Иванов Дмитрий Александрович, 1999 г.р.
- ФКУ ИК-3 УФСИН России по Тамбовской области
- Осужден на 8,5 года по обвинению в распространении военных «фейков» (п. «д» ч. 2 ст. 207.3 УК) за посты в телеграм-канале. Заключен под стражу 3 июня 2022 года.
Фото: Антон Новодерёжкин / Коммерсантъ
За этот год мы отправили десятки писем для политзаключенных. Их ответы мы публиковали в нашей рубрике «Письма со шконки». Нам важно, чтобы их голоса были слышны за каменными стенами и никто не был забыт. Все это время политические узники делились своими переживаниями, рассказывали, с какими трудностями столкнулись на этапе и в заключении, как им удается проживать один из самых не простых периодов в жизни и при этом не потерять самообладание. Публикуем несколько писем политзаключенных с незначительными сокращениями. Полную версию их ответов вы можете прочесть в предыдущих выпусках нашей рубрики.
Дмитрий Иванов. Фото: соцсети
Этап, которого я ждал уже довольно давно, случился, как всегда, неожиданно (эти этапы всегда внезапны, даже когда их ждешь), но прошел на удивление легко и быстро. Утром 12 марта я выехал из московского СИЗО-5 «Водник», а ночью с 12-го на 13-е уже был на транзитно-пересыльном пункте в Тамбове, откуда через сутки меня привезли в колонию. Поскольку для меня это уже третий этап (прошлым летом я ездил в Чувашию, а осенью возвращался в Москву), мне есть с чем сравнить.
На этот раз не было ни пересадок в других регионах, ни переполненных вагонов, ни пятичасовой поездки в автозаке — доехал, можно сказать, с комфортом.
Самое сложное — это, конечно, неопределенность: до конца пути тебе неизвестно, куда едешь, так что на всем маршруте следования арестанты заняты поиском подсказок и догадками, а заодно — обменом байками, слухами и сплетнями.
Южное направление, которое выпало мне, считается неплохим: едем на юг, значит, едем отдыхать; самые печально известные учреждения расположены в других регионах — это знание чуть снижало волнение в дороге.
В СИЗО я провел без малого два года, сменив с десяток изоляторов и вдвое больше камер. От места к месту условия отличались довольно сильно, но так или иначе везде я старался больше читать и писать, общаться с интересными людьми, изучать тонкости местной культуры и быта, по возможности не терять времени даром. <…>
Конечно, у всех вызывает живой интерес моя статья, так что практически любое новое знакомство оборачивается политической дискуссией, и хотя не все согласны с моей позицией, сама готовность платить столь высокую цену за свои слова и убеждения большинством воспринимается с уважением.
В особенности это заметно здесь — в колонии, поскольку в СИЗО многие обвиняемые по особо тяжким статьям сидят уже по 6–7 лет, и впереди еще остается двузначный срок — таких сложно чем-то удивить; здесь же у меня чуть ли не самый большой срок среди всех осужденных (с более тяжкими статьями сидят на строгом режиме). <…>
Настрой я по-прежнему сохраняю уверенный и смотрю в будущее с умеренным оптимизмом. Конечно, для меня была большим ударом смерть Алексея Навального — для каждого из нас он был символом надежды, а для каждого политзаключенного — еще и примером стойкости, мужества и верности своим убеждениям. «Пока держится он, — рассуждал я, — мне вообще грех жаловаться». А он держался до конца и завещал нам не сдаваться.
Весь текущий новостной фон как будто не сулит нам ничего хорошего. Темная полоса затянулась, но важно помнить, что за ней неизбежно наступает светлая. «Выходить из тьмы — это больно для глаз, но нет варианта не выйти из тьмы».
