* * *

Как девушка, живущая и учащаяся в Америке времен вторично занявшего президентский пост Трампа, я постоянно — сознательно и бессознательно — думаю над вопросом: каким может быть мое будущее? Каким может быть мое будущее как женщины? А как студента? А как человека, не согласного с риторикой, которую распространяет мое новое консервативное правительство, и с его плохо скрываемыми попытками ограничить мою автономию?

Понятно, что на большую часть моего жизненного опыта всегда влиял мой биологический пол — но не из-за естественных различий между мужчинами и женщинами. На мою жизнь влияло то, как общество относится к моему гендеру и к женщинам в целом, — и это отношение определяло мое воспитание и, в конце концов, отношение ко мне.

Вообще-то западные гендерные правила — это вечный замкнутый круг: они сосредоточены на том, чтобы держать женщину в подчиненном положении, пока мужчины руководят, и чем больше поколений в этой картине мира будут воспитаны, тем больше людей будет воспринимать ее как данность. Но, поскольку в последнее время количество женщин, выходящих на рынок труда, увеличилось и они стали зарабатывать больше мужчин, круг понемногу стал размыкаться: культура США стала меньше сосредотачиваться на графе «пол» и больше — на личных достижениях человека, вне зависимости от того, мужчина это или женщина. При Байдене традиционные споры о гендерных ролях отошли на второй план — и может быть, даже дальше, чем при любом из последних прогрессивных президентов. Но пришел Трамп, и его администрация ясно дала понять, что один из пунктов ее большого плана «Сделать Америку снова великой» — вернуть все как было.

А чтобы вернуть все как было, он решил, что гендерные различия между мужчинами и женщинами должны быть прописаны в законах и распространяться на всех — и в первый же свой день в президентском кресле он подписал указ, который свел гендерную идентификацию к тому, какими оказались их клетки в момент зачатия.

Человек, который по-настоящему хотел бы продвигать консервативную идеологию и определять будущее страны, такую идиотскую ошибку бы не допустил.

Но Дональд Трамп и не является настоящим консерватором. Он трижды был женат, дважды разведен, слухи о всех его внебрачных связях — достояние общественности, в том числе печально известная история с кинозвездой Сторми Дэниелс, которой Трамп, как говорят, заплатил 130 000 долларов за молчание во время своей первой президентской кампании 2016 года. Эта история сторонников Трампа, видимо, не переубедила и стала просто очередной строчкой в лонг-листе его выходок. Его позиция по острым вопросам вроде абортов постоянно меняется — и это говорит скорее о невежестве, чем об эволюции взглядов. Он даже не религиозен — несмотря на то, каким бренд-менеджеры хотят его показать. А если вспоминать его распродажу Библии «Боже, храни Америку» за 60 долларов — так и вообще можно обвинить нового старого президента в оскорблении чувств верующих.

Причина, по которой Трамп выпускает все эти бессмысленные консервативные указы, предсказуема и очевидна — она в том, что это самый простой путь заполучить голоса. Поддерживая идеологию паникующих консерваторов, которые в состоянии понимать гендер только в самых примитивных его проявлениях, он получает поддержку группы сторонников, которые будут беспрекословно считать все, что бы он ни сделал, культурной победой, даже если его действия не будут ничего значить. Точно так же, как не значит ничего этот гендерный указ: он служит только для того, чтобы распространить неправильное определение гендера, с которым американцы в принципе уже давно смирились. Может быть, в будущем этот указ как-нибудь изменят под видом защиты женщин, но правда в том, что Трампа вообще мало волнует будущее его страны. Единственная цель его законодательства, как и всех его действий, — продвижение собственного культа.

Дональд Трамп, во-первых и в-главных — бизнесмен, и только во-вторых — политик.

Понятно, почему он выбирает на роль своих говорящих голов людей вроде Маска — это люди, которые уже добились славы и богатства неполитическими средствами, но все еще жаждут большей власти, превосходящей ту, которую могут обеспечить им их деньги. Как и Трамп, эти люди за всю жизнь не сформировали никаких убеждений, кроме тех, которые в данный момент отвечают их личным интересам. Что выгодно прямо сейчас — в то они и верят, и прямо сейчас им выгодно быть консерваторами и верить в традиционные ценности белых американских мужчин. Маск и Трамп объединяются не для того, чтобы добиться каких-то долгосрочных политических перемен, а чтобы собрать последователей, и можно не сомневаться: в один прекрасный день кто-то из них поймет, что может прекрасно обойтись без другого, и тогда их тандем сгорит синим пламенем.

Если проводить параллели с литературой, то сегодняшняя политика Соединенных Штатов выглядит как микс «Голодных игр» с «Дивным новым миром».

