Фабрика гортензий

Когда речь заходит о том, что и как сегодня, да и не только сегодня происходит в России, постоянно, к месту и не к месту повторяемым заклинанием стало «Не смотрите на Москву», «Москва — это не Россия», «Москва — это государство в государстве». 

Говоря о том, что думают и чем живут сегодняшние россияне, москвичей раз за разом выносят за скобки. Они — зажравшиеся, они — другие, по ним никак нельзя судить о российском обществе в целом. У них всегда были и остаются особые условия. Вон, говорят, даже от частичной мобилизации их, как могли, но уберегали, и за тем, чтобы дефицит и рост цен на них особо не влияли, особо следят. 

Если судить по тому, что мелькает в телевизоре и в социальных сетях, это в чем-то вроде и похоже на правду. Но, как всегда, закрадывается подозрение, что, как и в любом другом обобщении, дьявол тут притаился в деталях, и может так статься, что, приглядевшись к Москве и ее жителям на четвертое лето после того, как на страну упала чугунная плита военных действий, удастся заметить что-то выходящее за рамки привычного описания московского бытия в режиме «шоппинг-рестораны-плитка-деньги-бесконечный праздник». Что-то не только о городе, но и о стране. И о времени. И о том, что будет дальше.

Все в сад

А от этого самого бесконечного праздника тут и там довольно трудно увернуться. В выходные и будни он с самых первых теплых майских дней напрыгивает на тебя, откуда вроде и не должен. Разнообразные развлечения и украшения действительности разбросаны настолько затейливо, что из-за плеча вечного Карла Маркса на Театральной площади вдруг проступают букеты и легкомысленные гирлянды, а под гирляндами внезапно проступают столики для шахмат и библиотека-мираж. 

А напротив, у Большого театра, в одночасье внезапно заколосился сквер, до боли напоминающий тот, который был там когда-то, который помнят многие поколения горожан и который однажды взял и исчез. Не менее вечный, чем Маркс, но куда более печальный Достоевский привычно стекает со своего постамента не на ступени, ведущие к настоящей библиотеке, а в густые экзотические заросли, в лабиринте которых притаились влюбленные парочки и прячущиеся от московского летнего зноя туристы. Да и вообще, по всему городу тут и там образовались оазисы, садочки и палисадники, в которых все перманентно цветет, а трудолюбивые люди в оранжевых жилетах за этим цветением усердно ухаживают. 

Можно дать руку на отсечение, что в телефоне любого москвича, а особенно москвички, сегодня можно найти хотя бы одну фотографию розовой или белой, сиреневой или голубой, круглой или конусообразной гортензии. Сначала это было немного удивительно, и в начале лета можно было видеть, как прохожие недоверчиво в это великолепие вглядываются: не искусственные ли? Но нет, вполне себе живые, разноцветные и вызывающие внезапные и как будто неуместные улыбки.

— Сорвут. Точно всё сорвут и разорят…

Элегантно одетая седая дама смотрит на клумбу, плотно усаженную гортензиями. И на кусты роз, разбросанные тут и там.

— Разве так можно, такие цветы и вот так оставлять, ведь всё растащат, глазом не успеешь моргнуть, точно растащат и вытопчут. Или выкопают и себе утащат…

Дама неодобрительно смотрит по сторонам и качает головой, как будто в поисках поддержки. На мгновение задерживает взгляд на садовнике отчетливо не московской внешности, подсыпающем что-то под корни растений.

— Вот эти и растащат…

Садовник отвлекается от своих дел, поднимается, тыльной стороной ладони вытирает с лица пот, улыбается и приветливо машет даме рукой.

— Хотите посмотреть? Тут совсем необычная, пятнистая расцвела!

Дама холодно мотает головой, отворачивается и уходит. Оказавшаяся рядом пара девушек-студенток перепрыгивает через розы и отправляется смотреть на пятнистую. И я за ними. Теперь и у меня есть фоточка-сувенир. Но в голове вертится мысль: вот зачем это всё? Почему? И бог с ней, с той дамой, которая привычно ждет плохого ото всех, включая тех, кто старается делать хорошее, но и у меня постоянно свербит в голове, что как-то все это то ли чересчур, то ли неуместно, то ли как будто кто-то пытается каким-то волшебным занавесом окутать город и отгородить его от всего, что происходит вовне, где-то там, где-то, где всё категорически не про розы и не про гортензии. Где, впрочем, тоже популярны цветочные названия.

