Фестиваль необходимых поэтов

Зал культового места Сommon Ground — книжного магазина и кафе, расположенного в центре Еревана, — был полон. Местные жители, эмигранты из России, перебравшиеся в Армению почти три года назад, москвичи, приехавшие специально, чтобы послушать стихи любимых поэтов и увидеть друзей. Поэты: Михаил Айзенберг и Юлий Гуголев приехали из Москвы, Борис Лейви — из Америки, Сергей Гандлевский и Женя Лавут — из Тбилиси. 

Айзенберг, Гандлевский, Гуголев, Лавут, Лейви — очень разные поэты, у каждого своя характерная интонация, неповторимая манера чтения и вместе с тем какое-то общее и сложно формулируемое звучание. Они читали стихи, написанные в последние три года, и из этих, казалось бы, непохожих друг на друга текстов, складывался пронзительный «пазл», мозаика жизни, которую мы, слушатели, собирали, плача и смеясь. Чаще плача, чем смеясь. 

Сергей Гандлевский: «Тогда мы застали старость одной утопии, теперь власть наспех снаряжает другую» 

Поэт Сергей Гандлевский — об эмиграции, о сегодняшних рифмах со временем Советского Союза, и о своем друге — поэте Льве Рубинштейне

— На вечере в Ереване, вы, поэты, читали стихи, написанные за эти три года. Они очень разные, как и вы, поэты, — разные, непохожие друг на друга, но всё вместе, поэтическая ткань выстраивалась в картину этих трех лет. И это было потрясающе.

— Спасибо. И каждый поэт-участник остался, кажется, верен себе и своей манере. У меня это — определение этапов собственной жизни и подведение итогов жизненного опыта, в таком духе я пишу уже полвека.

— Принято считать, что поэту трудно сочинять вдали от родины, вдали от той страны, где он прожил большую часть своей жизни. Как вы относитесь к этой эмиграции? Есть ли в ней какие-то свои плюсы?

— «Эмиграция» — торжественное слово, из ряда слов, произносимых Ахматовой с насмешкой: «поэт», «биллиард»… Трудно пишется человеку или легко — это вопрос, думаю, темперамента автора, а не его местоположения. И достаточно просто перечислить первые пришедшие на ум имена поэтов-эмигрантов, чтобы разговор на эту тему потерял смысл: Бунин, Ходасевич, Цветаева, Георгий Иванов, Елагин, Бродский, Лосев, Денис Новиков, Цветков, Кенжеев… Я специально ограничил этот беглый перечень покойниками, а есть еще и современники. 

Но нынешняя эмиграция, как и вся современная жизнь, качественно отличается от абсолютно всех эпох прошлого неправдоподобным развитием и обилием средств связей: культурной изоляции (да и человеческому одиночеству в известной мере) «нанесен ответный удар», говоря языком рекламы. 

— В России за эти три года вырос интерес к поэзии. И не только среди читателей, но, вероятно, и среди спецслужб. Женю Беркович, возможно, посадили за ее антивоенные стихи. Значит ли это, что власть боится поэтов? Или власть всегда боится поэтов?

— Надо подумать. Может быть, власть стремится быть абсолютной и старается подчинить человека целиком и полностью. И всякие громоздкие культурные институции вроде церкви, театра, кино, музеев, издательств и т.п. легче подмять под себя, чем поэзию: она легко запоминается и передается из уст в уста — ищи ветра в поле. 

— Уже стало привычным сравнивать нынешнюю Россию с ее политическими репрессиями, цензурой, запретами, с Советским Союзом. Чем наше время похоже и не похоже на позднее советское время?

—Да, сходство бросается в глаза: и в СССР, и в нынешней России — ставка на страх и насилие, точечные репрессии с целью запугивания. Вот что по поводу таких повадок власти почти 200 лет назад писал Баратынский: «Обыкновенно она кажется дремлющею, но от времени до времени некоторые жертвы выказывают ее существование и наполняют сердце продолжительным ужасом». 

— В проекте Arzamas вышло несколько ваших программ о поэтах. Моя самая любимая из них посвящена Александру Галичу. Были ли вы с ним знакомы? Понятны ли сегодня Галич, Окуджава и Высоцкий? Кто из них вам ближе? 

