«Дайте нам право на шепот»

Громко печатает невидимая машинка. На заднике крупно идут строки. Письмо Станиславского Сталину:

«Вы уже знаете, что Художественный театр глубоко заинтересован пьесой Эрдмана «Самоубийца», в которой театр видит одно из значительнейших произведений нашей эпохи… в настоящее время пьеса находится под цензурным запретом. И мне хочется попросить у Вас разрешения приступить к работе над комедией «Самоубийца» в той надежде, что Вы не откажете нам посмотреть ее до выпуска в исполнении наших актеров. После такого показа могла бы быть решена судьба этой комедии…»

Много раз ставили «Самоубийцу», но почти никто, за исключением Сергея Женовача, не сумел оживить текст. Он оставался комично-архаичным, притертым к своей эпохе. Николай Рощин на большой сцене МХТ смог. Такого современного, бьющего электричеством реальности Эрдмана мы еще не видели.

Низкое, голое серое пространство, скошенные окна, узкая дверь. Дощатое все. Родословная дощатого изделия в России вместительна: от деревенского нужника до первого варианта мавзолея, от лагерного барака до гроба. И она вплетена в декорации.

Глядя на сцену, публика мгновенно понимает, отчего Подсекальников помышляет о самоубийстве: внутри гробовой крышки — лютая тоска, стиснутость жизни.

Рощин — всегда сценограф своих режиссерских сочинений. Именно с помощью его сценографии героем спектакля становится атмосфера существования персонажей. Выговоренная почти столетним текстом Эрдмана, но определенная внутренним текстом нашего времени.

Заметим, исход из Александринки, где Рощин прослужил почти восемь лет в качестве главного режиссера, похоже, принес постановщику большую пользу. Его новый спектакль — послание эпохе, полное энергии блестящих решений, в которых интуиция художника и постановочный интеллект рождают многослойный результат.

К тому же спектакль вышел не только в год 150-летия со дня рождения Мейерхольда (которому не дали выпустить своего «Самоубийцу»), но еще и на сцене МХТ, где 90 с лишним лет назад пьесу тоже запретили. Так что нынешний успех постановщика — отчасти и мистический триумф страдальцев, режиссера и драматурга.

Жанр определен в точном соответствии: сатирическая драма.

Сюжет. Жена и теща Подсекальникова, растрепанные, согбенные, в исподнем, словно сошедшие с советских плакатов, посвященных голодающим Поволжья. И поводом ментальной драмы Подсекальникова поначалу становится ливерная колбаса, что чудом осталась с обеда. Затем на сцене появляется огромная, подпираемая с разных сторон доброхотами, чудом добытая труба. Мечта героя. Безработный Семен Семеныч немедленно, еще не научившись извлекать звук, не освоив гаммы, велит жене увольняться со службы, в мыслях уже зарабатывает концертами огромные деньги, благоденствует: полотеры, покупка статуи, гоголь-моголь! Жмет на клапаны, плюется по инструкции газетными катышками, но труба то гремит иерихонски, то безмолвствует; карьера рушится, не начавшись. И неудачник почти что решается взломать чудовищную норму своей жизни самоубийством.

Рыбу подсекают, чтобы вытащить из воды. Несчастного Подсекальникова тоже подсекают со всех сторон, рвут на части. Слух о самоубийце ударяет молнией. Просто застрелиться недостаточно — надо идейно. Во имя! Пострадать — ради! Русской интеллигенции, русского купечества, искусства, духовенства, Клеопатры Максимовны, наконец! В торгах за последнюю волю участвует парад узнаваемых персонажей: профессиональный интеллигент, парочка нимфоманок, мясник-доктринер, писатель, поп. Сосед по квартире Калабушкин втихаря принимает мзду за подвиг грядущего покойника.

Волков играет Подсекальникова. Вполне можно говорить о феномене этого актера. С неактерской внешностью, мягким, словно не запоминающимся лицом, легко впускающим любую человеческую суть. Оно, это лицо, становилось уникальным обликом Сирано, а теперь это обличье Подсекальникова. Иван Волков никогда не хлопочет этим лицом, не форсирует интонации. Основное его качество — достоверность. Человек из публики, он же человек на все времена.

Что он за существо в спектакле? Униженное и оскорбленное, пугливое и горделивое. Выживающее вопреки. Его то и дело бросает между «право имею» и «тварью дрожащей», между мечтой и бредом. Подсекальников — человек, смятый ужасом собственной жизни. Гамлетовскую сцену колебаний Семен Семеныча («как же я — без себя?») Волков играет серьезно, тонко. Он безукоризненно воспроизводит бесхитростные вибрации отношений героя с женой, с низким бытом, с вереницей просителей, с самим самоубийственным решением. Волков еще и создатель звуковой среды спектакля, его композитор.