А вечером, возвращаясь в почти пустом автобусе с работы домой, снова смотрю на все эти изящно подсвеченные клумбы и сады, и внезапно в голове само собой мелькает:

— Как же красиво…

Сначала стало не по себе. Но, задумавшись ненадолго, понимаю, что ведь действительно во всем этом нет никакого иного смысла, кроме банальности красоты. И пусть по городу тут и там разбросаны привычно несуразные огромные тематические сооружения вроде самоваров и клубник, куда же без них, но не они останутся в памяти от этого лета, а то, что город вдруг обернулся садом, по сути, «вишневым», в котором «все рады, а чему рады, сами не знают». 

Пора бежать

Но город этим летом не только цвел. Еще он бежал, бежал, немного ехал на всем, что может ехать, и снова бежал и бежал. Практически каждые выходные либо Садовое кольцо, либо набережные, либо и то, и другое вместе перекрывались для транспорта, и тысячи людей кто трусцой, а кто-то весьма стремительно отправлялись преодолевать километр за километром. Красочный забег, ночной забег, полумарафон, благотворительный забег, районный марафон, и еще один, забеги на разные дистанции, а потом вся эта беговая бесконечность завершится Московским марафоном уже в сентябре. Бегуны счастливы, автомобилисты и все, кому нужно попасть на городском транспорте откуда-то куда-то, скрежещут зубами. 

В промежутках между забегами (хотя, казалось, что между ними никаких промежутков и не было) горожане еще массово и коллективно ездили на велосипедах, катались на роликах, занимались йогой и просто гимнастикой.

Правда, с йогой случился некоторый конфуз, когда собравшиеся дамы никак не могли поделить выдаваемые бесплатные коврики. Но это не шло ни в какое сравнение с битвой, которая приключилась перед началом Дня ходьбы, внезапно переросшим в День борьбы. Тогда люди бились не за победу, а за бесплатные палки для скандинавской ходьбы. А потом, когда в теории все еще должны были шагать с этими палками по дистанции, ехали с одним или даже двумя-тремя трофейными комплектами домой. Зачем? Чтобы было. Такой вот вариант участия.

Когда люди, усталые, но довольные, с медалями за преодоленную дистанцию, расходились кто куда, с их лиц не сходили улыбки, а глядя на них, невозможно было не улыбаться. Кто-то сразу ехал домой, а кто-то пристраивался в ближайших кафе, чтобы пополнить силы.

— Это было здорово! По-настоящему здорово было сегодня бежать и ни о чем не думать.

Молодые пары, группа из очевидно друзей, очевидно, бежали вместе, а теперь делились впечатлениями за кофе-чаем с пирожными. По номерам, все еще прикрепленным к их одежде, можно было понять, что вместе с ними бежали десятки тысяч людей. 

— Так то и классно, что и пока бежишь, особо ни о чем не думаешь, и потом, когда добежали, думаешь уже только о том, что через пару недель снова побежим. Все лето заполнено, бежишь себе и бежишь, как по расписанию. Впрочем, почему как?..

Компания рассмеялась, и было понятно, что их, да и не только их, лето было столь плотно и ювелирно заполнено любезными их сердцу спортивными и прочими активностями, что времени на то, чтобы задумываться о чем-то еще, в принципе не могло остаться. Столько всего происходит, в стольком надо поучаствовать, столько хотя бы посмотреть. 

Если же не можешь или не хочешь сам бежать, то можно вспомнить немного истории и вместе со всеми отметить юбилей Олимпиады-80, ради которого Садовое кольцо снова полностью перекрыли. Повспоминать, поностальгировать и даже попытаться заново запустить в небо подобие того самого мишки. Подобие, правда, не взлетело, сколько ни пыталось. Но сотни людей, как могли, пытались ему помочь, а тысячи людей восторженно все это дело приветствовали. Как будто если мишка взлетит, все может стать снова так, как тогда. То, что мы тогда тоже где-то вели военные действия, никто либо уже не помнит, либо предпочитает не вспоминать. 