— Знаком с Александром Галичем я не был, хотя хотел, и давным-давно мы с Александром Сопровским тщетно рыскали целый вечер по каким-то спальным районам, прослышав, что где-то будет подпольный концерт Галича: то ли нас обманули, то ли мы с ним что-то перепутали — уже, конечно, не помню.

Я считаю Галича прежде всего хорошим поэтом, и его лирика именно в силу этой причины нужна и важна ценителям поэзии. Но он известен главным образом поэтическим гражданским протестом, и к нему хочется обратиться за духовной поддержкой, когда гнет крепнет, как теперь.

Высоцкий мне всегда нравился, а вот к Окуджаве я привязался только сейчас. Он слишком сдержан и уравновешен для молодости (моей, во всяком случае) и полвека назад казался этаким советским сентименталистом — я был несправедлив к нему. У него просто от природы такой негромкий голос — именно от природы, а не в силу осторожности. 

— Фестиваль поэтов в Ереване был посвящен памяти Льва Рубинштейна. В чем для вас его значение как поэта, в чем его неповторимость, уникальность? 

— Вопрос на монографию. Он был моим другом, выдающимся литератором, очень умным, отважным, высокопорядочным человеком. Я многим обязан ему и как автор, и по-человечески. Как всякий большой поэт, он освоил для поэзии новые территории, вооружил нас своим зрением, и теперь мы видим поэзию там, где прежде не видели. А его эссеистика совмещает качества прекрасной литературы с духовным путеводителем по современной России. Светлая память!

Женя Лавут: «Поэт может работать везде. Поэзия не ремесло и не приносит денег»

Поэт Женя Лавут — о концепции сайта «Слова вне себя», о том, почему власть боится поэтов и о том, как изменились стихи самой Жени за эти три года

— В прошлом году вы придумали сайт и телеграм-канал «Слова вне себя». Почему такое название?

— «Слова вне себя» вначале было рабочим названием. Мы несколько недель пытались придумать что-то другое, но за то время, пока переписывались в одноименном рабочем чате и вели скрытый, видный только нам телеграм-канал, привыкли именно к «Словам вне себя» и решили ничего не менять.

И оказалось, что это название очень точно выражает и нашу основную идею — мы ведь пишем о словах, возникающих вне нашего привычного габитуса, даже если они написаны дома, в России, поскольку этот габитус непоправимо изменился. В этом «вне себя» есть и усталость, и возмущение, и дислокация.

— В чем идея проекта? Насколько, по вашим ощущениям, он востребован?

— Мы начали делать этот проект, руководствуясь собственной потребностью, возникшей, как нам думается, не только у нас: узнавать об интересных книгах, выходящих в «тамиздате», который довольно быстро растет и встает на ноги, и в независимых российских издательствах. 

Канал и сайт различаются. На сайте мы публикуем рецензии, лонгриды и — это очень важная часть нашей работы — интервью с авторами и издателями. Эти развернутые интервью всегда шире, чем просто разговор о публикациях, это разговор о том, как жить человеку, производящему слова, в изменившемся мире. Рецензии мы публикуем всегда одновременно с фрагментами рецензируемых книг, поэтому на сайт можно ходить и для того, чтобы почитать. А канал — это своеобразная перекличка.

Мы начинаем каждую неделю с расписания событий: книжных презентаций, лекций, читок в центрах российской антивоенной эмиграции и в онлайне тоже. Кажется, больше ни у кого такого пока нет. От наших подписчиков я знаю, что это востребовано, и не потому, что без нас люди не узнают, что происходит в их городе (хотя иногда и в этом мы полезны, ведь просматривая расписание местной точки сборки, скажем так, не всегда выловишь взглядом то, что может быть интересно именно тебе). Бывает важно увидеть, что есть такая общая карта, что в Сан-Франциско, Париже и Ереване живут люди, с которыми у тебя много общего. Каждый день мы вывешиваем стихотворение дня — это чистая вкусовщина, мы без всякого стеснения опираемся на собственные пристрастия, но читатели любят эту рубрику. 

