Сюжеты · Культура

Юрий Шевчук: «Я нашел для себя работу — я сказал слово» 

Как поэзия может существовать отдельно от музыки

Ирина Лукьянова, учитель, обозреватель «Новой»

Всякое размышление о рок-поэзии начинается с вопроса «поэзия ли это вообще и может ли она существовать и восприниматься отдельно от музыки». В случае с поэзией Юрия Шевчука — может. У него даже сборник вышел — кстати, в издательстве «Новой газеты». Хотя стихи без музыки, на бумаге, при чтении глазом, обретают какую-то иную жизнь, звучат в голове иначе, даже акценты расставляются иначе. Но без музыки стихи четче: из музыкальной стихии вычленяется, проступает очерченный словами мир.

Иллюстрация: Юрий Шеров

Осень

Это мир необустроенный, неуютный — и несмотря на смену сезонов и лет, несмотря на мелькающие в текстах приметы времени — неуют и необустроенность, кажется, этому миру имманентны.

«Безжизненный край, рев атомных зим / Со злобной пургой ты один на один». «Мусор вдоль железной дороги, / Ползущей по жующему лесу. / Тампаксы, банки из-под тревоги, / Бутылки от счастья и лишнего веса. / Смятые легкие от сигарет, / Газеты с брехней и следами поноса, / И так далее. Это тысячи лет / Гниет и тлеет на склонах откоса». «Чревата наша сторона, / Царит покой и тишина, / Навоз целует сапоги, / Кого-то мочат у реки, / Контора пьяных дембелей / За ребра лапает девчат, / О службе матерно кричат / И отгоняют кобелей. / Заборы, улицы, дома, / Кино опять не привезли, / Вчера завклуб сошел с ума / От безысходнейшей тоски». «Здесь небо соткано из драк, земля из проблем, / Тело требует мыла, а души — котла».

Это — родина. Родина-красавица, которая «мрачнее чумы»; Родина, которая «к сволочи доверчива» — а все-таки своя, бесконечно любимая, и никуда от нее не уйти. «Но мне там нечем жить и мне незачем лгать, / У меня здесь мать и я верю в Христа. / И здесь лежит мой брат, и наблюдаю я, / Как вырастают березы у него на груди, / И пусть гниют враги, пусть предают друзья, / Я продолжаю жить, я продолжаю идти». «Родина моя, я бы все послал, если бы не ты».

На карте Родины у Шевчука несколько важных географических точек — родная Уфа с ее Белой рекой, жаркая, шумная, гламурная, суетливая Москва — и Питер, «черный пес Петербург», «Ленинград, Петербург, Петроградище», 

«Отпрыск России, на мать не похожий, / Бледный, худой, евроглазый прохожий», где «на углу стоит таджик с глазами Блока».

И вокруг — «периферия», нескончаемая страна облетевших лесов и пустых степей, муравьиных многоэтажек и рабочих кварталов: «Тысячи кухонь каждое утро / Жарят на нервах куриные яйца. / В тысячах спален каждое утро, / Нежно сопя, расплетаются пальцы. / Здесь ежедневно кого-то хоронят, / Через неделю — горланят свадьбы. / Не стой под балконом — горшочек уронят. / Легче, родной, не провалилась кровать бы!»

А еще здесь есть дороги — куда-то, из ниоткуда в никуда. С их особой «тоской дорожною, железною» (это не Шевчук, это Блок), с этими людьми — разными, но одинаковыми, и все куда-то едут, чего-то ищут, на что-то надеются. С ощущением одиночества и общности со всеми — единочества, по выражению Шевчука. С вопросами без ответов.

Юрий Шевчук. Фото: Евгений Стукалин / ТАСС

В этом мире почти всегда — осень. Не золотая — а уже догорающая, последняя, неуютная и необустроенная, обдающая ледяным дождем и мокрым снегом.

«Поэтичность языка / Легковесная химера. / Этой дряни нету дела / До осеннего меня. / Осень — мертвые дожди. / Осень — юные морозы. / Задубевшие березы / Ковыляют по Руси». Осень оставляет наедине с болезнью и смертью, она заставляет задаваться последними вопросами, из которых один мы задаем себе каждый день, а ответа все нет: «Что же будет с Родиной и с нами?»