История с фокусом

Если кому-то вдруг хотелось чуть больше истории, а такое у нас теперь весьма популярно, хотя и не очень ясно, насколько распространено, то можно было буквально за пять минут от старта забегов дойти до только что открывшегося Музея казачества. Его появление было анонсировано несколько лет назад, под его размещение было выделено долго находившееся в совершенно плачевном состоянии помещение Дома Дворцового ведомства в Денежном переулке. Задача привести его в порядок изначально казалась нелегкой, но в какой-то момент появились леса и взялись за дело строители, и в какой-то момент стало понятно, что музею все же быть. Впрочем, то, что здание было столь долго заброшено, все же давало о себе знать: рабочие раз пять перешпаклевывали и перекрашивали фасад, на котором раз за разом все же проступали трещины.

Но наступил день открытия, на него собрались вице-премьер Татьяна Голикова, министр культуры Ольга Любимова, председатель Совета при президенте Российской Федерации по делам казачества Дмитрий Миронов, специальный представитель президента Российской Федерации по вопросам природоохранной деятельности, экологии и транспорта Сергей Иванов (да, тот самый, который когда-то чуть не стал президентом), атаман Всероссийского казачьего войска Виталий Кузнецов, представители духовенства и множество людей в разнообразной казачьей форме. А, да — и конечно, Владимир Мединский, куда ж такое без него. Перед входом пел Московский казачий хор, ходили туда-сюда люди в шароварах и папахах. 

Когда высокие гости уехали, новооткрытый музей зажил своей жизнью. Красиво расположенная по периметру балкона второго этажа герань бурно цветет. Золотые буквы по фасаду сияют. Рабочие, увы-увы, продолжают старательно заделывать так и проявляющиеся тут и там огрехи. Только вот посетителей не то чтобы много. Вернее, практически нет. За два часа, проведенных в залах музея, было замечено еще три человека, не считая смотрителей. При этом один из них, явно сам себя считающий причастным к казачеству, просто сидел в лекционном зале и смотрел фильм, который там регулярно показывают массово отсутствующим посетителям.

В залах же все представлено строго по исторической линеечке: вот тут казаки появились, вот отсюда туда двинулись, а потом оттуда сюда, вот тут соединились, вот тут повоевали, а вон там еще раз, тут служили, там жили, а потом за то и за это награды получили. Все это в ярких алых и глубоких синих тонах, много золота и мультимедии, которая вполне бодро работает, хоть и не всегда. Все довольно подробно, вдумчиво, с иллюстрациями и артефактами.

И хотя набор представленных макетов зданий (мазанки двух видов) и предметов (подвесная люлька, чугунный утюг и кованый сундук) плюс-минус отражают реальность (у бабушки они были ровно такими же), существование у казаков реальной жизни в станицах, семей и жен представлено двумя (sic) текстовыми планшетами «Мир казацкой станицы» и «Казачки» в шесть абзацев каждый.

Но это казачкам и станицам еще повезло. Вся полная событиями трагическая история казачества с 1917 по 1940 год уместилась на одном планшете и сведена к сентенциям о «драматическом периоде» и «черных страницах в силу действий обеих сторон». Никаких тебе картинок, документов или подробностей. А потом казачество резко становится «красным» — и все безумно ускоряется так, что промежуток между приказом наркомата обороны о казачьих кавалерийских частях тридцать шестого года и началом экспозиции про участие казаков в специальной военной операции занимает буквально мгновение.

Последний зал предсказуем: штандарты, дроны, броники, шашки, иконы, кодекс казачьей чести с рукописными пометками и шевроны. Среди которых такие, за ношение которых просто так на улице вполне могут остановить, а дальше — как повезет. На этом экспозиция заканчивается. Остается изрядно вопросов. Среди которых главные о том, как так получилось, что практически вся история казачества в двадцатом веке утрамбовалась в один зал, и еще: казачество — это ж не только про войну, но и про быт, про работу на земле, и где это всё? Но, видимо, какие времена, такой и фокус на главном.