Сохранять бодрость духа мне помогает поддержка родных, друзей и единомышленников, которые спустя два года продолжают писать мне столько, что я едва успеваю отвечать: это и старые знакомые, коллеги, однокурсники и одноклассники; это огромное сообщество выпускников МГУ, разбросанных волею судеб по всему миру; это правозащитники, волонтеры и журналисты; это просто неравнодушные люди; это моя любимая мама, стойко переносящая все испытания, и мои близкие друзья, без которых я не был бы тем, кто я есть.
Хочу искренне поблагодарить всех, кто поддерживает политзаключенных, и сказать: мы держимся — держитесь и вы. Все еще будет!
Михаил Кригер. Фото: соцсети
<…> Что было самым сложным в СИЗО? Самое сложное — в одной из камер было соседство с очень тяжелым, непредсказуемым и агрессивным человеком. Это продолжалось чуть больше четырех месяцев. На этом фоне все остальное было вполне сносным. Я все же не попал в общие камеры, где сидят по 30 человек. Притом что и туалет там был на это же самое количество.
Будучи «особо опасным» террористом с точки зрения российских властей, я и в Бутырке, и «Матросской тишине» сидел в четырехместной камере. В «Матросске» вообще было «роскошно». В санузле — туалет и душевая кабинка. То есть мойся хоть каждый день. Что мы и делали. Постель и одежду регулярно сдавали утром в стирку, а вечером получали чистые вещи. В общем, в «Матросской тишине» я чувствовал себя словно в неплохом санатории. На ежедневной прогулке занимался физкультурой. С сокамерниками отлично ладил. Все же люди достаточно уважительно относятся к моему возрасту.
Что, пожалуй, было еще трудностью — это невозможность никуда деться из камеры от телевизора с его оголтелой пропагандой. Это пережил тяжелее всего.
Очень трудно мне видеть, как люди называют черное белым, говорят об общеизвестных истинах. На этой почве иногда вспыхивали споры с соседями. Впрочем, без особой агрессии. В «Матросске» со мной сидели два осетина 30–40 лет. Они тоже очень уважительно относились к моему возрасту и ко мне. Иногда мне приходилось бороться за свое право участвовать в уборке камеры:)
Сейчас в колонии чувствую себя неплохо. Очень радует возможность быть на воздухе сколько хочешь. Причем, в отличие от СИЗО, в довольно просторном дворе и под открытым небом, без всяких «навесов». Кроме того, есть прогулки в столовую, когда надо — в санчасть, в библиотеку, в ларек. Из-за своего преклонного возраста на работу не хожу, поэтому появляется много свободного времени. В общем, опять это по сравнению с тем, что читал о местах заключения, курорт какой-то:))
С семьей удается поддерживать связь, и она меня очень поддерживает. Мне очень повезло с родными. Подчеркиваю это, потому что наблюдал отторжение, осуждение, непонимание родственниками некоторых политзаключенных. Даже раздражение наблюдал в отношениях моих товарищей, когда еще до уголовного дела отбывал административный арест в Москве. У меня же все отлично в этом смысле. Мои близкие говорят мне: «Мы тобой гордимся». Это так помогает, что, наверное, трудно представить.
Ольга Комлева. Фото: соцсети
Этап. Я ехала одна в трехместном «столыпинском» купе-камере. Это по меркам ФСИН — VIP-перевозка, и еще то, что прямиком из Уфы в Москву. Сухпаек нормальный, на мой вкус, так как я люблю перловку и кабачковую икру. Все охранники были крайне вежливые. И об этапе мне сообщили за 10 часов — было время собрать все мои 11 сумкопакетов. За это СИЗО-1 Уфы отдельное спасибо! (Просто могли за час сказать, как часто бывает.)
Я понимала, что одна все вещи, еду и воду (6 л) не унесу, поэтому распределила все так, чтобы кто-то мог мне помочь. И мне помогали мужчины-заключенные, которые ехали тоже (женщина в вагоне я была одна). Они тащили свои огромные сумки, еще два-три моих пакета с логотипом «СберМаркета» и заодно шутили: «А что, «СберМаркет» делает доставку в СИЗО теперь?»
