Не учите нас помнить

Сейчас, когда и в России, и в Америке демократия ушла в затяжное пике, политика обоих государств строит себе фундамент из одних и тех же кирпичей — из переписанной истории. Историческая политика и там и там одинаково жестка, возможен только один — официальный взгляд в прошлое, а все остальные углы зрения сточены и запрещены. Поэтому сегодня в нашей рубрике «Письма с той стороны» мы с моей постоянной корреспонденткой Николиной Сталь из Рочестера обсуждаем эту самую историю: ее восприятие, ее аберрации, ее перспективы.

* * *

Та история моей страны, которую мне рассказывали, когда я была ребенком, была вычищена по всем санитарным нормам. Класса до восьмого Америку представляли нам образцом независимости, лучом прогресса и социальной мобильности в темном царстве. Даже зверства, имевшие место в нашей истории, преподносились как нововведения — взять хотя бы «Дорогу слез» (Trail of Tears), когда коренные племена индейцев были насильственно выселены со своих земель. Эта жестокость преподносилась нам как «экспансия на запад» и «очевидное предназначение» американских переселенцев. Другие преступления или тоже были хитро переосмыслены и представлялись необходимым злом, или вообще списывались со счетов как явления повседневные. Наши японские лагеря для интернированных во время Второй мировой войны были просто «мерами против шпионов», а, скажем, практика рабства, запятнавшая наше общество на десятилетия, считалась трудным наследием, доставшимся от британцев. Только в старшей школе на уроках истории с нами наконец-то начали говорить с большей долей откровенности. 

Конечно, такая кастрация американской истории — практика не повсеместная, но распространена она достаточно широко: по подсчетам Южного Центра правовой защиты бедных (Southern Poverty Law Center), только 8% старшеклассников по всей стране смогли определить рабство как центральный конфликт гражданской войны в Америке. Для меня эта цифра выглядела нереальной — я понимала, конечно, что мне повезло получить очень сильное образование в старших классах, но мысль о том, что 92% моих сверстников не знают причины одной из самых кровавых войн за все время существования нашей страны, казалась просто смешной. Но когда я выбралась из своей провинции, чтобы поступить в колледж, эта мысль внезапно стала казаться гораздо более правдоподобной. Образование в государственных школах по всей Америке стандартизированно слабо, и вред от этого можно в полной мере почувствовать только тогда, когда сидящий перед тобой в университетской аудитории студент — абсолютно, как раньше казалось, такой же, как ты сама — на голубом глазу заявляет, что расизм в Соединенных Штатах полностью исчез с принятием Закона о гражданских правах (Civil Rights Act).

в конце концов, про каждую из них мы можем утверждать, что это был период, когда исторически мы точно были на правильной стороне. Несмотря на то что наша нация моложе большинства стран, вовлеченных в Первую и Вторую мировые войны, мы вышли победителями не только с поля боя, но и из-за столов переговоров — и остались в этом статусе надолго. Америка вышла из войны, закрепившись в положении одного из ведущих государств в геополитике (и культурно, и экономически) и продолжает доминировать в массовой культуре, поэтому понятно, скажем, почему даже в относительно мирное время Америка продолжала создавать фильмы, прославляющие войну. При этом кино вроде «Американского снайпера» или «Спасти рядового Райана» — фильмы яркие и впечатляющие, но никогда не подбирающиеся достаточно близко к тому, что может разрушить образ однозначно благородной Америки. 

И даже недавнему боевику «Под огнем» (Warfare), снятому английским режиссером Алексом Гарлендом, едва ли удается создать нарратив о войне, который среднестатистический американский зритель не смог бы сознательно или бессознательно огламурить.

И все-таки, несмотря на это скрытое желание погрязнуть в послевоенной эйфории, США удалось развиться как нации. Мы сменили свинговые юбки 1960-х на брюки в стиле диско в 1970-е и придумали новую национальную идентичность — мультикультурализм и единство поверх всех различий. Восемь лет Обамы принесли явный прогресс: совершенствование в области социальных прав, здравоохранения и уолл-стритских реформ, расцвет дипломатии. В культурном смысле мы по-прежнему пытались осмыслить особо грубые факты нашего прошлого — вспомнить хотя бы мюзикл «Гамильтон», в котором наши проблемные отцы-основатели Америки показаны милыми, танцующими и цветными. Но даже эта аберрация истории была и прогрессивной, и позитивной. Когда в 2016 году на выборах победил Трамп, для страны это стало большим сюрпризом, но его последовавший проигрыш позволил списать все четыре года его президентства на чистую случайность. А теперь, после нескольких месяцев его второго президентского срока, закрывать глаза на правду уже невозможно: правда в том, что американская демократия ушла в крутое пике.