Доставка в прошлое

Точь-в-точь как и сегодня, когда раз за разом тут и там наталкиваешься на валом повалившие со всех сторон тексты в медиа и социальных сетях про прекрасность жизни в нынешней Москве. Читай — в России. Спору нет, много чего симпатичного и вполне даже красивого можно обнаружить сегодня в городе, вон те же гортензии, скверы и театральные перформансы на бульварах. А также театры и концерты, и бегущие радостно люди. Но отчего-то в последние несколько месяцев просто как из брандспойта летят в сторону заинтересованного читателя рассказы не про то, что в целом в городе все ок, что все более или менее работает, можно и просто жить, и даже культурно развиваться, если вдруг есть к тому стремление. А именно про засилье шика и блеска.

Тон в этих сообщениях и текстах восторженно надрывный, все представляется не просто существующим и работающим, что в нынешних обстоятельствах можно считать относительной нормой, а самым лучшим, самым прекрасным, самым удивительным. Рестораны — с лучшими интерьерами и меню, бары — самые уютные и веселые, развлечения — самые разнообразные, магазины — переполненные, улицы — чище не найдешь, парки — самые зеленые, люди — самые люди. И так по кругу, раз за разом.

Недостатков практически не существует. Что там в поликлиниках и школах, на предприятиях и в спальных районах, не уточняется. Все посыпано позолотой и залакировано глянцем. И ладно бы речь шла об одном-двух текстах, статьях, интервью, репортажах. Но их дюжины и дюжины, и не вполне понятно зачем. 

— Как зачем? Ты что, не видишь, все приблизительно так и есть…

Моя собеседница первый раз за несколько лет ненадолго в Москве, как и большинство авторов восторженных текстов, скоро собирается обратно на загнивающий Запад и, пока готовит свой собственный блог об июльской Москве, вместе со мной неспешно идет по Никольской. Которая действительной сияет и гудит, на переполненных террасах люди смеются и громко о чем-то спорят, из дверей кафе и ресторанов звучит модная музыка. Если зажмуриться, вполне сойдет за вариант нормы вечерней молодежной жизни, как мы ее помним.

— Это же очень классно, что здесь все так живо, все так похорошело, и все есть. Посмотри по сторонам! Начитаешься новостей и ожидаешь тут всего мрачного, а оно все не только живет и работает, а еще и искрится.

Она ненадолго задумывается и смотрит по сторонам. 

— Немного напоминает то, как было во время чемпионата мира по футболу, в восемнадцатом. Это ж было настоящее, беспримесное счастье и свобода, все улыбались, помнишь, все бурлило, и никому не было дела до того, кто откуда, кто на каком языке говорит. А ведь всего семь лет прошло… Но так похоже!

Именно, что похоже. Вполне годная копия того, как наш город может по-настоящему выглядеть, как сосуществовать и со своими, и с теми, кто приехал погостить. Видимо, немного надрывное изображение блистательного достатка и нормальности, окутавшее этим летом центр города, возникает не просто как декорация для пьесы про нормальность, а как попытка хотя бы так дотянуться туда, где город, его жители и гости были естественным образом счастливы, вернуться туда, где была мирная жизнь и где все еще были живы. Те же, кто ставит как часы работающую доставку выше свободы и мира, наверняка хотят того же. Просто не умеют выразить. Или не хотят вглядываться.

Хорошие люди

Им бы в этом могла помочь попытка отъехать хотя бы на пять-семь остановок от центра, вырваться за пределы не только Бульварного и Садового, а Третьего кольца. Туда, где живет большинство москвичей, где спальный район сменяет другой такой же, где на одну «Азбуку вкуса» приходятся десятки «Пятерочек», где около подъездов по-прежнему сидят бдительные старушки и где тут и там мелькают плакаты про то, как можно быстрым, но опасным способом, поправить свое материальное состояние. И «поступить» своих детей, да вон хоть в МГИМО или в медицинский. Специально посчитала, что если в центре такие плакаты и постеры все больше встречаются у вокзалов и на больших узловых станциях, а на Патриках, той же Никольской или на бульварах их нет как нет, то чем ближе к окраинам, то их больше и больше.

