У меня не получалось жить нормально. Я был на самом дне: жена ушла, забрав ребенка, жить было негде, даже из друзей никто со мной не общался. В спецоперации я увидел выход: просто хотел, чтоб меня там убили и чтоб мой сын получил какие-то выплаты — хоть как-то компенсировать то, что я отобрал у семьи.

Сказал о своем решении нескольким людям, включая супругу. Никакой реакции не было: всем было плевать, просто плевать. Но, попав туда, я начал многое понимать. Находясь вблизи смерти, когда при мне погибали мои товарищи, я захотел жить. Думал: «Если мне удастся выпутаться, я сделаю все по-другому». И я выпутался.

***

Когда мы приехали в Донецк, нас было 120 человек. Нас поместили в подвал разбомбленного ресторана и оттуда возили на полигон — тренироваться.

Поначалу все казалось интересным. Даже весело было: мы знакомились, шутили, дурачились. *** все представляли по фильмам. Но через месяц людей начали отправлять на задания.

Меня тоже отправили на передовую. Нас было 20 человек. Штурмовики. Нашей задачей было захватывать территорию и держать ее, пока не придет подкрепление. Быть штурмовиком очень страшно — ты идешь в наступление, и по тебе начинает работать артиллерия. Взрывы везде. Не у всех хватает храбрости идти вперед, кого-то охватывает паника, он разворачивается и начинает искать место, где спрятаться. А его нет. Это не ошибка — это очень большая ошибка. Идти вперед нужно, потому что чем ближе ты к противнику, тем меньше по тебе работает артиллерия, — они не стреляют вблизи своих. А в стрелковом бою, в ближнем бою, уже все зависит от тебя.

Я вспоминаю бой, который стал для меня последним. Нам сказали взять здание, которое позволило бы перекрыть противнику возможность эвакуации. Разведка говорила, что там никого нет — якобы противника выкурили минометами и артиллерией. Но когда мы зашли в здание, все оказалось иначе. Там было много украинских военных. Мы буквально попали в окружение. И в этот момент, когда я понял, что надежды спастись нет, пропала паника, вдруг стало снова весело и безумно — как в самом начале. Я просто смирился с тем, что умру.

Но нас не убили.

***

Нас взяли в плен. Сказали: «Вы будете жить. Обменяем вас, вернем обратно. Мы не хотим вас убивать». Даже не били. Я не знал, что меня ждет в плену, но просто поверил, что вернусь домой и снова увижу сына, — и все пацаны поверили.

Уже в тылах мы увидели, насколько украинцы на нас обозлены. Там меня били, связывали, даже перевозили на допросы в багажнике. В плену человека возят из подвала в подвал. В первом подвале СБУ выясняет, кто ты такой, как попал на ***. При этом, мне кажется, они все знают — просто хотят услышать от тебя эту правду. Спрашивают, сколько человек ты убил. Врать нельзя — они видят, когда ты хитришь. За это избивают. Не получится сказать, что ты никого не убивал, если это неправда.

В другом подвале проверяют, в какой раз ты попадаешь в плен. Если первый — у тебя есть шанс попасть в «обменник». (…)А люди там очень взвинченные, очень уставшие, они все время кричат, говорят, что ты ***, что ты ***.

Последнее, что от тебя требуют, — дать интервью. Это очень позорно. Я когда вернулся, было страшно, что за это накажут. Меня завели в помещение без окон. Пришли два журналиста: один с камерой, другой с листком бумаги, на котором был написан текст. Я должен был отвечать по этому тексту — сзади стоял человек с автоматом, и если я отклонялся от текста или ошибался, он передергивал затвор. Это очень страшно, потому что ты понимаешь, что находишься на чужой территории: тебя убьют и всем будет пофиг (…), потому что ты для них ***, ты пришел на их землю.

И с этого начинается дорога домой.

***

Меня отвезли в подвал под Киевом. Уже позже я узнал, что это была школа разведки СБУ. Нас было человек 120. Одни уезжали, когда приходила их очередь на обмен, другие прибывали.

