Все ушли в Minecraft

Интернет самим своим существованием неизбежно оспаривает авторитет власти, устанавливая новые связи между отдельными людьми и провоцируя на дискуссии о необходимости общественного переустройства. Когда протесты и гражданская активность в офлайне стали почти невозможны, они начали все чаще перекочевывать с улиц в онлайн, предоставивший новые площадки для активизма. Лучший пример — протестные акции в Minecraft, многопользовательской игре, где игроки строят, разрушают и просто взаимодействуют друг с другом в созданных ими самими виртуальных мирах. 

В 2022 году — сначала среди англоязычной аудитории, а потом и среди российских игроков — вспыхнул протест «Спасаем Minecraft» (#saveminecraft), связан он был с новой системой репортов, делающей возможной блокировку многопользовательского режима для отдельных игроков. Именно тогда онлайн-митинги в игре стали явлением достаточно распространенным — и за последние три года из крупных событий в одном только российском поле можно вспомнить много таких акций: студенческий протест OCCUPY MINECRAFT, первомайский митинг ЛДПР, концерты на День России и День Победы.

Одной из причин появления таких виртуальных собраний — ковидный локдаун 2020–2021 годов, вызвавший массовую виртуализацию всего. Потом начался послепандемийный экономический кризис, а с ним — рост инвестиций в цифровые технологии. Этот период не только и не столько расширил технические возможности для проведения виртуальных мероприятий, сколько изменил восприятие социальных сетей и многопользовательских игр: эти платформы оказались важнейшими пространствами взаимодействия. 

Но в ходе разных экономических процессов, начавшихся еще в 2000-х, многочисленные виртуальные пространства очень быстро оказались приватизированы корпорациями. Процессы эти исследователи связывают с появлением нового, надзорного капитализма — по определению одной из исследовательниц, Шошаны Зубофф, это «новый экономический порядок, который претендует на человеческий опыт как на сырье, бесплатно доступное для скрытого коммерческого извлечения, прогнозирования и продажи». 

В такой ситуации одним из мест свободного общения стали виртуальные реальности — и особенно игры, которые чаще всего не требуют строгой идентификации игрока, в отличие от соцсетей, и вообще (пока что) исключаются из сферы интересов большинства корпораций из-за своей «несерьезности».

В то же время локдаун вытеснил людей из привычных общественных мест, с улиц и площадей, разрушив традиционные формы массовых собраний. А теперь, несколько лет спустя, публичные пространства в России еще сильнее подконтрольны государству, и возможность массовых собраний в них еще больше ограничена и регламентирована. И если часть выступлений, таких как концерты Shaman’а, не сталкивается с такими ограничениями и использует пространство игры для собственного расширения и эксплуатации хайпа, то независимые движения оказываются во многом вынужденными перейти в скрытые, виртуальные формы, которые пока — хоть и со множеством оговорок — остаются возможными.

Логично было бы задаться вопросом: насколько эффективны такие виртуальные протесты? С одной стороны, Джудит Батлер, американский теоретик власти и гендера, писала, что протест — это не просто некоторое количество лозунгов и требований, но и активное создание пространства, в котором осуществляется политическая деятельность. Так, когда на площади собираются протестующие, уже само их одновременное присутствие порождает новые политические смыслы, создает Историю и истории, связанные с этим местом. Дело в том, что пространство появления (то есть место, где люди могут выступить и заявить о себе) — это не только физическая, но и инфраструктурная, и медийная среда. Как замечает Батлер, «уличные сцены приобретают политическую силу лишь в тех случаях, когда у нас есть аудиовизуальная версия сцены». Политика оказывается немыслима без собственного продолжения в виртуальных средах, в медиатрансляциях, которые тоже изменяют и порождают политические смыслы, приуменьшая значимость одного события и фальсифицируя другое. В этом плане виртуальное пространство — это не просто имитация реальности, а полноценная сфера, где могут осуществляться новые формы политического действия. И это относится не только к СМИ, но и к другим формам виртуальности — к играм, например.