Не то чтобы привычный ритм жизни этих районов как-то принципиально поменялся за три с половиной года. Все так же, как было всегда: автобусы старательно перевозят людей от домов к метро, на площадках у домов дети стучат по мячу, мамы с колясками гуляют в скверах. Которые пусть не так обильно, как в центре, но тоже украшены, да и на площадках у метро всякой красоты наведено. Основная жизнь, как обычно, клубится у магазинов и на остановках. И тут заметно больше, чем в центре, мужчин в камуфляже. 

— Давно тебя не было, смотри, как все тут поменялось…

Действительно, справа и слева от хорошо знакомого двора идет бурная стройка, в планах очередная серия многоэтажек. Соседка, которую не видела несколько лет, из бойкой учительницы географии плавно перекочевала в ряды обитательниц скамейки у подъезда. Всех тут знает, обо всем имеет мнение, за словом в карман не лезет. И обо всем происходящем имеет мнение.

— Я в городе давно не была, нечего там делать, у нас тут и так все есть. Видела, сколько всего открылось? Только дорого все, на пенсию не разгуляешься. Особенно после последних платежек. Ироды, совсем совести у них нет…

Она грозно и осуждающе посмотрела куда-то вверх, где, видимо, обитают ироды. А «городом» она называет центр, до которого дороги не дольше чем сорок минут, но это не имеет значения, уж так оно тут устроено. Из разговора становится понятно, что в доме появилось много новых семей, большинство не москвичи, а это плохо, а некоторые вовсе не россияне, и это уж совсем нехорошо. И да, пусть дворник Рахим — всеобщий помощник и вообще молодец, но было бы куда лучше, если бы его соотечественников и единоверцев тут было бы поменьше. А еще было бы хорошо поменять начальство: не то, не самое верхнее, которое «знает, что делает, и правильно все делает», а то, что тем, что тут на земле, руководит: врачей в поликлинике не хватает, дорогу опять перекопали, лифт ломается каждый месяц, капремонт обещают и обещают, и опять же эта стройка, будь она не ладна.

Хочет в Москву перебраться, там особо работы нет, а тут, может, куда пристроится. Только нервный он стал, конечно, это ж понятно. И не любит он таких, как Рахим, сильно не любит, тяжело ему тут будет… А гортензии, что ты показала, ну что мне ваши там гортензии, я сама тут себе садик насадила, не хуже.

И она удовлетворенно и гордо кивнула. Когда мы уже заканчивали разговор и прощались, к подъезду подошла молодая семья. Она миловидна и отчетливо счастлива, младенец в коляске щекаст и весел. Мальчуган чуть постарше сосредоточен, под стать папе. Папа с короткой стрижкой, с некурортным загаром и несколько отстраненным, но внимательным взглядом, чуть прихрамывает. «Соединили материнские и фронтовые, квартиру купили, — шепотом пояснило приподъездное информагентство, — хорошие люди».

Все дороги ведут

Не менее хорошие люди одним воскресным теплым утром тянулись улицами и переулками в сторону площади Пречистенских ворот, а еще точнее — к храму Христа Спасителя. То, что они идут именно туда, было видно по всему — от неспешности их движений, некоторой приподнятости и до стиля одежды: у мужчин парадные рубашки, у женщин покрытые головы, дети в праздничном. Парами, семьями, небольшими группками они текли не плотным, но заметным потоком туда, где уже был слышен гул большого сбора. Казалось, что где-то там, за домами, тянет какую-то однотонную мелодию прогретый солнцем прозрачный воздух. Ошибиться невозможно: народ собирается на объявленный за пару недель до этого большой Московский крестный ход. Как обещают, самый большой и самый торжественный за долгие годы. Да еще во главе с самим патриархом.

Пожилой мужчина явно запутался в поворотах и растерянно оглядывается, с каким-то отчаянием смотрит то вверх, то вниз по улице. Вроде и чувствует, куда надо, но не уверен или не может решиться. Подсказываю направление.

