«Раненый говорит: “Пошлите, пошлите”. А мы просто рядом сидим»

Сегодня здесь тихо, более-менее тихо. Обычно вокруг артиллерия работает.

Так, секунду… Летит… Я перезвоню.

***

Меня друг затянул в ЧВК работать. Я медик и попал в группу эвакуации. Тяжело вытягивать ребят. Страшно. Идете впятером за раненым, ни спрятаться, ни убежать невозможно — и в это время в тебя все летит: миномет в твою сторону стреляет, пулемет… Я не знаю, как это описать. Тяжело. Просто когда в блиндаж возвращаешься, у тебя чуть ли не слезы на глазах, что ты выбежал оттуда. Просто сам себе не веришь, что ты добежал.

Если наши штурмуют, чаще приходится бегать, а когда мы в обороне — немного попроще.

Но не всех можно вытащить. Люди у меня на глазах умирали. Если видишь, что уже ничем не помочь, просто ничего не делаешь: буквально три-четыре минуты — и человека нет. Смерть быстро наступает. Правда, пока он еще живет, он не совсем осознает, что происходит. У меня так парнишка с пробитой артерией домой рвался. Типа: «Пошли, пошли». А мы знаем, что ничего сделать невозможно. 

Ничего с ним нельзя было сделать, не получалось ему артерию перекрыть.

Хотя большинство все же вытаскиваем.

Эвакуация сама всегда в зоне риска. Самое страшное, что я видел, — когда снаряд попал в голову нашему парню. Он буквально в четырех метрах от меня был. Просто не стало головы и все. Парнишка — бывший заключенный. Напросился ко мне в группу. Мы его привезли, тренировали, я его медицине обучал и взял к себе: вроде крепкий он был, головастый. И в тот день у нас был штурм — мы бежали чуть сзади штурмовиков, метрах в ста от них.

Бежали к «трехсотому», и только я отвернулся — прилет. И все, человека как не было. Мама его потом пристала ко мне — интересовалась, как у меня дела. Ну, наверное, она пьяная была, потому что я столько мата выслушал… Молодой парнишка был, 24 года, по-моему. Но я уже привык: утром ты с человеком чай пьешь, а вечером его уже нет.

***

Я тут три года уже. С самого начала, получается. 31 год мне, и 3 из них я на ***.

Раньше я не знал, что такое ***. Когда только пришел контракт подписывать, мне сказали: «В группу эвакуации пойдешь. Будешь ребят стабилизировать и выносить». Но по факту немножко не так получилось. 

Когда первый раз убил, чувствовал, что я победил, я молодец. Потом, наоборот (…). Я, вообще говоря, украинцев врагами не считаю, у меня очень много знакомых до *** было на Украине. (…) Ну а потом… знаете, тут все быстро приедается: раз-два, и больше нет никаких чувств. Это твоя работа, ты это понимаешь. Я себя просто запрограммировал: если не ты, то тебя — вот и все. Я считаю, что это самооборона.

***

Случается эвакуировать украинских военных. Я оказываю им первую помощь, затем передаю группе сопровождения, а дальше ими уже занимаются соответствующие органы. Насколько я знаю, отношение к ним хорошее — ни разу не видел, чтоб их били.

Я вот общался в Луганске с людьми, которые с 2014 года все это переживают. Они нам очень благодарны. Мы там и мирных жителей помогали эвакуировать, когда был какой-то прилет по зданию. С этой точки зрения есть за что… Но я считаю, надо было просто этих людей забрать и перевезти в Россию.

Украинцы ведь тоже разные бывают. Есть идейные, а есть мобилизованные — которых просто ТЦК поймали. Они не понимают, как тут оказались и за что должны воевать. Им просто сказали: «Надо». Дали автомат и сказали идти.

Если будет мир, мне кажется, его все примут. Устали все, просто очень устали. Я и с пленными украинцами разговаривал — они тоже устали и больше не хотят ***.

***

[Раздается взрыв]. Так, ну это дальше куда-то прилетело.

***

С семьей у меня нормальные отношения. А друзья многие утекли, как контракт подписал — сразу стало понятно, кто есть кто. Но есть и те, с кем как прежде общаемся: они мне рассказывают, что на «гражданке» происходит, я им — что здесь.

Мама контракт еще более-менее восприняла. Но после моего первого попадания в госпиталь, конечно, появился у нее вопрос, зачем? Конечно, родители волнуются, но, в общем, все нормально: тихонечко созваниваемся, списываемся, каждый день пишу, хотя бы просто: «Живой, здоровый, все нормально».

Первое ранение у меня осколочное: взорвался кассетный боеприпас, и вот эта мелкая шрапнель попала в колено. А второй раз меня снайпер подстрелил — плечо навылет, но там тоже нормально все: даже кость не задело, только мягкую ткань повредило. А вот с коленом не так удачно получилось: один осколок до сих пор не вытащили. Здесь вообще легко стать инвалидом, но я стараюсь об этом не думать: а если задуматься, то я готов отдать ногу, лишь бы руки были целы. Видел момент: человеку раскололо череп. То есть он был в сознании, живой, все понимал, реагировал глазами на звук и свет, но голова у него была расколота чуть ли не на две части. Я не знаю, что с ним: только что до госпиталя доехал еще живым. Скорее всего, он просто как слабоумный ребенок сейчас.

***

Раненым всегда больно, особенно когда жгут перетягиваешь, чтобы кровь остановить. Они кричат, но ты не обращаешь на это внимания. Делаешь тампонаду — засовываешь внутрь раны посторонние предметы: бинты, вату. Это все чувствуется. Но ты на это просто не реагируешь никак. Пропускаешь мимо ушей. (…)

***

Вернусь, может, дело свое открою. Наверное, бар какой-нибудь. Я пока служу, уже квартиру взял, машину взял, кредиты все свои выплатил.

Иногда вечерами прям накатывает — хочется домой. Родителей обнять, с девушкой повидаться.

Ребята, которые подписывают по второму контракту, у всех одна история: они говорят, что уже не видят себя в гражданской жизни.

И в общем-то тут нормально — только мыши бесят. Я как-то с тремя спал в одном спальнике. Утром проснулся, спальник открываю, оттуда три мышки выскакивают. Но это не они к нам приходят — это мы пришли к ним, они тут хозяева.

***

Друг, который меня сюда позвал, «двухсотый». Еще два года назад его убило.

Я его знал с детства. Такой боевой парень: в кадетском учился. Здесь разведчиком служил. Вот. Он и рассказал, что медиков не хватает, ребята вытекают, никто не умеет оказывать медицинскую помощь. И предложил мне. Мы служили в одном подразделении.

Насколько я понял, он на мине подорвался. Поехал на боевое задание, и вот. Ребята говорят, что сразу умер. Вернули только жетон. Разведчики же в тылах, глубоко в тылах украинцев работают. Оттуда тяжело эвакуировать тело. Скорее всего, он все еще там…

(…) И если мне сейчас скажут: «Все, твой контракт закончился, можешь уходить», — я с радостью уйду. По крайней мере, сейчас я так думаю. Жизнь прекрасна.