Но есть в ответе на вопрос об эффективности виртуального протеста и другая сторона. Вернемся к протестам в Minecraft — в частности, к студенческому OCCUPY MINECRAFT. Проводился он на официальном сервере HSE Minecraft, и хотя этим символически присвоил себе пространство одного из московских корпусов НИУ ВШЭ, в офлайн-реальности присвоением публичного пространства это не стало, потому что не привело ни к какой видимой общественной реакции. Почему не привело — сказать сложно. Может быть, сам выбор пространства был неудачным, а может, просто институт слишком активно заглушал новости о событии. В любом случае, 

Этот пример — хорошая иллюстрация ко второй части ответа на заданный вопрос об эффективности. Пример OCCUPY показывает, что такой протест оставляет минимальные следы. Серверы, на которых проходят такие митинги, либо изначально защищены от существенных изменений, либо любые внесенные протестующими изменения легко устраняются (лично мне не удалось найти случаи, когда протестующие наносили бы непоправимый урон игровому миру, хотя в Minecraft это вполне реализуемо). И, как и в офлайне, это приводит к тому, что институциям, обладающим контролем над виртуальными пространствами и/или медиа, легче манипулировать информацией, приуменьшая или, напротив, преувеличивая значимость событий. То же самое — с демонстрацией ЛДПР в Minecraft, на которую, по утверждениям партии, пришли около двенадцати тысяч человек, тогда как некоторые СМИ сообщают, что сам сервер был рассчитан всего на сто игроков.

При этом контроль корпорации над пространством игры значительно ограничивает потенциальные свободы игрока. Например, в случае бана, то есть исключения из пространства игры, игрок уже не может опротестовать это решение, и единственным способом вернуться в общественное виртуальное пространство становится обращение к корпорации, которая тебя же и исключила. И если в физическом мире методы захвата пространства относительно прозрачны, то в случае цифровых миров они требуют наличия определенных знаний и навыков, позволяющих вмешиваться в алгоритмические процессы и буквально переписывать саму ткань пространства. Все это, с одной стороны, осложняет сам захват, но с другой — препятствует и протесту.

Помимо того что для возвращения из бана в игру с контролирующей инстанцией приходится договариваться, другие способы тоже, конечно, есть: можно сменить цифровой мир, можно протестовать против несправедливых условий и ограничений в социальных сетях. Даже при полном отсутствии свободы выбора игрок все еще может выбирать хотя бы то, на какой именно платформе и в каком виртуальном пространстве он будет выражать свой протест, — и иногда от этого многое зависит.

Теория Джудит Батлер показывает, что для успешного политического онлайн-протеста необходимо, чтобы действия протестующих перестали быть имитацией и стали публичными. В Minecraft это возможно, если создаваемые смыслы и действия транслируются через соцсети, видео или другие медийные формы. Проблема в том, что ресурсы, в том числе и доступ к медиа, между протестующими и контролирующими распределены не одинаково — так что формирование нового политического движения в онлайне сильно затруднено. 

На самом деле, при правильной организации и распространении, такие виртуальные протесты в Minecraft действительно могут обрести силу и повлиять на реальную политику — но пока приходится признавать, что в России сейчас это остается скорее утопическим проектом. В частности, потому, что их эффективность оказывается очень сильно зависимой от публичности, медийного охвата, распределения сил протестующих по различным платформам и способности выйти за пределы игры. Конечно, в условиях, когда любые физические протестные акции почти невозможны и виртуальный протест — тоже высказывание, но пока даже в онлайне мы наблюдаем скорее не организованное сопротивление, а разрозненные собрания, организуемые не столько для демонстрации политической позиции, сколько для того, чтобы выплеснуть накопившуюся неудовлетворенность в тех формах, в которых это пока еще безопасно.

Евгений Гаврилин