Наше нынешнее правительство американской ностальгией не опьянено, оно точно трезво осознает, что делает, но то, что оно на эту ностальгию подсело, это точно. Обещания вернуть «славные дни» сегодня звучат более энергично, чем когда-либо, но Трамп и его республиканцы не хотят простого возвращения гламурных 50-х. Они хотят переписать историю. Вот почему он удалил все упоминания Гарриет Табмен (эта чернокожая женщина — борец против рабства в Америке, «Моисей своего народа». — В. А.) с сайта национальных парков. Вот почему теперь любой новостной заголовок, кажется, что-нибудь да отрицает: судебные решения отменяются, департаменты распускаются, люди депортируются. Наша «нация прогресса» исчезает на глазах у всего мира.

Я все еще надеюсь на свою страну. Я думаю, что наша судьба далеко не предрешена — в нашей истории уже были и эпохи мощнейшего прогресса и роста, и стыдные периоды застоя. Но знаешь, трудно не беспокоиться, когда вокруг время беспрецедентной дезинформации и радикализации. Америка при Трампе одинока: общество как никогда разделено, а зарубежных союзников продолжает отталкивать от страны ее правительство, оглядывающееся на нашу архаичную, империалистическую историю с болезненным блеском в глазах.

Я не знаю, что день грядущий нам готовит, и понятное дело, что я слишком молода, чтобы многое из нашего прошлого успеть испытать на собственном опыте. Но вот что я точно знаю, так это то, что я еще никогда не ощущала настолько сильного отката назад.

Николина Сталь, Рочестер

* * *

Вот ты и сформулировала основной принцип восприятия и истории, и вообще времени в России: мы то и дело отказываемся назад. Только если при нормальных условиях этот откат воспринимается отрицательно — как отставание, как утрата накопленного интеллектуального, социального, культурного капитала, — то теперь наше правительство решило вылепить из него (как из любого отката) государственное достижение и национальную идентичность. Не помню, когда это началось (может быть, с 2014-го года, а может быть, и намного раньше), но сегодня мы сами свою историю воспринимаем в основном как систему замкнутых кругов: «никогда такого не было — и вот опять», или, в переводе на язык более культурно близких для тебя мемов, ah s**t, here we go again. При взгляде из сегодняшнего дня складывается ощущение, что идентификация самих себя через исторические аналогии существовала всегда, менялась только полярность — «больше никогда» постепенно перетекло в «можем повторить». И теперь история в России стала незаменимым политическим инструментом: официальная идеология придумала единственно правильную версию истории и полностью строится на ней, без продолжительного экскурса в историю не обходится почти ни одно более-менее распространенное путинское выступление, 

Вообще-то, терминологической точности ради, надо оговориться, что к истории все это имеет довольно мало отношения. Те игры с массовым сознанием (если оно вообще существует), в которые играют наши политические элиты, — это не историческая политика, а политика памяти. Наше правительство пытается решить за нас, что мы как нация обязаны помнить, а что нет, и получается, что помнить мы должны одну-единственную Победу, а вот реальную цену ее лучше забыть. В категорию подлежащего забвению попали и предшествовавшие ей репрессии, и террор, и вообще все, что эту цену могло бы сделать хоть немного менее кровавой, и теперь по ложному обвинению в тюрьме сидит занимавшийся этими темами выдающийся историк Юрий Дмитриев, ликвидировано и признано «иноагентом» сообщество-нобелиат «Мемориал», все еще закрыт Музей истории ГУЛАГа (и будущее его туманно), все время срывают таблички «Последнего адреса». Продолжать я могу долго — сфера того, чего мы не должны помнить, оказалась очень широкой. Зато главный официальный нарратив памяти оказался простым и одномерным: 

В целом наше государство с его сегодняшними официальными нарративами может со стороны показаться трудным ребенком, который, во-первых, упорно не хочет признаваться в том, что разбил любимую мамину чашку, а во-вторых, во всем инстинктивно копирует значимого взрослого, постоянно повторяя при этом: «Не учите меня жить». Такая ассоциация возникает просто потому, что и нежелание открыто говорить о тяжелом прошлом, нести ответственность за него и за собственные ошибки, и сама по себе попытка повторять за кем-то — все это черты инфантильного сознания. Художник, учась рисовать, неизбежно должен пройти через стадию подражания, но после нее он должен начать писать по-своему, иначе он никогда не станет художником в полном смысле слова. Наша страна сейчас — тот начинающий подражатель, которого не приняли в художественную академию.

