«Двоемыслие дается ребенку с огромным трудом»

За детей очень страшно. В самом деле, подростки уже многое понимают, а младшим школьникам сложнее всего. Им хочется быть правильными школьниками, получать одобрение учителей — и это нормально, далеко не все обычные дети стремятся быть нонконформистами и даже вождями краснокожих. И это нормально для их возраста. И, наверное,

Что же это значит — отдать своих теплых малышей на съедение Тараканищу? Слушать, как они заученно твердят чудовищные стишки, смотреть, как носят форму Юнармии, и финансировать их поездки в патриотические лагеря? 

Наверное, у меня нет правильных ответов. Я только знаю, что дети очень меняются. Когда они становятся взрослыми, они становятся другими, хотя в них еще можно узнать тех самых малышей с большими глазами. Маленькие дети — совсем не идеал социальной вменяемости. Иногда они такие упертые, что почти невозможно донести до них то, что кажется важным. Сколько раз доводилось слышать, как мамы мальчишек жалуются, что их дети верят только в физическую силу — кто побил, тот и крутой, а не побил — значит, лох. Сколько раз слышала от мам 12–13-летних, а то и более старших детей: мой ребенок — скучный. У него нет никакого подросткового бунта, он хочет быть как все, он слушает адскую попсу, тупит в телефоне, у него нет никаких осмысленных интересов, неужели я вырастила вот это нравственное чудовище?

Стоит ли говорить, что из этих скучных детей, нравственных чудовищ и начинающих бойцов без правил потом выросли умные, тонкие, думающие взрослые? Стоит ли рассказывать, какими интересными становятся к 11-му классу те, кого ты помнишь балбесами-семиклассниками, вечно залипающими в телефоны?

Стоит ли вспоминать свой собственный опыт? На мою долю досталась вся возможная пропаганда времен застоя — от стихов о «дедушке Ленине» в началке до «Малой Земли» Брежнева в 10-м классе, от «монтажей» к 7 ноября, 22 апреля и 1 мая до конкурсов строя и песни. Одноклассники годам к 14 стали законченными циниками, что совершенно не помешало им всем повступать в комсомол — а в последние несколько лет, кстати, стать рьяными патриотами и поддерживать СВО. 

Я сама в детстве довольно некритично воспринимала этот вал пропаганды: ну да, мы живем в лучшей в мире стране, которая заботится о людях и обеспечивает детям самое счастливое детство. Правда, мне очень скоро стал виден огромный зазор между школьной идеологией и окружающей действительностью. А осмыслять этот зазор пришлось в полном одиночестве: взрослые с нами предпочитали об этом не разговаривать. 

Одни взрослые считали, что дома при детях можно говорить обо всем — но дети точно знали, что ничего из этого нельзя выносить ни во двор, ни в школу. У других все было жестко: «это недетский разговор», «дети, выйдите», «это не обсуждается» — не то уберечь детей хотели, не то себя, если дети все же вынесут что-то из дома в общественное пространство. А может быть, просто привыкли молчать — так же как молчали их собственные родители: понимали, что «есть вещи, о которых не говорят». 

Если, конечно, ребенок обучен наблюдать, размышлять, делать самостоятельные выводы. 

Вот это обучение, мне кажется, и есть главная родительская задача в такие времена. Не заниматься лобовой контрпропагандой, а спокойно делать свое дело. Разговаривать с ребенком, откликаясь на его запросы, отвечая на его вопросы. Не заводиться, обнаружив, что ребенок уже попался на какие-то пропагандистские нарративы, как нынче принято говорить. Здравый родительский ответ на такие нарративы — не лекция о международном положении, а вопросы, которые заставят ребенка думать самостоятельно. 

Учить думать, читать, осмыслять, анализировать информацию — не обязательно политическую — лучшее, чем родители могут помочь ребенку для сохранения здравого ума. А это очень долгий труд, и результаты его будут видны очень нескоро — можно успеть много раз отчаяться. 