Антисанитария жуткая. Темно. Для справления нужды стоят ведра. Два раза в день приносят полтарелки супа, кусок хлеба, иногда кашу (…).

В один из дней здание, в котором мы находились, бомбили. По нему били «Шахедами». Вот тогда было страшно (…). На следующее утро всем надели пакеты на голову и куда-то повезли.

Привезли в заброшенное СИЗО. Главным там был Сан Саныч — бывший военнослужащий, ушедший из армии по ранению. Настоящий фанатик. Он заставлял нас читать книгу «Светлый путь». Это история военнопленного украинца, которого держали в Донецке в очень паршивых условиях — очень плохо к нему относились. И Сан Саныч хотел, чтобы мы этот путь тоже прошли. Он не мог сделать всего, что написано в книге, — в Украине действует Женевская конвенция, и пытки запрещены. Но он постарался максимально приблизить саму обстановку. (…)

***

Обмена мы ждали каждый день. Они проходили два раза в месяц. Официальные и неофициальные. Официальные — это когда самолетом, напрямую в Россию. Неофициальные — на БТР, до линии боевого соприкосновения.

Когда приходили забирать людей на обмен, нужно было строиться, и те, кого называли, — из строя выходили. Они вставали напротив тех, кто остается, и знаете, в это время появлялось вокруг такое ощущение ненависти: она в глазах читалась. К обменянному подходят, говорят: «Поздравляю, молодец» — а в глазах читается: «Я тебя ненавижу. Почему ты, а не я?» Это было видно, этого не скрыть. (…)

Облегчить себе условия можно, если продаться. Время от времени пленных забирают для вербовки. *** из ЧВК «Вагнер» был у нас медиком: колол антибиотики, перевязывал. Вроде нормальный человек. Ему всегда давали дополнительную пайку, надолго забирали, давали сигареты. Мы думали, это из-за того, что он нами занимается. Но, когда происходил обмен, зашел представитель добровольческого российского корпуса* — из россиян, которые воюют на стороне Украины, и сказал: «Ребята, ну давайте, поехали». И Влад встал. Для всех это было сюрпризом — мы до последнего не знали, что человек, который нас лечил и с нами нормально общался, был завербован. Но вот таким был его выбор. Наверное, на то были причины — он все же из «Вагнера», а там все жестко с пленом было (…). До сих пор он, наверное, воюет.

И когда мы ехали со спецконвоем в автобусе, там снова появилось это ощущение дружбы, ощущение братства. Делились планами: «Я бизнес открою», «Я буду работать на заводе», «Семью заведу». У всех были сильные эмоции. На деле, конечно, у многих не получилось: радость со временем угасла, люди вернулись к своим привычкам и некоторые вскоре снова ушли воевать…

***

Я сам был потерян: пока находился там, было много мыслей в голове, но теперь же их нужно было воплощать… И все-таки я смог. Я наладил свой бизнес — шиномонтаж и продажу дисков для автомобилей. Купил квартиру для сына. Но спецоперация осталась внутри меня: часть прибыли всегда отдаю на помощь парням, на гуманитарку.

Кто-то, возвращаясь, перечеркивает все — хочет забыть, что там происходило. А я нет — не могу так. Я продолжаю там быть. Продолжаю об этом думать. Я с ребятами — пусть здесь, пусть отсюда.

Вступил в добровольческий отряд «Оплот» — мы помогаем тем, кто возвращается: все же приходят радостные, а со временем начинают проявляться проблемы: с нервами, со сном. Общаемся с такими людьми — им помочь адаптироваться к мирной жизни может только тот, кто был на войне. Помогаем получить специальность, психологически поддерживаем.

У самого еще остались проблемы. По ночам вскакиваю, просыпаюсь — видно, снится мне что-то, но я не помню, что. Просыпаюсь в поту и панике.

Очень сильно пугают петарды. Молодежь их взрывает, а у меня неконтролируемый страх — хочется отпрыгнуть в сторону. Не знаю, пройдет ли это.

Но ни секунды не жалею, что пошел туда. Я знал, зачем иду. И получил даже больше.