И герой Шевчука — плоть от плоти и кровь от крови этого мира. От его людей — живых, неуклюжих, грешных, бестолковых, но все же взыскующих правды, — и его мертвых, неотпетых и позабытых: «Но все ж един я с этими больными облаками, / Рябой землею, лесом, озером и мертвецами». Это как раз из «Единочества».

Часто этот мир — ледяной, и в нем мерзнет и не находит тепла «озябшая душа». Почти никогда — летний. Но когда на этот мир обрушивается весна с ее дождями и майским громом — это воплощенное, концентрированное счастье, недаром едва ли не каждый, кого спросишь о любимых шевчуковских песнях, называет «Дождь».

Петербургский текст

Когда Шевчук пишет об этом мире, он бывает зол, беспощаден и антиэстетичен, как Саша Черный:

«Суббота. Икоту поднял час прилива. / Время стошнило прокисшей золой. / Город штормит, ухмыляется криво, / Штурмом взяв финскую финку залива, / Режется насмерть чухонской водой. / Серое нечто с морщинистой кожей, / Усыпанной пепельной перхотью звезд, / Стонет и пьет одноглазая рожа. / Жалко скребется в затылке прохожий / Бледным потомком докуренных грез».

Нет, он умеет и иначе — изысканно, по-северянински: «Несмолкаемый бис площадей засиренил галерки влюбленных». Или так вот: «Вертикалится он, донкихотится, / Белозубо кокеткам скалится, / Наблюдая, как небо старится, / Как каналы тоской беломорятся». У него бывает «месяц тонкий, дикий, фавный» и «ветер праздничный параджановый».

И лирический герой его — большой и сильный, всехный — как герой Маяковского, который идет по городу и дарит всем «стихи, веселые, как би-ба-бо и острые и нужные, как зубочистки!».

Юрий Шевчук. Источник: vk.com_ddt

Вот герой Шевчука выполняет свое поэтическое предназначение: «Я иду по стране, я касаюсь застывших прохожих. / Я меняю выражения лиц на их мрачных рожах, / Я нашел для себя работу — я сказал слово: / Все исправить, почистить, помыть и запустить снова. / Я вернул миру реки, я всем нищим вложил в души хлеба, / Если вместо глаз вставил звезды и синее небо, / Я расставил людей посвободней, чтоб всем все хватило, / Прослезясь, допечатал рублей и заправил кадило. / Я всем шлюхам раздал по любви, а убийцам по розе, / Hа столах депутатов романы в стихах или в прозе / Положил я, и долго горели их дурные приказы, / Я спалил всю чуму, не оставил ни капли заразы».

И констатирует потом: «Работе конец, наконец-то все чисто и гладко, / Потрудился Юрец-огурец, не страна — шоколадка». О том самом поэтическом предназначении он говорит предельно просто: «Я называю плохое — дерьмом, / А хорошее — красотой. / Если что не разрежу умом, / Распакую своей душой».

Шевчук умеет быть непростым: умеет найти точную метафору, небанальный эпитет, зацепить аллюзией. Вот «плачет петербургский гений, вышивая век крестами». Вот «за окном глотает облака Шагалова коза». Вот на дереве висит «…счастье, повешенное костюмером», и пугает «мертвыми ногами и синей талией». А облезлый кот в подъезде шипит, «как может только старость, когда она, отрекшись от всего, имеет лишь изодранный покой»… Иногда в строчках Шевчука ясно звучит Мандельштам: «Черный пес Петербург — я слышу твой голос / В мертвых парадных, в храпе замков…» Иногда смутно — Бродский вроде бы: «Здесь каждый, если хотите, инопланетного рода. / Пассионарят лишь скинхеды-наци, и / На каждое их «бля» — / Одиночество твоего «я». Это все — петербургский текст, Шевчуком прочитанный от корки до корки, впитанный, усвоенный, переведенный на язык того рока, который можно петь неумелыми глотками под гитару в неумелых руках.