Мы уверены, что нужны, хотя цифры наши пока очень невелики. В последние дни, когда в медиапространстве бурно обсуждается вопрос о судьбе независимых медиа в случае окончательной блокировки YouTube, на разных каналах много разговоров о том, куда бежать, стоит ли идти в Rutube, во «ВКонтакте», насколько сократится аудитория. Тем, у кого сотни тысяч подписчиков, есть чего опасаться в случае, если в России они станут недоступны. Мы этого не боимся и знаем, что будем расти, — мы работаем в большей степени для тех, кто уехал, тех, 

Пока мы — новорожденное медиа, которое делают три человека, но у нас большие планы, много идей, сил и все больше материала. 

— Во время Фестиваля поэтов в Ереване, все вы, поэты, читали стихи, написанные за эти три года, эти стихи — очень разные, как и вы, поэты — разные, непохожие друг на друга, но все вместе это выстраивалось в картину этих трех лет. Мне показалось, что ваши стихи поменялись, они стали нежнее, те, прежние, были более непримиримыми.

— Да, я думаю, что стала мягче. Я больше не нахожусь в ситуации непрерывного сопротивления среде во всех ее проявлениях — от погоды до плаката со Сталиным в ближайшем к дому киоске «Союзпечати», я не вынуждена каждый день ездить мимо здания разгромленного «Мемориала»* и смотреть на милитаристские билборды. Ту жизнь, которой я живу сейчас, я способна принять, хотя это потребовало сил тоже. Можно это назвать дауншифтингом.

Я почти не жила раньше в съемных квартирах, и уж тем более в таких, как сейчас, 

Недавно Аня Красильщик написала очень поэтичный текст о кризисе самоидентификации на новом месте — как она стала частью городского пейзажа, женщиной в пальто поверх пижамы, женщиной, ведущей в школу светлоглазого мальчика. Мне это знакомо, только мой персонаж куда менее поэтичен — это женщина в старых кроссовках с пакетиками собачьего говна с е…и (сумасшедшими. — Ред.), каждая на свой лад, собаками. Женщина, которая ходит одним и тем же маршрутом мимо вагончика с курами, будки с горячим хлебом, мимо школы, из которой выходят небесной красоты дети с картинками и контрольными в руках и рассказывают мамам, как прошел день. А у меня выросли (или превратились в собак?) дети, машины нет, дома тоже, и поди знай, кто я. Но постепенно мы стали здороваться с Дато, который разводит белых голубей, с продавцом старых книг, дружить с дежурным по парковке во дворе поликлиники, который подобрал побитого щенка Чапу. И всякий раз, когда мы с моей Хильдой заходим к нему в гости, он говорит ему по-грузински: «Иди поздоровайся, это Хильдина мама». Я все это полюбила. Чем очевидней, что отсюда придется уехать, тем больше люблю. 

— Принято считать, что поэту в эмиграции трудно сочинять стихи, он вроде бы должен сочинять их на родине, в той стране, в которой прожил большую часть жизни. Так ли это? 

— Такое мнение было у меня самой довольно долго. Моя семья эмигрировала, когда мне было шестнадцать, и в течение долгих лет возможность уехать и легализоваться в Штатах была и у меня. Но главную причину отказа от этого я формулировала именно так: 

Я и правда никогда этого особенно не делала и не хотела оказаться вынужденной это делать. В эмиграции, которая в конце концов случилась, я специально поставила себя в такую ситуацию, по крайней мере один раз. И поняла, что это даже интересно. Скорее всего, когда двинусь дальше, мне придется делать это не раз, но я этого не боюсь. Я пошла работать в тбилисский London Gates — это такая крутая школа английского языка, с довольно жесткой, вполне механистичной системой отбора. Обучение там дорогое, поэтому в Тбилиси школа не прижилась, но попытка была достойной. Когда-то в Москве у нас в London Gates учился мой младший сын Саня, мне было интересно попробовать. Но в свое время в Москве меня туда не взяли, объяснив, что я не прохожу по возрасту. Через шесть лет в Тбилиси я прошла все этапы отбора, получила высшие баллы на контрольных уроках и работала там до закрытия.

Это был невероятный опыт, я очень многому научилась, но главное было — видеть, как работают мои коллеги лет на пятнадцать-двадцать младше меня. Все они сложно и стремительно эмигрировали, работали на нескольких работах, кормили семьи — и демонстрировали какой-то немыслимый профессионализм, добросовестность и человеческую чуткость. 