<…> Вечером спросила охранника, можно ли спеть. Он разрешил. Спела один куплет «Крылатые качели». Получила аплодисменты от соседей по камерам. Утром слышу: «Эй, старшой, а певица еще здесь?» — «Да». — «Может, споет?» Но мы «припарковались» в Москве, и он не разрешил. Зато в автозаке мужики уговорили конвоиров, чтобы снова спела, и я спела: «Аве Марию», «На Тихорецкую» и «Жил отважный капитан».
«А ты «Прекрасное далеко» знаешь?» — спросил меня один из осужденных. «Ага. — И я запела: — Слышу голос из прекрасного далека…»
И часов в десять утра 29 апреля меня выгрузили в СИЗО-6 в Печатниках. Сходила в душ и потом попала в карантинную камеру на 19 человек, заехала со всеми своими 11 сумкопакетами.
<…>
Вы спрашивали, почему именно сейчас за мной пришли? Точно такой же вопрос задаю следователям. Шесть лет за мной бегали эшники, а «добрые люди» писали мне: «Тебя еще не арестовали?», «Почему ты еще на свободе?».
Но 27 марта, когда меня арестовали, был день, когда силовики «работали» по журналистам. В тот день арестовали еще нескольких журналистов (Тоню Фаворскую и других). И это было после трагедии в «Крокус Сити». Зачем пришли в тот день за журналистами, я не знаю, но других событий не было.
Почему решила не уезжать? Вопрос отъезда для меня и для мужа никогда не стоял. Тем более после ареста Лили [Чанышевой] мы решили, что не уедем, даже если появится реальная угроза ареста. Я каждый день думала о Лиле и не могла оставить это и не делать ничего.
Ощущала ли я опасность? Конечно! И постоянно! Полиция и эшники постоянно меня «беспокоили» обысками, допросами, ящик какой-то повесили на столб у дома, иски от МВД постоянно подавали на меня. Так что, да, я понимала, что на меня так давят, чтобы прекратила говорить и писать.
Когда я оказалась в СИЗО-1 поздно ночью, оно показалось мне настолько мрачным — кругом решетки, цепи, двери, — что я подумала: а стоило ли оно того? Но потом вернулась мысленно в прошлое и спросила себя: смогла бы я остаться в стороне и не делать то, что делала? Не написать посты, когда к Навальному не пускали врачей, или не провести прямой эфир для Rusnews со сходов граждан в Башкирии, или не поехать в суд по резонансным делам? Нет, я не смогла бы поступить по-другому и промолчать. <…>
Самое сложное в СИЗО — это планирование вещей и еды. Иногда отсутствие чего-то может сильно осложнить жизнь. Я когда в 40-местную камеру переехала, отсутствие нешуршащих сумок стало проблемой. Но сейчас муж мне все прислал.
Или в карантин на майские праздники попала — и полкамеры моим шампунем головы мыли. Можете представить женщин с длинными волосами, которые не могут волосы расчесать пять-шесть дней? Это ад!
Да еще холода стукнули, поэтому тех, кто мерз, укрывали куртками несколько человек. Я не мерзла и куртку отдала женщине 60 лет — бухгалтеру по 159-й статье («Мошенничество»). А она потом, когда получила передачку от своего мужа, подкармливала меня авокадо и грейпфрутом. Когда нас в постоянные камеры переводили, у нее слезы хлынули из глаз из-за расставания…
Дмитрий Талантов. Фото: соцсети
…Очередное судебное заседание по моему делу отложено. Когда меня заводили в сборное отделение следственной тюрьмы, я потерял сознание. Не первый раз за свою тюремную одиссею. Это случилось на высоком крыльце, но мне повезло: к этому времени наручники отстегнули, и полетел я не назад с высоких бетонных ступеней, где обязательно сломал бы себе шею, а вперед. Руки не выставил, просто врезался головой в металлическую дверь. Я вообще везучий от рождения.