— Да, мне туда, спасибо-спасибо… Всем туда надо, всем нам сегодня туда надо, без этого нам никак…

Мужчина убыстряет шаг, почти мчится в искомом направлении. Через пару минут останавливаюсь на переходе рядом с семьей с детьми-подростками. Красивый статный отец при полном параде, в белой рубашке с изящной вышивкой белым по белому. На маме платье в пол с цветочным узором в стиле прованс, на голове шарф с дорогим кружевом, из-под шарфа выбиваются пряди модной укладки. Дети — буквально уменьшенные копии родителей, столь же элегантны в дорогом воскресном. Мама улыбается куда-то в пространство.

— Куда дойдем, туда дойдем. А там найдем что-нибудь, присядем, отметим. Можно на Усачевский или в тот, итальянский, где ризотто нам понравилось. Или в другой, который на «С»…

Отец семейства согласно кивает. Дети никак не реагируют. Приглядываюсь, замечаю белеющие наушники. Наверняка с чем-то высокодуховным. А может, и нет. Загорается зеленый свет, наши пути расходятся. Отхожу чуть в сторону, чтобы пройти переулками, посмотреть чуть ближе, что же там. Сопровождающий меня верный пес радуется изменению маршрута, с энтузиазмом обнюхивает каждый угол.

— Весь город зассали…

Голос за спиной звучит резко и очень зло. Оборачиваюсь. Мужчина средних лет в темном поло и темных джинсах, сумка на ремешке через грудь, кроссовки и стрижка бобриком. Колючий, очень колючий взгляд и крепко сжатая нитка губ. Глядя пристально, в упор, неспешно проходит мимо. Молча смотрю ему вслед. Правой рукой он ритмично сжимает большой черный резиновый эспандер. 

Потом, когда после звона колоколов широкая река народа потечет по набережной, в самом начале колонны будет много, очень много таких: в темном неброском, с короткими стрижками, широкими плечами и выправкой. Они будут идти и идти, временами выкрикивая про то, что они русские и что с ними бог. Над ними будут колыхаться какие-то полотнища, от них будет исходить отчетливо ощутимая энергия силы и власти. Шеренга за шеренгой они будут маршировать как будто не в молитвенном движении и не во имя соборности, а заявляя что-то совсем другое, что-то про то, кто на улицах этого города отныне главный. В какие-то моменты казалось, что вот-вот — и в их руках могут появиться факелы.

Все остальные, неорганизованные и разномастные, шли сильно после них, шли как в дополнение, но явно шли по велению души и искренне. Их было весьма и весьма много, кто-то говорил, что под сорок тысяч, что по нынешним временам более чем впечатляюще, особенно если учесть, что многие иные, куда меньшие мероприятия до сих пор не разрешают, ссылаясь на каким-то чудесным образом все еще длящийся ковид. Патриарх же зачем-то сказал, что было аж четыреста тысяч, что, судя по тому, что удалось понаблюдать, все же явный перебор. 

Колея посреди декораций 

Как и явный перебор считать, что Москва и все ее жители похожи на лубочно-картонные представления о них. И что прилизанно-безмятежная картинка, которую любят рисовать, показывая сюжеты о столичной жизни или описывая ее, правдиво отражает то, чем на самом деле живет город и его обитатели. 

Само собой, тут всего чуть больше, а те, кто руководит городом, делают все, чтобы город выглядел максимально ухоженным и далеким от каких бы то ни было потрясений. Этим же летом, кажется, они в этом деле превзошли сами себя. За минусом перекладки тротуаров и плитки: это происходит как будто само собой, как по часам, независимо от обстоятельств и внешних факторов.

Плюс забег (театр, концерт, прогулка, йога — нужное подчеркнуть) по выходным. 

— Не подскажете, как пройти на Красную площадь?

Мужчина и женщина явно заблудились. Что и немудрено, по всем хорошо известным причинам навигация ближе к центру или совсем не работает, или показывает что-то совершенно несусветное. Пока провожаю их до нужного поворота, рассказывают, что приехали из Томска, просто так, в отпуск, давно хотели просто так погулять, посмотреть, и вот собрались.

— Теперь же куда-то еще не поедешь, а на море мы не любим. В том году съездили в Питер. А теперь вот к вам. Красиво у вас, да. Да и люди хорошие, отзывчивые. Только какие-то лицом чуть хмурые или озабоченные. То ли просто так показалось, то ли жизнь тут посложнее, то ли вы все что-то такое знаете.