Не убий, не кради

Шевчук, похоже, сознательно отказывается от поэтической сложности, виртуозности — ради того, чтобы простыми словами говорить о простых и вечных истинах. Отсюда — прямолинейные лозунги: «Наполним небо добротой», «Но если землю добротой / Наполнить всем живым, / Нас встретит город золотой / Под небом голубым». Отсюда — прямая проповедь, заклинание: не стреляй!

Отсюда в песнях — частое обращение: брат, друг, «старик», отсюда две рюмки — верное средство наладить связь от души к душе; герой Шевчука всегда с кем-то в диалоге — с другом, с попутчиком, с генералом ФСБ, которого тоже пытается понять, со случайным железнодорожником; готов слушать и готов говорить о самом важном. И говорить, не стесняясь лозунговой прямолинейности.

Юрий Шевчук. Фото: ITAR-TASS

В песнях Шевчук прямым текстом объясняет то, чего не хочет объяснять в стихах. Вот, к примеру, «Крыса»: «Сумасшедшая крыса, бредовая мразь, / прорвавшийся чирей, порочная связь. / Прыгнула вверх, закружилася в вальсе, / жмурясь на небо в друидовом трансе. / Как девочка в классы, игривый котенок. / Как ласточка в облаке смятых пеленок / В листве прошлогодней играет с часами / Оставшейся жизни, / Как черт с небесами, / Как ты с небесами, / как он с небесами. / Война». На этом стихотворение «Крыса» в сборнике 2009 года «Сольник» заканчивается. А в песне — продолжается: «Хватит визжать, люди, шляпы снимите, / Божья тварь она тоже, поймите…»

Шевчук сам готов, как Державин, «истину царям с улыбкой говорить»; всем памятен его разговор с президентом Путиным, где Шевчук задавал неприятные вопросы: почему мне вчера позвонили и велели не задавать вам острых вопросов? А будет ли в стране настоящая демократия? Президент пошел в атаку — а вы кто, собственно? Чуть не всякий другой тут отрекомендовался бы: «Шевчук Юрий Юлианович, народный артист Республики Башкортостан». А этот ответил, как юродивый: «Юра Шевчук, музыкант». Вся страна Юру-музыканта еще больше полюбила.

И лирический герой его стихов ходит по миру, озадаченный больным вопросом «где найти очки от Махатмы Ганди», и утверждает одни и те же, вечные, простые истины:

  • «Сталь ненавидит дерево, дерево ненавидит землю, / Земля ненавидит воду, вода ненавидит небо, / Вода ненавидит небо, а небо любит всех нас».
  • «Нежность существует без причин, как небо и стихи».
  • «Когда ты свободен, тебя невозможно убить».
  • «Когда в сердце любовь — тогда все живо».
  • «…только любовь сможет всем нам помочь остаться людьми».
  • «Я не знаю, что смоет огонь и вода, / Но любовь никогда не оставит нас».
  • «Мне б еще пару нот про снега и дожди. / Мне столы бы накрыть для веселого пира, / Чтобы спеть тем, кто рядом: «Не убий, не кради».
Читайте также

Клетка заржавела Священник Андрей Мизюк — о любви к «ДДТ» и ереванском концерте Шевчука

Шевчук много пел там, где война, хотя ненавидит войну. Об этом его «Пацаны» — «умирали пацаны страшно, умирали пацаны просто…». Того, кто участвовал в несправедливой войне, не осуждает — осуждает войну, — но и не оправдывает. Однако находит для него человеческие слова: «Если был ты, старик, на неправой войне, / Что ответить тебе? / Я тебе не судья, не герой и не врач, / Я… / Я одно знаю точно — ты не был неправ, / Подыхая в пыли чужой. / Когда ты молчишь… / Когда ты молчишь, / Я знаю одно: Ветры с тобой».

С простыми заповедями, с гитарой в руках он обошел-объехал всю Россию, а может, и весь мир. А о себе говорит так: «Амбиций нет — не брокер, не десантник, / а так — Емеля-ля, Иван-дурак».

В самом деле — простой, как сказочный дурак, как тот самый юродивый — не народный артист Башкортостана, не лауреат конкурсов, а Юрец-огурец, Юра-музыкант.