Меня подняли и отвели в одиночную полуподвальную камеру, где я живу последние полтора года. Через полтора часа писал объяснительную: «Ссадина на лбу от того, что потерял сознание и упал. К сотрудникам СИЗО претензий не имею». Вроде жив. Даже захотелось пошутить и написать в конце название какого-то старого советского фильма — «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Удержался. Насчет отсутствия претензий — это чистая правда.
Тюремная охрана состоит из людей на редкость душевных. Это без иронии. И вообще: к жизни и к людям у меня все меньше и меньше претензий. Это стокгольмский синдром? Мне бы лучше Нобелевскую премию. Но голова болит дико, плохо с сердцем. Тут нет воздуха. Все-таки 63 года. На следующий день дали таблетку.
Чтобы уже покончить с этим нытьем. Допрошенный в суде доктор говорил, что степень моих сердечно-сосудистых проблем максимальная, летальный исход (как это слово — летальный — хорошо ложится на мой прыжок!) — дело житейское.
<…> Впрочем, достаточно о тюрьме. Давайте о моем деле.
Это вообще забавный феномен отечественной культуры. Человек, однажды попавший в оборот, очень скоро начинает весьма органично смотреться в тюремном интерьере. Ну как тот знаменитый «памятник-да-кто-ж-его-посадит», только наоборот. В моем случае я стал как минимум региональным бюстом политических… э… как бы это… ну, скажем, процессов.
И на стенках аорты оседает тюремный мрамор, и на плечи ложится позолота неизбежности…
А вообще-то вполне сумасшедшее психолого-лингвистическое заключение экспертов, со ссылкой на которое мне было предъявлено обвинение, уже год как признано недопустимым доказательством. Строго говоря, и это вам подтвердит любой вменяемый юрист, легитимное обвинение исчезло. Но я продолжаю сидеть.
По делу была назначена новая экспертиза. По ее результатам отпали как минимум три из пяти вмененных мне эпизодов (мои посты в фейсбуке**).
Ради примера. Практически все время предварительного следствия я просидел за один пост — о протестующем пенсионере на Красной площади. Меня обвиняли в распространении заведомо ложной информации о российской армии. Так вот. Новая экспертиза сказала, что в этой моей публикации нет вообще никакой информации об армии — ни клеветнической, ни комплементарной, вообще никакой. Просто полный ноль. Но я продолжаю сидеть. По лагерным меркам — уже три года. Уверенно пошел на четвертый круг. Без приговора, без обвинения.
Что остается делать? Пробую писать. Всю жизнь мечтал, но боялся написать об Иуде Искариоте. Было как-то страшно писать то, что я о нем и людях думаю. И сейчас страх не оставляет меня, но понимаю — нужно, могу не успеть, если не начну. Пусть это будет хотя бы маленькое эссе. Пишу, комкаю написанное, бросаю в помойное ведро.
За последние годы у меня возникло ощущение потери свободного слова, все нужные для чувства слова от меня как бы бежали, и от этого мерзко крутит кишки. Но это лучше, чем потерять от страха разум. <…>
Грегори Маркус Северин Винтер. Фото: предоставлено адвокатом
…Я очень сильно переживал и переживаю за своего приемного сына, поскольку, кроме меня, у него никого нет. Кроме того, сын имеет когнитивные проблемы, и ему очень трудно. От приговора он страдает нисколько не меньше, чем я. Здесь государство поступило очень жестоко и немилосердно.
<…> В Вологде я раздал соседям много разного провианта, и было очень приятно, когда я шел на этап и второй корпус Вологодского централа кричал мне: «Доброго пути!» Остались добрые воспоминания о моих соседях в Вологде, о сотрудниках тюрьмы и медиках. Дай бог им всем добра. Я провел замечательные 3,5 месяца и был готов в таких условиях провести весь срок.