Поэт может работать везде. По счастью, поэзия не ремесло и не приносит денег. Способность и потребность писать — это скорее физиологическая особенность. Можно считать это и суперспособностью. В каких условиях она включается, начинает работать, от географии не зависит. Очень важна возможность работать. А для этого поэту нужно всего-то, чтобы от него от…ь (отстали. — Ред.). Со мной сейчас ровно это и произошло в определенной мере. И к тому же я больше не мерзну.

— Есть версия, что Женю Беркович посадили за ее стихи. Власть всегда боялась поэтов или сейчас особенно?

— Вряд ли власть боится поэтов и силы поэтического слова. Очень похоже, что Женю Беркович посадили за стихи, есть тому и неафишируемые подтверждения. Но посадили не потому, что боятся ее как поэта, а потому что обиделись и потому что могут. У власти такие темные и циничные люди, что они вряд ли способны разобраться, какие стихи сильные, а какие нет. Они ведь сами частенько пописывают и, уверена, довольны своим продуктом. Для них опасность измеряется широтой охвата, величиной аудитории, которой достигает крамола. Опасны несогласные, которых любят. И из-за этого за Женю очень страшно и больно. Поэзия — не оружие, а опора. Прежде всего — для самого пишущего.

«Явь пустынней — вот и все дела»

Вечер открывал Сергей Гандлевский. Его тексты — меланхоличные и решительные, как будто подводящие итоги:

Я с некоторых пор живу в Тбилиси,
и мне средь улиц, лестниц, тупиков
то Лосев примерещится, то Рыся,
то Беня, то Цветков.
Немудрено: чем дальше, тем упорней
любые город, ПГТ, село
и впрямь приобретают сходство с горней
обителью, где грустно и светло.
А если обойтись без антимоний
лирических и прочих бла-бла-бла,
то ближе к смерти память оживленней,
а явь пустынней — вот и все дела.

«С новосельем Маша, теперь ты дома»

Вслед за Гандлевским на сцену выходит Женя Лавут. В своих стихах она часто не стесняется в выражениях, когда иначе не выразить ярость и горечь от того, что приходится переживать. Мне показалось, что, вопреки ожиданиям, ее новые стихотворения стали нежнее и мягче:

«Подплывало завтра
Как белый катер
Расцветала сирень
У меня в садочке
Прилетали сойки
Клевать калину
Выбивало пробки
Клонились ветки
Заржавел секатор
Купили новый
Закипела машина
Отвезли на сервис
Починили крышу
Крыльцо сломали
Подплывало завтра
Как белый катер
Охладили вино
Дров нарубили
Поменяли скатерть
Достали скрэббл
Зажгли свет на террасе
Огонь в камине
Подплывало завтра
Как белый катер
Убрали валенки
Достали шорты
Охладили вино
Дали корм собакам
Прочитали: А
Покинул Россию
Прочитали: Б
Покинул Россию
В, а следом Ж
Покинул Росси
Это стул для Пети
Это для Сани
Это стул для Серёжи
И корм для Ганди
Михаил Потапыч
Покинул Россию
Настасья Петровна
Покинула Россию
Мишутка сложил
Томик Мандельштама
Паспорт табак
И трусы с носками
В шопер от Культраба
Записал прощальный
Видос ребятам
Потер в телефоне
Инсту и Телегу
И покинул Россию
Здорово, Маша
Входи не стесняйся
Открывай холодильник
Бокалы в буфете
Садись к камину
Придвигай качалку
Все у тебя будет
Как ты захочешь
Даже лучше чем в сказке
Медведи в курсе
Но назад никто пока
Не вернется
Подплывает завтра
Как белый катер
Подлетает завтра
Как беспилотник
Подползает завтра
Как раненый срочник
С новосельем Маша
Теперь ты дома

«Уехать — небольшая доблесть, остаться — небольшая честь»

Затем вышел Юлий Гуголев, поэт, умеющий в ироничном иногда стиле в нескольких строчках описать спектр ощущений и переживаний тех, кто остался в России и живет «здесь и сейчас», и тех, кто уехал и пытается заново начать жить:

Ну хорошо, запостишь в сторис,
воспримут как благую весть
о том, что ты, не подготовясь,
как будто умер, но не весь.