Если говорить более научно, в духе популярных у вас Memory studies, то российская политика балансирует между двумя полюсами. С одной стороны, за счет выстраивания главного и единственного мемориального нарратива, она формирует у россиян комплекс жертвы: наша страна, мол, всегда оставалась одна против всего мирового зла, несла больше всего потерь, страдала, стала нацией мучеников, и за это весь земной шар должен перед ней преклоняться. Отсюда стремление заменить память о погибших во Второй мировой войне национальных меньшинствах и союзниках фантомным «геноцидом советского народа», а саму Вторую мировую — ВОВ (с последующим сращиванием ее со СВО. В самом деле: две буквы из трех повторить и правда удалось).

С другой же стороны, за счет политики забвения российское правительство пытается сформировать у населения комплекс победителя: из всей запутанной, сложной и действительно богатой российской истории оно решило не забывать единственный небольшой ее кусок, начинающийся 22 июня 1941-го и заканчивающийся 9 мая 1945-го. Этот кусок нашей жизни и правда невероятно героичен и значим, но проблема в том, что все остальное — любые поражения, любые менее однозначные победы и просто любые другие события, кроме военных — приказано забыть. Таким образом, идентичность победителя строится исходя всего лишь из одной даты в календаре.

Другой их серьезный промах заключается в том, что коллективная память явно не подчиняется приказам, и если государство начинает вспоминать репрессивные методы управления, то остальная часть населения рефлекторно вспоминает не только стратегии доносительства, но и стратегии диссидентства. Для тех, кто сейчас занимается реанимацией истории в России, почему-то оказалось неочевидным, что воскрешение советского тоталитаризма невозможно без воскрешения разных способов инакомыслия и обхода блокировок, ассортимент которых в наш цифровой век значительно шире, чем столетие назад. Правда, как показали майские праздники, в случае острой необходимости реконструкторы истории не пожалеют и мобильной связи, но богатую фантазию новых диссидентов вряд ли убьет даже полный шатдаун. В отличие от подражателей-реконструкторов, свободомыслие обладает одним неоспоримым преимуществом — творческой энергией.

Из сегодняшнего дня мне, как и тебе, сложно пытаться предсказать, что будет с нашей историей и нашей памятью о ней дальше. Сложно еще и потому, что, как написал историк Николай Эппле (тоже, кстати, недавно признанный «иноагентом») в своем бестселлере «Неудобное прошлое», с прошлым невозможно попрощаться до тех пор, пока оно длится. Наше прошлое еще не закончено. Именно поэтому его то и дело оживляют всеми доступными средствами, реконструируя, подражая и повторяя. Законченным, мне кажется, его можно будет признать тогда, когда о нем станет возможно говорить открыто, честно, по-взрослому ответственно и многоголосно. Главную проблему здесь я лично вижу в том, что этот благословенный день может не совпасть с днем конца режима. Объясню: в книге «Длинная тень прошлого» мать-основательница исследований культурной памяти Алейда Ассман, цитируя другого ученого, Бернхарда Гизена, писала о «травме зрителя» — о том, какой отпечаток накладывает пассивное наблюдение на тех, кто сам лично не осуществлял никаких репрессий и не отдавал никаких приказов, но молча за всем этим наблюдал: 

В сегодняшней России таких молчаливо-виноватых — большинство, и неизвестно, как скажется на них и чем отзовется в будущем травма их молчания. Из пассивного — и, чего уж там, чаще всего инертного — наблюдения может, конечно, родиться глубокое национальное раскаяние, но почему-то более правдоподобным выглядит вероятность того, что родится из него очередное желание потанцевать на старых граблях. Иначе говоря, из нашего настоящего может родиться уверенное и окончательное «больше никогда!», но где гарантии, что однажды оно опять не переплавится в «можем повторить» и очередной круг истории не замкнется? Гарантий нет, вся надежда — на хорошую память.

Виктория Артемьева, Москва