При этом стоит отметить, что я всегда вел себя корректно, «газовал» лишь для того, чтобы попасть к медикам, — разбил о бетонный пол на продоле шприц с инсулином, ругался с младшими инспекторами и «качал права».
Один из сотрудников сказал, что я самый необычный сиделец на его памяти, поскольку пытался подружиться с инспекторами и беседовал с ними «за жизнь». Я думаю, что с очень многими сотрудниками ФСИН можно найти общий язык, а садистов и дураков не более 5–7% от общего числа. Очень многое зависит от руководства УФСИН по региону. Адекватные начальники собирают вокруг себя такое же окружение.
Довольно сильно я боялся этапа, так как знал, что он будет в вагоне-«столыпине» — скученность, невозможность выйти в туалет, сутки, а то и полтора в крайне плохих условиях. На деле оказалось, что из Вологды на этап в Киров пошли три бывших сотрудника, и мы ехали втроем в шестиместном купе. Соответственно, доехали довольно комфортно, конвой был свой, вологодский, достаточно либеральный. В дороге подружились между собой и дальше уже старались не разлучаться. Благодаря этапу я приобрел замечательного друга, который в обычной жизни живет в одном микрорайоне со мной. Поэтому говорю судьбе спасибо за такой прекрасный подарок.
Самыми трудными были 11 дней в переполненной девятиместной камере на Кировском централе: камера не проветривалась, люди постоянно курили, висел густой дым. Из-за этого у меня развилась бактериальная инфекция дыхательных путей, и сейчас я только-только стал выздоравливать.
Пришлось перейти на жесткие антибиотики, чтобы побороть заразу.
Лагерь, в котором оказался, — ИК общего режима для бывших сотрудников правоохранительных органов и силовых ведомств. Поэтому порядки и контингент здесь другие, чем в обычных лагерях: много людей с высшим образованием, в прошлом они были высокопоставленными офицерами.
Лагерь очень режимный, строгий, никаких поблажек бывшим силовикам нет. Мне как интроверту трудно быть постоянно на людях. Стараюсь больше работать, за работой время идет немного быстрее. Работа простая, но в быстром темпе. Первое время было сложно, но теперь я привык.
Возвращаясь ко дню ареста, скажу честно, что я его не вспоминаю. Очень жаль, что вооруженный конфликт с Украиной продолжается. Я мечтаю о мирных переговорах и о прекращении огня. Ни о чем не жалею, я поступил как честный человек, так, как меня воспитывали родители, как мне велела совесть.
Единственное, что очень больно и рвет душу, — это мои животные (на ноябрь 2023 года — 11 кошек), которые оказались в чужих руках. Я очень страдаю по ним и надеюсь забрать их сразу после освобождения…
Владимир Румянцев. Фото: соцсети
<…> Когда сидел в СИЗО, слышал о сроках Яшину*** и Горинову. Особенного оптимизма они не вызывали. Учитывая, что у меня каждый день выходило по репосту и пять лет нелегально работало радио, ожидал, что обвинение попросит десятку, а судья, может, скинет пару лет, и готовился получить 8 лет. Был удивлен, когда прокурор запросил всего 6 лет и 2 года запрета на использование компьютера и радиопередающей аппаратуры. Судья вовсе присудила три года без запрета. Вот сижу и думаю, как это понимать? То есть после выхода на волю логично возвращаться к прежним занятиям? Ну это я уже размечтался.
Каким мне увиделся лагерь? Разумеется, не таким, каким я видел в фильмах или он представлялся мне на основе чьих-то рассказов. Это лагерь общего режима для первоходов, то есть для не особо тяжких статей. В основном сидят со мной наркоманы, не особо крупные мошенники и воры средней руки. Когда спустя две недели карантина нас подняли на барак, был удивлен возрастным составом заключенных. На табличках у шконок были указаны даты рождения 2000–2005 гг. Вообще, до августа прошлого года я был самым старым обитателем лагеря. Когда меня спрашивали, как мне видится лагерь, я сравнивал с детским садом. Подавляющее большинство имело опыт употребления наркотиков.