Но для кого? Для тех, для этих?
С какой ты стороны дверей?
Узнай себя — в отцах ли, детях,
сыгравши в дочек-матерей.

Молчащие средь говорящих,
вопящие среди глухих,
не ровен час, сыграем в ящик,
костеприимный и для них,

всех тех, с кем мы предполагали
и петь, и плакать, и любить.
Они нам или мы им лгали?
Кому кого пора забыть?

Не стук колёс, не скрип полозьев,
грохочет гусеничный трак.
И доморощенный философ,
и независимый дурак,

и сын отечества примерный,
и вечно молодой пиит
какой-то ужас суеверный
нутром тогда лишь ощутит,

когда вослед пирам и ласкам,
пустой и лживой болтовне
нас всех накроет этим лязгом —
в чужом краю, в родной стране.

И так для тех и этих, то есть
для вас и нас, какие есть:
уехать — небольшая доблесть,
остаться — небольшая честь. 

«Житейского зрелища драма»

После Гуголева читает Борис Лейви, его прозрачные стихотворения смотрят как будто со стороны на то, что говорится в них, и эта видимая отстраненность парадоксальным образом создает сильнейшее чувство причастности, присутствия и деликатного надрыва:

вот мама к подъезду подходит
она молода молода
вот время прощаться подходит
идти в никуда никуда

вот рабица в виде забора
береза растущая скоро
скамейка напротив окна
и дом где семейка жила

пока она ручку дверную
хватает и тянет к себе
тоску и тревогу бесную-
щуюся давлю я в себе

нам через мгновенье объятья
как прежде бывало опять я
дитя но с седой головой
банальный сюжет игровой

она исчезает в подъезде
а я оставляю окно
на этом обыденном месте
кончается наше кино

зачем величаво как в раме
далекое воспоминанье
житейского зрелища драма

ключа поворот
входит мама

«Вот наше время. В нем и живи»

Последним выступает Михаил Айзенберг, пронзительно и точно говорящий о нас и нашем времени и при этом находящий возможности для утешения.

***

Заново кланяйся белому дню,
красному лету,
чтобы в другую попасть западню.
Тише нас нету.

Легче нас нет. Потому и тихи,
что рассыпается хуже трухи
всякая тяжесть.
А мы легковесы
с пеплом в крови.

Долгая пауза чеховской пьесы —
вот наше время.
В нем и живи.

Когда он заканчивает чтение, зал на несколько секунд погружается в полную тишину, которая превращается в долгие аплодисменты. Прочитанные все вместе, произнесенные вслух, стихотворения пяти разных поэтов создали необыкновенной хор. Было сказано то, что было необходимо. Я видела: кто был в тот вечер в зале, кто слышал эти стихи впервые или читал прежде, были оглушены силой, глубиной и, я бы сказала, необходимостью услышанного. И было чувство движения, какого-то внутреннего изменения, работы, которую делают с тобой стихи, разговора именно с тобой. У меня, например, острое ощущение полного отчаяния, возникшее вначале, постепенно сменилось чем-то другим — может быть, тем, что верно будет назвать надеждой. 

И когда Юлий Гуголев, заканчивая свое выступление, прочел стихотворение на смерть Льва Рубинштейна, буквально на миг показалось: «Автор среди нас!» (так называется один текст Рубинштейна и так он иногда заканчивал свои поэтические вечера).

<…> —

Не улавливаю суть:
как же это, Лев Семенович,
вы сумели ускользнуть?

Ведь у нас для вас готовился
вариант совсем другой,
не такой, как для Михоэлса,
Лев Семеныч, дорогой!

Мы предполагали давеча,
не заглядывая вдаль,
вариант не как для Галича,
Лев Семеныч, очень жаль…

Жаль-то жаль, но различаем мы:
чёрный свет стоит стеной,
мы, тем самым, разлучаемы
этой самой пеленой,

так что заново и снова
говорим, как в первый раз:
право, Лёва, право слово,
автор снова среди нас! —

чтоб сквозь снежную простынку
нам воспомнить, милый друг,
и медлительную свинку,
и мокрой ветки стук. 

* Минюстом РФ внесен в реестр «иноагентов».