«Я три месяца жила в голове у подростка»

Гриша и «прогулки»

— Настя, как вас лучше представить — драматург, писатель, педагог?

— Наверное, писательница. Начинающая. Впрочем, педагогом я себя, наверное, тоже могу назвать с той же уверенностью, что и литератором.

— Расскажите, как появился «Гриша не свидетель»: вы его написали в Израиле или еще в России?

— Я могу вспомнить тот вечер, когда этот текст начал свою жизнь в моей голове. Это было 1 сентября 2021 года. Я была в довольно сложной ситуации — на следующий день я вместе с дочерью должна была улететь в Израиль к своему мужу и сыну, но мне не дали разрешение на въезд. У меня сгорали билеты, еще действовали ковидные ограничения, я жила в своем родном пригороде Петербурга у родителей… в общем, были поводы волноваться.

Вечером 1 сентября я шла мимо школы, в которой когда-то училась. Знаете, вечером после 1 сентября, когда все церемонии, связанные с началом учебного года, уже закончены, учителя идут выпить. И покурить за углом здания школы. И вот иду я мимо этого угла и вижу стайку учителей, а среди них свою классную руководительницу — она с тех пор успела стать директором (и депутатом от правящей партии). Я прошла мимо, и она меня не узнала. Я до этого лет пятнадцать не проходила мимо своей школы и вдруг оказалась в той же ситуации, в которой была в 15 лет: живу с родителями, гуляю по району. В этот вечер я подумала, что мне хотелось бы рассказать историю про свои 14.

Через две недели я улетела в Израиль. И была в очень потерянном состоянии, как это обычно бывает, когда переезжаешь жить в другую страну. А у меня при этом была на руках двухлетняя дочка, то есть варианта прямо сразу выйти на работу не было. Я брала какие-то проекты, но меня ничего не радовало, ни одна работа.

И в какой-то момент я увидела объявление о конкурсе на бесплатное место от одной из литературных школ. Текст надо было подавать в этот же день, нужно было прислать синопсис. В общем, как-то оно одно с другим связалось, и я минут за сорок написала первую страницу какого-то странного рифмованного текста.

Я, честно говоря, тогда совершенно не понимала, куда это меня заведет. 

И когда меня взяли-таки на курс, на то самое бесплатное место, три четверти текста уже было написано.

Вторая, кажется, встреча курса была 24 февраля 2022 года. И текст потерял смысл. Вообще все на время потеряло смысл.

— То есть, получается, вы к «тыквенной» волне эмиграции в Израиль не имеете отношения?

— Я приехала раньше на четыре месяца. По разным обстоятельствам. И, в общем, это удача: если бы мы не приехали раньше, никаких «прогулок» с подростками бы не было. Уже отсюда я читала, как одних моих друзей бьет ОМОН на площади, а другие едут на границы встречать беженцев. Мне тоже нужно было как-то реагировать — и волонтерство с экстренно эмигрировавшими подростками стало такой моей реакцией.

— То есть «Дикие прогулки» появились, когда «Гриша» уже был написан?

— Вообще-то идея гулять с подростками не моя — а классных петербургских ребят-педагогов из проекта «Все дела». Они придумали этот формат во время эпидемии ковида, когда встречаться в помещениях было нельзя. А так, да — «Гриша» был почти написан, когда появился проект, и наверняка мне хватило смелости пойти к реальным юным людям, только потому, что до этого я три месяца жила в голове у подростка и вспоминала себя в этом состоянии.

— А «Гриша…» как книга и Гриша как персонаж — они помогали вам в работе с подростками на «прогулках»?

— Иногда есть искушение думать, что человек может прожить несколько жизней. Мне так не кажется. 

Да, литература перетекает в жизнь. Да, книга мне помогала.

Сейчас я пишу еще один текст о людях того же возраста, и могу сказать, что и на него тоже сильно повлияли подростки, с которыми я работаю. Мир юности очень мне симпатичен, потому что он какой-то… очень такой неприкрытый и смелый. Иногда, впрочем, и дурной.

— В интервью вы говорили, что вы театральный человек, — свой текст вы тоже писали с мыслью о том, что он будет поставлен?

— Мне кажется, что форма, которую мы выбираем, очень связана с некой личностью, в которой мы существуем. Меня очень завораживает театр, меня туда тянет. В какой-нибудь другой жизни я пошла бы и поучилась на театрального режиссера. Но что касается текста, то, мне кажется, он всегда живет параллельной жизнью — ты его выпустил в мир, и дальше он сам. Вот и мой текст живет какой-то очень своей жизнью, в которую я по возможности не вмешиваюсь.