У меня сложилось впечатление, может быть, и ошибочное, что психологическое развитие человека прекращается с момента начала употребления психотропных средств. С виду вроде взрослые мужики, а образ мыслей и общение между собой, как у подростков.
Но в последнее время количество заключенных среднего и старшего возраста чуть-чуть увеличилось, и я стал четвертым по старшинству. Основные темы разговоров — сколько кому осталось сидеть и как уйти на «поселок» (колония-поселение. — Ред.) или по УДО. Обсуждение СВО тоже присутствует, но в меньшей степени. Далеко не все желают заключить контракт с Минобороны. Вести оттуда приходят неутешительные.
<…> Вообще, в моей ситуации есть какая-то странность. Не отличаясь законопослушным поведением, мне до сих пор не удалось попасть в ШИЗО. Тот же Горинов, мой одногодок, по-моему, с ШИЗО тесно знаком. Что же он такого сделал, что не могу я? Того же Тушканова [осужден на 5 лет колонии за «дискредитацию армии» и «оправдание терроризма» за посты в соцсетях] отправили в ШИЗО прямо из карантина якобы за лежание на койке в дневное время. Я же в январе четыре дня отказывался выходить на работу из-за того, что велел все продукты питания унести с промзоны на барак. В конце концов этот вопрос урегулировали, на промку я вернулся, но на следующий день меня вызвали на дисциплинарную комиссию. Думая, что речь будет идти о моей забастовке, обдумал аргументы в свою защиту, но чуть не рассмеялся, когда узнал, что причиной вызова была моя уголовная статья.
На основании этого меня решено было поставить на профучет как экстремиста или террориста. На мой вопрос, почему спохватились только на девятом месяце моего сидения в лагере, ответили, что присматривались ко мне.
Единственный выговор пока удалось заработать в апреле, когда промка не работала из-за половодья. Все зэки сидели на бараке, точнее, лежали. За что рапорта и получили. Расстраиваться мне тут было не о чем, этот выговор ни на что не влияет. Никакого УДО, по-любому, мне не видать. <…>
Главная мысль, которая сидит сейчас в голове, — как я вернусь в то общество, которое сейчас сформировалось в России. Все это безумие легко может привести к тому, что на головы россиян посыплются бомбы и ракеты. Жить будет очень некомфортно. И виноваты в этом исключительно мы сами. Как любил говорить наш бывший начальник швейки майор Алексей Мурашов: «Все было доблестно ***». Печально.
Анна Архипова. Фото: соцсети
Я в заключении уже больше года, а по ощущениям — то ли пару месяцев, то ли всю жизнь. Понятие времени здесь другое. Об этом еще Буковский писал: каждый день бесконечно долгий, а назад оглядываешься и думаешь: «Ого, так много!» СИЗО — место вне времени.
Самым сложным для меня оказалась полная невозможность управлять своей жизнью. Ты делаешь то, что скажут и когда скажут, и ни на что повлиять не можешь. СИЗО решает, что тебе есть, что тебе читать, куда тебе идти, и живешь под постоянным наблюдением. В некоторых камерах даже в туалете и душевой есть специальный глазок, чтобы сотрудники могли посмотреть, а не нарушаешь ли ты там правила внутреннего распорядка. Во время обыска достают твое нижнее белье, читают все: от писем до записей по делу. Личного пространства не существует.
Твои права упраздняются, твои желания и нужды больше не имеют значения. Из свободного человека ты превращаешься в безвольное существо под названием «спецконтингент».
<…> Чуть больше года я провела в московском СИЗО для женщин. Там я видела, пожалуй, одну из самых страшных картин в жизни — тюремных детей. Маленькая кудрявая девочка крохотными ручками трясет решетку, чтобы пришел дежурный и отвел их с мамой в камеру. СИЗО, беременность и дети — вещи несовместимые. При этом в июне был отклонен законопроект о запрете содержания в следственных изоляторах беременных женщин.