Артисты. Блестяще ведет свою роль Александр Семчев. В спектакле он Аристарх Доминикович Гранд-Скубик, застающий героя за написанием предсмертной записки.

Осененный миссией, он скорбно патетичен — и деловит. Напялив маску радетеля Руси («Дайте нам право на шепот!»), велеречивый Скубик хлопочет о себе. Но как завораживающе! «Кони в белых попонах», что повлекут гроб Подсекальникова (как гипнотически сулит Аристарх Доминикович), производят на беднягу впечатление, затмевающее разум.

Игорь Золотовицкий уверенно справляется с трудным жанром. Его прохиндей Калабушкин азартно отдается задаче каждого момента. Надо спасать — готов ломать дверь сортира; надо привести в чувство — забирается на соседку, еще не вдову; надо достойно проводить покойного — виртуозно ведет прощание. В чулках с резинками огромный Золотовицкий уморительно-комичен, а в трауре — серьезно-внушителен.

Егорушка в исполнении Павла Ващилина — радостно-подлый прислужник власти. А мясник (Алексей Кирсанов), писатель (Алексей Варущенко), отец Елпидий (Алексей Агапов) — сочные типажи, легко опознаваемые в современных раскладах. Острый рисунок обычно лучше удается актерам. Здесь в острых рисунках блистают и все актрисы — от Юлии Чебаковой, жены Подсекальникова, до коммунальных старушек.

…Подсекальников, спотыкаясь, бредет в поле, заросшем ковылем, и набредает на чей-то громадный памятник. Мы видим лишь гигантские ноги, к которым тянется полевая трава. Здесь Семен Семенович не пошлый обыватель из советской коммуналки, а экзистенциальный человек-пигмей у подножия властного монумента. В заброшенном поле между ногами непонятно кого раздается выстрел. Морок героя — одновременно образ предельной покинутости.

Подсекальникова провожают дважды. Живого — на траурном банкете, мнимо покойного — на кладбище.

…Прощание возле заготовленного «общественностью» обелиска. Снова речи над гробом, в котором лежит живой Подсекальников, сольные партии «интересантов», обморочной вдовы, всех странных участников обряда.

В итоге самоубийца, жаждущий жить, выпадает из домовины, врубает огонь в печи, крематорий плещет пламенем, исходит дымом. Зарево охватывает сцену.

…Но Подсекальников жив, живее многих. На экране мы видим, как он выходит из парадных дверей МХТ, согбенный под тяжестью крышки гроба, тащит ее по Камергерскому, по набережной, мимо Христа Спасителя. Крышка будто приросла к спине, он на нее обречен.

И вот он, финальный ответ Сталина — письмена под гром клавиш машинки:

«Многоуважаемый Константин Сергеевич!

Я не очень высокого мнения о пьесе. Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и даже вредна. Мнение и мотивы Реперткома можете узнать из приложенного документа. Мне кажется, что отзыв Реперткома недалек от истины. Тем не менее я не возражаю против того, чтобы дать театру сделать опыт и показать свое мастерство. Не исключено, что театру удастся добиться цели… Суперами будут товарищи, знающие художественное дело. Я в этом деле дилетант. Привет».

Этот «привет» в контексте всего, что произошло дальше, значим отдельно. Как известно, чуткая советская власть решила охладить художественный пыл драматурга на берегах Енисея. Николая Робертовича арестовали на съемках «Веселых ребят», вторая его пьеса сценического воплощения прождала десятилетия. Но как ясно видно из воскрешенного сегодня Рощиным текста, из 3D его жизни на сцене, Эрдман своей беспощадной комедией сумел на столетие закрепить свойства людей без свойств, показать жестокий идейный балаган, твердыми колышками прибитый к нашей почве. Этот комически-трагический текст объясняет настоящее и уходит в будущее.

Эрдман. Автор «Самоубийцы» был, судя по всему, человечески устойчив, но хрупок художественно. После ареста и ссылки, после Енисейска и Томска, после гибели Мейерхольда уже ничто не могло спасти драматурга. Ни роман с Ангелиной Степановой, ни служба в составе команды Ансамбля песни и пляски НКВД, ни три женитьбы на балеринах, ни работа с Юрием Любимовым, ни дружба с выдающимися остроумцами эпохи Массом и Вольпиным. Ни скетчи, ни сценарии, ни стихи. Его обитание в советском времени оставалось мучительным прозябанием на задворках собственного дара, в постскриптуме биографии. Другой великий комедиограф эпохи, Михаил Булгаков, умер рано, но вовремя. Эрдман прожил гораздо дольше Мастера. И кто знает, чья участь трагичнее.