— Театры сейчас часто привлекают авторов к работе над спектаклями — просят адаптировать текст для актеров, разъяснить им мотивации персонажей. Вам не поступало таких предложений?

— Ко мне еще до РАМТа приходили классные люди с предложением сделать такой рэп-аудиоспектакль, все такое. И я с этого проекта просто… слилась. Даже не могу объяснить, почему. Для работы с текстом нужна какая-то доля отстранения. Потому что иначе ты начинаешь драться за каждую строчку, которая тебе дорога, а в случае с театром это не очень здорово и вообще неконструктивно.

— А есть у вас самой желание что-то дальше делать для театра?

— У меня есть два большущих недописанных текста, там уже по 70 листов. Но они не дописаны по-прежнему, мне не хватает на них времени и ума. И один из них вполне театральный, а второй вполне прозаический — это роман. Не знаю, доживут ли они до чего-то, уж не говоря о том, что чем дольше я их пишу, тем больше мне кажется, что это кринж какой-то. Наверное, в какой-то момент все же доживут свою жизнь, потому что странно написать сто листов и бросить.

— А про что эти две вещи — тоже про подростков?

— Один, как я уже сказала, про подростков — точнее, про встречу двух подростков из враждующих стран. А второй — про 20-летних. Про юность и молодость. В невозвратном мире.

Израиль и Россия, или Новые не-тихие

— С легкой руки критика Сергея Николаевича возник такой термин — «новые тихие». Это антивоенно настроенные творческие люди, которые пытаются без открытой конфронтации, малыми делами менять жизнь в стране и сознание людей. Юрий Шевчук, например, считает, что они «наследуют землю» и вообще изменят Россию. Относите ли вы себя к ним? Как вообще относитесь к этому определению?

— Тем, кто относится к оставшимся в России с пренебрежением, нужно «проверить свои привилегии». Я думаю, что реальность гораздо шире, чем любые определения и разделение на уехавших и оставшихся, «новых тихих» и… кого-то еще.

Я знаю множество честных прекрасных людей, которые вовсе и не тихие, — просто они считают, что, скажем, Петербург их родной город, и никто никогда их оттуда не вытащит. Знаю смелых людей, которые говорят: я не уеду, пусть «они» уезжают. Знаю множество людей в благотворительном секторе, которые просто не могут бросить то, чем они занимались: представляете, они уезжают, и 200–300 подопечных остаются одни, сами по себе.

Я и сама с трудом представляю, что я куда-то уехала бы из Израиля из-за, скажем, постоянных обстрелов, которые до последнего времени здесь наблюдались и еще могут возобновиться. Когда земля трясется, подумываешь, конечно, о переезде в более безопасное место. Но я себе представляю, как я переместилась куда-нибудь, а потом открываю чатик «Прогулок» и пишу: «Привет, ребята, ну как вы там?»

Мне кажется, у меня так и не получилось окончательно уехать из России. Я состою, безусловно, из места, в котором я выросла. Во мне очень много всего того, что есть там. Вот это одновременное ощущение, что ничего не изменилось и что изменилось очень многое, — оно ввергает в очень всякие сложные эмоции. Как будто ходишь по руинам памяти. Как будто приехал к дому детства, все то же самое — дома те же самые, магазин на углу тот же самый. А в квартире уже живут другие люди и прежней жизни, в общем, уже нет.

Мне кажется, что когда мы уезжаем, мы все равно начинаем демонизировать реальность того места, откуда мы уехали. Она, безусловно, в России небезопасная — но, мне кажется, она вообще нигде не безопасна. Когда перемены к худшему происходят на твоих глазах медленно и постепенно, успеваешь к ним адаптироваться. А когда ты вдруг быстро раз — и приехал, то вдруг понимаешь, что ты такой… немножко неуместный человек. Ты не очень понимаешь, о чем ты можешь говорить с людьми, о чем не можешь. Где кончается твоя та самая демонизация и начинается реальное восприятие среды.

— Это свойство именно нынешней России?

— Нет, почему. Я это и в Израиле чувствую сейчас, если честно, люди просто очень грустные по понятным причинам.

И вообще очень грустно жить в наше время.

Алексей Крижевский