Я была готова к этапу в Петербург, но все равно он был внезапным. У меня проблемы с позвоночником, а [вагон] «столыпин» не подразумевает выдачу одеяла, подушки и матраса. Жесткая полка, кажется, деревянная, спишь на своих вещах: куртка, полотенце и что есть — тем и спасаешься. Так полтора дня. Хорошо, что у меня с собой были обезболивающие. В автозаке по пути в «Арсеналку» я наслаждалась часовым монологом конвоира, который жаловался, что из-за нагрудных камер им «теперь нельзя бить зэков». Потом он поведал, как во время службы в армии ел собак и пил их кровь. «В соседних деревнях не осталось ни одной шавки», — сказал он. Судя по взгляду его коллеги, дурно было не только мне.
СИЗО в Петербурге куда хуже московского. Начиная от невозможности заказать готовую еду и отсутствия спортзала и заканчивая запретом многих продуктов и средств личной гигиены. Я веган, тюремная еда мне не подходит, а местный магазин не может ничего предложить, поэтому я зависима от посылок и передачек. Запреты абсурдны. <…>
Как-то на проверке я спросила разрешения взять свои таблетки и услышала в ответ сразу: «Зэк должен быть больным и хилым». Мне кажется, это многое объясняет.
Со стороны других заключенных я ни разу не сталкивалась с негативом из-за моих статей или позиции. Даже если они у нас совершенно разные. Однажды незнакомая девочка, узнав, в чем я обвиняюсь, посмотрела мне в глаза и тихо, чтобы не услышали другие, сказала заветное: «Свободу политзаключенным». Была еще фраза из трех и пяти букв.
Кто-то хвалит и благодарит за смелость, все сочувствуют. У большинства реакция следующая: «то есть тебе светит 15 лет за слова? В голове не укладывается, я думала, такого не бывает». Бывает, девочки, и, к сожалению, очень часто. В нашей стране за убийство можно получить меньше, чем за ненасильственную позицию, — такие приоритеты.
Возможно, вы удивитесь, но в СИЗО очень много умных и образованных женщин. В московском изоляторе мы обсуждали всё: литературу, искусство, историю, феминизм, даже политику! Мы делились взглядами на мир и мыслями о будущем. В «Арсеналке» у меня другие сокамерницы. Здесь меня причислили к обвиняемым по насильственным статьям (с ненасильственной позицией) и содержат с ними. Общих тем для разговора у нас мало. <…>
О важности писем политзаключенным можно говорить бесконечно, но любые слова бессильны. Не раз случалось такое, что в моменты слабости, когда держаться особенно трудно, тебя спасает именно письмо. Простое письмо поддержки и сочувствия. Вот ты снова на ногах.
<…> Для меня самым тяжелым ударом оказалось попадание в список «экстремистов и террористов». До этого я считала, что как-нибудь отсижу и выйду, вернусь к нормальной жизни — от активизма отказалась за год до ареста из-за сильнейшей моральной усталости. Учеба, работа, спокойствие — все это перечеркнул реестр [Росфинмониторинга]. Даже после освобождения жизнь в России будет для меня невозможной, от этого хочется кричать. А может, это знак, что спокойствие не для меня, что моя судьба — бороться за то, во что верю?
<…> Сейчас мне помогает держаться мысль о том, что все имеет свой логический конец… и заключение тоже. Представьте, если я сегодня сдамся, а завтра случится что-то невообразимо хорошее, обидно ведь. Смерть Павла Кушнира сильно повлияла на меня и подтолкнула действовать. Я хочу сделать мир хоть немного лучше, отчасти — в память о нем. А это столько работы впереди! Понимаете, я не могу сдаться сегодня, потому что на завтра у меня планы. К тому же я еще не все книги прочитала. Желаю всем счастья!
{{subtitle}}
{{/subtitle}}