Как жители выдуманного Сьюзен Коллинз Капитолия, элиты, наслаждаются безопасностью и успехом за счет менее удачливой части общества, которая, находясь в плену у элит, вынуждена наблюдать за гибелью демократии в том виде, в котором мы ее знаем. А гендерная политика Трампа с его странными попытками понять, что же такое женщина, напоминает систему деторождения из романа Хаксли, в котором «цивилизованные» граждане с момента зачатия делились на касты, и, согласно этому делению, все их будущее было предопределено.

И здесь мы — как и вы чуть раньше — снова приходим в точку под названием «десятилетия прогресса насмарку». Женщине по всему миру опять говорят, что чем бы она ни занималась, она, в первую очередь, — женщина, и только во вторую — человек. Наши гражданские права опять поставлены под вопрос, и не потому, что большинство в правительстве действительно считает, что у нас их быть не должно, а потому, что отказать нам в правах гораздо выгоднее. Повторю, что сам по себе гендерный указ пока мало что значит — но он может стать одним из многих и очистить путь тем, кто действительно хочет отнять у меня мои права. Будущее опять выглядит довольно мрачно и туманно — в общем, как и всегда.

Николина Сталь, Рочестер

* * *

Как девушка, живущая в России времен пятого срока Путина и при Путине же родившаяся, я давно перестала задаваться вопросами о своем будущем ввиду их полной бесполезности. Это шутка, конечно, но с большой долей серьеза: как показывают исследования новогазетной «Лаборатории будущего», горизонт планирования в последние три года завален более-менее у всех.

В этих условиях гораздо больше, чем попытки предсказать собственное будущее, мне интересен вопрос о том, почему во многих точках земного шара одновременно возник запрос на консерватизм. Почему за консервативные идеологии готовы голосовать — пусть и по сфальсифицированным подсчетам — не только в России, где этот откат в традиционализм был вполне предсказуем, но и в Америке, которую всегда, сколько помню, показывали как образец всего либерально-свободолюбиво-прогрессивного?

Частично на этот вопрос ты ответила. Мой личный вариант ответа, наверное, прозвучит резко — и вряд ли ты его примешь и поймешь, но другого у меня пока нет. Спойлер: и он не про гендер.

Когда вскоре после инаугурации Трампа произнес свою речь в Давосе Хавьер Милей, русскоязычный фейсбук* начал спорить о воукизме и перегибах либерализма — о том, были ли они, и если да, то в каком количестве и качестве и что с этим теперь делать. Одни говорят, что без перегибов нет движения вперед к свободе, другие говорят, что именно эти перегибы стали причиной того, что мы пришли в ту точку, в которой сейчас находимся, — то есть к массовому поправению, а местами и ультрапоправению. К тому, что зигование — по крайней мере, по мнению Маска, — стало многообещающей бизнес-стратегией.

Я не собираюсь разражаться критикой в адрес «новой этики» в тот момент, когда она и ее адепты оказались в самом печальном и притесняемом положении за все последнее время, — и все-таки я уверена, что лишняя сосредоточенность на крайней левизне оказалась той принципиально недопустимой ошибкой, которая уже стоила и еще будет стоить всем очень дорого.

Сейчас можно проникаться сочувствием к очень многим и очень разным группам людей: одна из моих, например, главных болей — наблюдать за старшим поколением нашей демократической оппозиции, которое делало большие ставки на «этих двадцатилетних». По всем правилам сюжетосложения и по логике вещей, мы должны были стать первыми непоротыми — теми, кто знает цену гражданским правам, кто готов их отстаивать, кто заботится о личном достоинстве. И действительно, гражданская активность студентов, вечный творческий и очень изобретательный поиск своей идентичности, бурлящий движ с изобретением разных способов протеста, митинги, в конце концов, — все это выглядело очень обнадеживающе, пока не кончилось.

Теперь тех же самых двадцатилетних называют «поколением снежинок»: те из них, кто не эмигрировал, предпочитают абстрагироваться от происходящей вокруг катастрофы и смотреть не травмоопасные сериалы, а в когда-то самой либерально-демократической Вышке защищают многочисленные дипломы на темы СВО, о чем администрация радостно сообщает на сайте вуза. Почему все оказалось так просто?

У меня нет другого ответа на этот вопрос, кроме одного: мое поколение, которое в большинстве воспитывалось — воспитывало само себя плюс его воспитывал общий тренд — на принципах «новой этики», восприняло от этой этики ту ее часть, которая учит хрупкости. Например, само по себе отстаивание личных границ прекрасно — оно воспитывает достоинство и независимость; плохо — когда в любом внешнем раздражителе видится посягательство на эти границы. Проработка травм в целом полезна — она заставляет думать о том, что сделало человека таким, каков он есть, и как исправить свои и чужие ошибки прошлого; плохо — когда любая малейшая трудность, не говоря уже о реальных катастрофах, воспринимается как что-то травмирующее, от чего нужно без оглядки бежать.