Юрий Шевчук, 1992 год. Фото: Александр Неменов / ИТАР-ТАСС

В очках Махатмы Ганди или Джона Леннона — или, может, постаревшего Гарри Поттера, который раз за разом вместо убийственного заклинания «авада кедавра» применяет обезоруживающее «экспеллиармус». Оставивший всякую надежду (о, как пронзительно печальна и прекрасна его «Надежда» из прошлогоднего альбома «Волки в тире»). Честный, как шут короля Лира, добрый, как Айболит («жил-был доктор, он был добрый») или Алонсо Кихано Добрый, он же Дон Кихот. Он разъезжает (в клипе «Долго») по вселенной на старом микроавтобусе с куриной лапкой пацифика и посмеивается: «Окружили злые / доброго меня, / с виду боевые, / в реальности фигня» — и призывает наполнить добротой землю, а не небо, как когда-то: земле это отчаянно нужно.

Он способен слышать ангелов, как герой Венички Ерофеева, который, может, потому и пьет, что прячется в юродство от ума сего мира.

Ум сего мира — власть, лавэ, «город рваных жил, рабов команды «фас», война вызывает у него не ужас, не смятение, не ненависть даже, а холодное, презрительное отторжение. И когда «рекламирует Рок президентов да водку», он не желает в этом участвовать:

Что ж, движения нет, да куда девать глотку?
Глотку! Я буду драть глотку
Про безумные дали, где мы не бывали,
Но все же, но все же, мы будем, похоже,
Когда-нибудь с Ним, когда-нибудь с Ним.

В этом он так уверен, что и смерти не боится — к собственной смертности относится со спокойным принятием. Он знает, как перебинтовать раненое небо. Он способен ощутить дыхание вечности: «Высоко, высоко, высоко / Свет звезды pодился в тишине / Заглянyл мне в сеpдце глyбоко / И пpошел, как ангел по войне».

Он просит за всех:

И если вокруг — одно лихо,
И если кругом слишком тонко,
Люби всех нас, Господи, тихо,
Люби всех нас, Господи, громко.

А там, где Бог, любовь и рок-н-ролл — там непременно свобода, обязательная часть этого уравнения. «Свобода, свобода, так много, так мало, / Ты нам рассказала, какого мы рода, / Ни жизни, ни смерти, ни лжи не сдаешься, / Как небо под сердцем в тоске моей бьешься…» Где свобода и любовь — там нет места страху. Он не боится — ни смерти, ни власти. А еще — где любовь и свобода — там полет.

Зажгу на кухне свет, из века-сундука,
Где крылья много лет искали седока,
Достану, разомну, пристрою на спине
И запущу весну, и облака во мне.

И вот это чувство свободы и полета — пожалуй, именно то, что дает именно музыка, именно голос, именно исполнительский драйв. Это они вызывают на концертах ДДТ такое чувство причастности к чему-то дивному и прекрасному, такое чувство всеобщего родства, такое ощущение силы. Силы жить, петь, летать, не бояться.

Я спросила друзей, за что они любят Шевчука. Ни один не сказал, что не любит.

