского интервью.

Утром пришел Лаптев, молча прочитал, что-то в паре мест подправил. Взял трубку: «Мои ребята написали ответ и записку, с которыми я согласен. Сейчас пришлю». Запечатал все в конверт, нажал на кнопку, вошел помощник, взял конверт… 

Часа через три меня позвали на редколлегию, которая собралась не в зале планерок, как обычно, а у Лаптева в кабинете, минут пятнадцать сидели, пока не внесли конверт из ЦК. Главный, его распечатывая, сказал, что это — ответ Сахарову, «написанный ребятами из отдела права и морали», и нам надо решить, что с ним будем делать. Открыл конверт, прочитал, изменился в лице, передал нам с Боднаруком: прочитаете, пустите по редколлегии.

Мы прочитали.

Это был совершенно другой текст; из нашего, над которым мы ночь сидели, ни слова ЦК не оставил. Зато появились знакомые формулировки, оценки, будто списанные из документов пятидесятилетней давности. Впору героя обратно в Горький отправлять.

— Мы это можем не печатать? — спросил Боднарук.

Лаптев пожал плечами и не ответил. 

«Отповедь отщепенцу» пошла в номер. Хорошо хоть подписи не поставили, так и дали анонимно.

Когда выходили из кабинета, Лаптев остановил меня: задержись… И когда остались одни: — Ты с Сахаровым знаком? — Знаком. — Свяжись с ним, уговори дать на это ответ. Скажи, все, что он напишет, я дам. Но — обязательно уточни — текст может быть опубликован только в понедельник. Обещай ему все, ладно?

Я позвонил Гене Жаворонкову, обозревателю «Московских новостей», дружившему с академиком, описал ситуацию. Генка, естественно, меня послал. Потом сказал: ладно, подожди. Перезвонил: «Завтра, в субботу, митинг у Академии, там его перехватим, поговорим».

«Президиум» митинга был плотно оцеплен милицией, но мы с Генкой преодолели кордон, прорвались к Сахарову. Я сбивчиво рассказал, в чем дело. Подошла Боннэр: «Обосрались, так сами и выбирайтесь!..» Я продолжал лепетать что-то невнятное. Каких-то иностранцев Елена Георгиевна послала просто матом: «Вы нас уже с Горбачевым поссорили!..» Сахаров молчал.

Когда они уже садились в машину, он о чем-то пошептался с женой, и та бросила: «Мы подумаем. Завтра с утра приходите…»

И укатили.

В воскресенье, на кухне у Сахарова, тот передал мне три листка, исписанных невообразимым своим почерком. Я впился в текст и с облегчением увидел, что он значительно «сдержаннее», чем я ожидал: академик коротко отметил, что «то» было не интервью, а неформальный разговор, что дважды переведенный (на французский и опять на русский) текст — некорректен… И тезисно перечислил, что он действительно думает по теме «интервью» — о выборах, о метаниях власти, о Карабахе… Ни покаяний, ни извинений, ни оправданий — разве что уточнения. Вмешалась Боннэр: «Кстати, по поводу «гривенника за Горбачева», это не он, это я сказала… Но мы сегодня улетаем за границу. Какие гарантии, что ничего не сократят или не впишут? Или не дадут какого-нибудь дикого комментария?»

«Лаптев обещал», — только и ответил я. Боннэр махнула рукой и вышла из кухни… 

Наутро на планерке главный сказал: на последнюю страницу ставим важный материал, но не сказал — какой. Выставили его на полосу за 15 минут до подписания. Материал вышел. Газету не закрыли.

Насколько я понимаю, шла борьба за Горбачева, ему подкладывали разного рода бумажки, провоцировали реакции, шептали в оба уха и — разное. И не то чтобы подлинные слова Сахарова, от первого лица изложенные, оказали на генсека решающее влияние, но все-таки…

Ни покаяний, ни извинений от Сахарова так и не дождались. 

Выборы народных депутатов в Академии отменили, провели снова, избрали и Сахарова, и Сагдеева, и других достойных людей. 

Много позже в дневниках Боннэр я прочитал, что, оказывается, эта история стала поводом одной из двух (за всю совместную жизнь) ее ссор с академиком. Она, оказывается, категорически возражала против письма в газету. И осталась против до конца. А Сахаров пошел поперек, написал, что считал нужным, Елена Георгиевна обиделась. И обида эта не прошла, как оказалось, годами; 

Но мне кажется исключительно важным то, что Сахаров не уступил бесконечно любимой и ценимой жене, как не уступал Съезду [народных депутатов], бурлящему, орущему, топающему ногами. Как не уступил ни разу, когда шел к трибуне и не уходил с нее, когда вроде бы и микрофон был выключен.

…Микрофон ему, кстати, так и не включили.