Посмеялись вместе. Вряд ли москвичи что-то особое знают. Столичную марку так и эдак держат, это да. И эта сосредоточенность, она у многих скорее от попытки сконцентрироваться на каждом текущем дне, не сильно заглядывая вперед, в неизвестность. Так ведь проще жить и выживать в переполненном шумом и столичной энергией мегаполисе. Если слишком отвлекаться и задумываться, то можно выпасть из потока, из комфортной колеи, оберегающей от лишних потрясений.

— Ой, смотри, это же Шойгу…

Одна женщина, внезапно остановившись, тянет за рукав другую и показывает куда-то вперед. А там действительно грустно бредет невысокий мужчина в спортивной куртке и бейсболке, но все равно отчетливо узнаваемый. Можно было бы сказать, что и отчетливо одинокий, если бы не пара охранников в паре шагов позади него. А может быть, именно поэтому и действительно одинокий. 

И таких тут действительно много, очень много, они все тут — в машинах с мигалками и без, всегда в костюмах, всегда почему-то с отсутствующим выражением лица, деловито передвигающиеся от высадивших их машин к внушительным подъездам присутственных зданий, тихо переговаривающиеся в отдельных кабинетах ресторанов, что-то за всех нас решающие, а потом снова куда-то на всех парах мчащиеся: кто-то сеять неразумное и недоброе, кто-то планировать капремонт, кто-то размечать новые клумбы. Чиновники и силовики, депутаты и управленцы, военные и лица из телевизора, они тоже часть того, каким выглядит и ощущает себя город. Но летом — меньше, этим же летом это как-то особенно заметно. Видимо, осваивают маршруты внутреннего туризма.

Москве к лицу летняя немноголюдность. Эти несколько месяцев она как будто предоставлена сама себе, туристам, бродящим по заученным маршрутам, и тем, кто по разным важным причинам остается в жарком городе. Молодежь носится на самокатах, невзирая на штрафы и несущиеся им вслед проклятия, офисный люд перебегает от метро до офисов, сжимая обязательные стаканчики с кофе в руках, доставщики на велосипедах с разноцветными коробами снуют туда-сюда, а промеж них дисциплинированные роботы что-то куда-то везут неспешно, вежливо пропускают всех, но и себя в обиду не дают. 

— Оно же станет снова все нормально? Так, как было?

Девушка, сидящая за столиком маленького кафе, задает вопрос кому-то в телефонной трубке. Задает его наверняка о чем-то своем, но его же задают себе вслух и про себя многие москвичи и россияне, при этом твердо знают правильный ответ: нет, не станет. 

Кто-то стал жестче, кто-то злее, кто-то циничнее, а кто-то растеряннее. Кто-то погрузился в депрессию, а кто-то радостно ловит момент. Кто-то сжался пружиной, а кто-то живет, как в последний день. Или просто живет. 

О чем там дальше говорила девушка, мы не услышим. Ревя мотором, в переулок влетает какая-то модная, дорогущая машина, а за ней еще одна такая же, но с откинутым верхом. И еще одна. Скрежещут тормоза, гремит музыка, басы бьют так, что содрогаются и люди, и все дома вокруг. Из первой машины кто-то машет рукой, показывая «вперед-вперед, быстрее». Оглушив всех, размазав случайных очевидцев грохотом по стенам, они уносятся дальше — завоевывать Москву. И у них это неплохо получается. Как минимум в пределах Садового, Рублевки и Новой Риги.

Как в любом Вавилоне, здесь все переплетено и перемешано. Весь напускной лоск и кричащая чрезмерность города, все эти фестивали и марафоны, все эти клумбы и цветущие арки с шахматами, городками и лаптой создают идеальную декорацию, фасад, за которым обычные люди проживают самый необычный, трагический период истории своей страны. Никто не рассказывал им, не учил тому, как жить во всем этом правильно, потому каждый и живет, как умеет, сообразно своему внутреннему компасу. Как могут, держат фасон, проживают день за днем, встраиваются в обстоятельства. Не ропщут, потому что и разучились, и оправданно боятся. Привычно шепчутся на кухнях. Хочется верить, что учатся верить слезам.