Пока не наступил 2022 год, над этой разницей между «хорошо» и «плохо» мало кто задумывался — в итоге на выходе получилось поколение, большинство представителей которого настолько сосредоточены на себе, так заботятся о своих границах и так носятся со своими травмами, что им гораздо интереснее закрыться в своих зонах комфорта и спокойно заниматься там поисками идентичности, не особенно оглядываясь по сторонам.

Я люблю постмодернизм. Я люблю его много за что: за то, в частности, что после страшнейших войн и революций первой половины ХХ века он нашел силы и язык по-новому подумать об окружающей реальности, пересобрать те осколки, которые ему остались от убеждений и представлений прошлого. Но у него был один главный недостаток, который вообще-то можно считать и главным достоинством, но который в итоге стал общим местом и за который к нему теперь принято относиться с большей или меньшей степенью раздражения, — это недоверие к «большим нарративам».

Достоинством это недоверие было потому, что должно было стать антидотом против той пропаганды, которую теперь развивают и наш Путин, и ваш Трамп: он должен был скомпрометировать любые спекуляции на тему народной исключительности, любые обобщения, любые абстракции.

Но проблема оказалась в том, что, скомпрометировав их, он не смог предложить ничего равноценно великого — а человек в великом нуждается. И не только в великом, но и в устойчиво вечном, сакральном и не подлежащем высмеиванию. Человек нуждается в Боге, в чувстве причастности к чему-то большому и важному, в смысле жизни, который будет достаточно значителен для того, чтобы заставлять себя каждое утро вставать с постели.

Никто не знает, в каком «-изме» мы живем сейчас — пост-постмодернизме ли, метамодернизме ли или в каком-нибудь еще. Но абсолютно очевидно, что ни развитой постмодернизм, ни новая этика никакого глобального смысла жизни своим адептам так и не предложили. В итоге эти адепты разбрелись по зонам комфорта, а все «-измы» свелись к запросу на один — на консерватизм, который: а) предложил достаточно великие и глобальные цели и б) оказался проверенным, удобным и позволяющим наконец выдохнуть и переложить ответственность за свою жизнь обратно на государство.

По моим дилетантским наблюдениям, заигравшееся в демократию общество (по крайней мере, российское) в какой-то момент настолько запуталось в бесконечных и все новых «личных границах» и способах самоидентификации, что устало от самого себя — и оказалось готовым более-менее молча принять примитивные и универсальные «традиционные ценности», что бы они ни подразумевали.

Возможно, популизм официальной риторики, проповедующей национализм под видом «русского мира», Марса под видом Христа, дискриминацию под видом борьбы с врагами и смерть под видом жизни, оказался таким привлекательным потому, что обществу оказалось тяжело справиться с обилием и разнообразием тех культурных, гендерных, психологических и других различий, которое оно само же в себе обнаружило. Поэтому для многих пропаганда традиционных ценностей оказалась в итоге чем-то вроде влезания в старый, поношенный, но уютный домашний халат — а те, кто влезать в этот старый халат не захотел, в основном просто ушли в себя и спокойно стали заниматься ЗОЖем или закрытием гештальтов.

Самое интересное, что в России даже либерально-демократическая часть общества, выходившая раньше на улицы и стоявшая в пикетах, шла вообще-то не за прогрессивным меньшинством, а за лидером, который показывал себя как (в чистом смысле) консервативный (искренне) православный патриот. То есть запрос если не на традиционность, то на нормальность — в том смысле, в котором она воспринимается большинством, — был даже у нас.

Но после 2022 года традиционность была быстро заменена на геноновский традиционализм, норма общепринятая — на то, что нормальным считает государство. Может быть, этой подмены нарративов не случилось бы, если бы «новая этика» в свое время не проповедовала себя так агрессивно.

Во много что объясняющем интервью нашему главному редактору Владимир Пастухов** на этот счет говорит, что такая агрессивность была неизбежна: меньшинства, борющиеся за свои права, рано или поздно всегда хотят заменить норму «большинства» своей.

и ей удалось бы выйти из состояния молодежной субкультуры. Но этого не случилось, и обществу оказалось легко навязать суррогаты вроде «самодержавия, псевдоправославия и псевдонародности» под видом тех больших и светлых нарративов, по которым оно соскучилось.

Повторяю, что, скорее всего, все, что сказано в этом моем письме, не понравится ни тебе, ни тем, кто его прочитает, — но это мое мнение, и оно только мое. Может быть, оно продиктовано моим собственным олдскульным воспитанием (я тоже из консервативных православных патриотов) и сильной потребностью в банальных, в общем, вещах вроде верности — хоть друзьям, хоть убеждениям, хоть работе — и прямоты слов, которые обозначают то, что должны обозначать. В любом случае, мою правоту или неправоту докажет будущее, которое ни в вашей, ни в нашей стране точно не отменить.

Виктория АРТЕМЬЕВА, Москва

* Принадлежит компании МЕТА, деятельность которой в РФ признана экстремистской и запрещена.

* Минюст внес в реестр «иноагентов».