Читатели — о Шевчуке
  • «Они с БГ* как несущие конструкции, воплощенная священная книга: и цитаты на все случаи, и утешение, и радость».
  • «Он, конечно, бог моей атеистической вселенной отечественной рок-музыки».
  • «Он такой одновременно брутальный и добрый — это редкость. Мужик, но без насилия — чудеса».
  • «Он честен с собой, он добрый и мудрый человек. Он слегка старомоден, и немного наивен, в нем крепко встроен, мне кажется, какой-то внутренний строй добра и зла. Он хороший и невероятно харизматичный музыкант, но песни у него лучше стихов. На его концертах (а я была на очень многих) был нереальный драйв и единение».
  • «Люблю за какую-то очень родную искренность, за рифмы с содранной кожей, за правду, за то, что всегда больно сердцу, когда его слушаю или читаю».
  • «За честность люблю, за то, что настоящий. За слова «Юра-музыкант», за «родина — это не жопа президента». За то, что папа мой его любил. За актуальность песен. За осень. Дай бог ему долгих лет и пережить тех, кто запретил его в его стране».
  • «Я его за разное люблю. Молодого — за хулиганство, за «нате», зрелого — за гражданскую смелость, за то, что вторым Маяковским не заделался, а нынешний — почти святой, по-моему. В сочетании с острым интеллектом, что вообще редкость из редкостей».
  • «За то, что в нем честность сочетается с силой. Немного людей способны быть искренними, не становясь слабыми при этом, уязвимыми. Его не жалко. В нем какое-то несокрушимое величие и цельность».
  • «Я люблю его за какую-то офигенную органичность во всем, что бы он ни делал. Акустический концерт с лампой на письменном столе — он органичен и точен, на сцене с рокерами — органичен, около Эрмитажа с оркестром — тоже».
  • «За честность. За то, что он — ровесник моих родителей, но при этом никогда не казался старым, чужим. Свой чувак. Мудрый взрослый, которому хочется доверять».
  • «За последовательность. Вот он последовательный пацифист. Он ездил в Чечню, потом ездил в Косово — молодые рокеры над ним потешались. «Такой молодой, а уже Шевчук» (с), — пела группа «Тараканы». «Про войны — это к Юрию Юлианычу, я политикой не интересуюсь», — говорила в интервью Земфира.
  • Рокеры поехали в супермиллионный тур вторых ельцинских выборов. А Шевчук вернулся с Чеченской и говорил: «Ребят, вы чо? Как можно голосовать за продолжение вот этого всего?» Вот тогда его молодые рокеры обсмеяли. Типа, идейный дед.
  • Прошел миллиард лет. И все вывернулись наизнанку, переобулись. А Юлианыч ровно там, где и находился всегда. Шевчук — Полярная звезда. Все вращаются — он всегда на своем месте. Все в нем цельно, всё ладно скроено, все крепко сшито».
  • «За то, что в 6 лет скакала по дивану под братом поставленную песню «Родина», а спустя 30 переслушала, и оказалось, что он в своем роде пророк. Ну и теплый он при этом. Близкий».
  • «Несколько раз с ним делала интервью, еще в девяностых. Оставил впечатление очень тонкого и трогательного, и по-хорошему наивного человека. А сейчас боюсь за него».
  • «Я люблю за честность, надежду и веру. За «не стреляй».
  • «За смелость. Говорит, что думает, не опасаясь последствий, снижающих его комфорт и безопасность. Пророк, одним словом».
  • «Дидуров говорил: он единственный трагик в русском роке. Чистое, взрослое, беспримесно трагическое мировоззрение, все всерьез, самый сильный и чистый голос».
  • «Мне было 8 лет, и я шла по коридору школы и пела во все горло: «Я террорист, я Иван Помидоров» — а за мной, оказывается, шла завуч. Так у меня (круглой отличницы) появилась первая двойка за поведение, а маме была запись: «Исполняет нецензурные песни, примите меры». Мама посмеялась (нецензурным, по мнению, завуча была строчка: «нечего, падла, народ баламутить, взяли и к стенке его…»)».
  • «Очень люблю, он как дядя, которого уважаешь и в детстве и когда вырос, «Дождь» пою и сейчас».
  • «Потому что объединил многих».
  • «Он — хорошая часть нашей истории, которую можно будет вспомнить без стыда».
  • «За верность себе и человеколюбие. И за честность».
  • «Очень люблю. За музыку, тексты и как человека — настоящего, никем не прикидывающегося».
  • «Честность, взрослость, бесстрашие перед жизнью и смертью, человечность. И офигенный голос. Одно из преступлений этой власти — украденные у него последние годы, когда он мог петь в России».
  • «Он — моя молодость. И какой-то удивительно смелый и цельный».
  • «Шевчук искренний, совершенно естественный. Пишет не из головы, а по порыву души. По-моему, никогда не стремился к славе, не пытался поднять шумиху вокруг своего творчества и себя самого».
  • «За то, что не боится быть собой».
  • «За драйв, наверное. Честность и сложность — и простота вместе с этим».

Этот материал вышел в третьем номере «Новая газета. Журнал». Купить его можно в онлайн-магазине наших партнеров. 

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».