Не требовать от детей сиюминутного героизма — не значит оставить их один на один с пропагандой. Но, может быть, имеет смысл продумать те позиции, которые мы никогда и ни за что не готовы сдавать. Осознать, что мы будем делать, если они окажутся под угрозой. Скажем, готовы ли родители забрать ребенка на семейное обучение? Готовы ли к тому, что в одном из идеологизированных ЕГЭ ему придется повторять какие-то пропагандистские штампы? Готовы ли, что в класс придет герой СВО из бывших заключенных и станет учить патриотизму?

Мне как учителю, разумеется, тоже приходится об этом думать. И для меня граница допустимого, как я поняла, пролегает где-то между «не делать что хочу» и «делать что не хочу». Я могу побухтеть и смириться с тем, что больше не могу на уроке литературы процитировать кого-нибудь из любимых писателей-«иноагентов». Это — «не делать что хочу». В конце концов, это не разрушает всю мою концепцию преподавания, но позволяет избежать доноса, о чем так или иначе приходится думать. 

А вот «делать что не хочу» — это уже другое. Подписываться под тем, во что не верю, голосовать по принуждению, преподавать то, что не считаешь нужным и возможным, — вот это уже совсем другое. Про «Разговоры о важном» не говорю, у меня нет классного руководства; впрочем, знакомые классные руководители находят способы говорить с детьми о действительно важном, а не казенно-принудительном. 

Боюсь сказать непопулярное, опять-таки: 

Чтобы ребенок понимал, что он сейчас — дома, а не на войне, он ребенок, а не боец идеологического фронта, что у него есть старшие, которые пока что позволяют ему быть ребенком и не наваливают на него взрослую ответственность. 

Нет, это совершенно не означает, что взрослым следует уходить от разговоров о политике в присутствии детей — или не выражать при детях своих взглядов. А вот посылать ребенка к классному руководителю, как Курбский стремянного Шибанова к Ивану Грозному — поди, мол, скажи злодею, что ты на эти дурацкие классные часы ходить не будешь, — вот так не надо. Это не детские битвы. 

Оставить ребенка в покое? Пусть себе твердит зады Z-пропаганды? Тоже нет. Но и здесь важно подумать о границах: насколько мы готовы услышать от своего ребенка принесенные из класса пропагандистские клише и чем на них ответим? Что мы ни под каким видом не готовы слышать от своего ребенка? Ведь и в самые спокойные, неидеологизированные времена дети регулярно приносят из школы всякую дрянь — то сигареты, то привычку разговаривать матом, то националистические и расистские взгляды; что-то ведь мы готовы были этому противопоставить? Готовы были с ними говорить? Это нас не погружало во мрак безнадежности?

Не знаю, стоит ли задаваться вопросами, спасем ли мы это поколение. В особенности — в ситуации, когда нет никакой возможности хоть каких-то совместных усилий. Наверняка никто из нас в одиночку не повлияет на живущих за тысячи километров незнакомых детей. Но у родителей есть дети, у учителей — ученики, у всех нас — друзья и единомышленники, которых мы можем поддерживать в темные времена. 

В свихнувшемся мире особенно важно не тащить детей на идеологический фронт — хоть с той, хоть с другой стороны — а дать им ощущение любви и надежды, дать им чувство уютного дома, где бы он ни оказался, дать возможность говорить о том, что волнует, научить их задавать вопросы и искать ответы, помочь им осознать свое человеческое достоинство. Именно это им сослужит добрую службу, когда будет трудно и одиноко, именно это даст сил стоять в одиночку против темноты и не называть черное белым, а белое черным, и не сдаваться, и быть сильными, и помогать тем, кто рядом. А легко им не будет, конечно: уж об этом сегодняшнее государство позаботится. И легкой жизни мы не сможем им обеспечить. Но, может быть, сможем помочь в нем выжить и выстоять.