(18+) НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КОЛЕСНИКОВЫМ АНДРЕЕМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КОЛЕСНИКОВА АНДРЕЯ ВЛАДИМИРОВИЧА.
Петр Саруханов / «Новая газета»
(18+) НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КОЛЕСНИКОВЫМ АНДРЕЕМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КОЛЕСНИКОВА АНДРЕЯ ВЛАДИМИРОВИЧА.
Как же быстро все изменилось! Поведение людей, их язык, школа, работа. Даже те, кого поначалу не заставляли немедленно подчиняться, стали играть по правилам. Уже в 1933-м все было молниеносно, за несколько дней, не недель, переделано на новый лад. «Одной из удивительных черт национал-социалистического переворота, — писала в 1938 году Эрика Манн в книге «Школа варваров. Воспитание при нацистах», — оказалась та скорость, с которой в 1933 году были перевернуты все значения и смыслы, когда стало возможным называть черным все, что еще недавно было белым».
То же самое произойдет потом, когда все закончится, и тоже за считаные дни. Ханна Арендт, для которой все происходящее было очень личным, еще до того, как она взялась разрабатывать тему «банальности зла», задастся вопросами о сути человека (не немца, а именно человека): «Почему он вообще согласился стать винтиком? Что случилось с его совестью?.. И почему в послевоенной Германии не нашлось нацистов? Почему все смогло перевернуться вверх дном во второй раз, попросту в результате поражения?»
Виктор Клемперер, остававшийся в нацистской Германии до самого конца и выживший, написал знаменитую книгу о языке Третьего рейха (Lingua Tertii Imperii — LTI):
«Самым характерным, возможно, и самым ранним детищем его (языка Третьего рейха. — А. К.) было слово Gleichschalten, «подключиться». Так и слышишь щелчок кнопки, приводящей людей… в движение, единообразное и автоматическое».
Другой выживший — Карл Ясперс в знаменитом послевоенном курсе лекций о виновности немцев объяснял саму готовность подключаться:
«…многие люди не хотят по-настоящему думать. Они ищут только лозунгов и повиновения. Они не спрашивают, а если отвечают, то разве что повторением заученных фраз. Они умеют только повиноваться, не проверять, не понимать, и поэтому их нельзя убедить».
Точнее, переубедить. А тем, кто все понимает и находится в состоянии перманентного страха, чтобы выжить, следует приспособиться, стать такими, как все, желательно невидимыми и неслышимыми. А кто ставит себе задачу слиться с толпой, тому нужно из пассивного конформиста попытаться превратиться в активного, для чего совершить акт инициации, например, убийство, как это показали Альберто Моравиа, а затем, уже киносредствами, Бернардо Бертолуччи в «Конформисте» на примере Марчелло Клеричи.
Был еще один выживший — познавший раннюю славу благодаря работе «Бытие и время» профессор философии Фрайбургского университета Мартин Хайдеггер. Весной 1933-го ему было 43 года.
В марте 33-го Хайдеггер посетил Карла Ясперса в Гейдельберге. К тому времени автор «Бытия и времени» уже несколько лет как разорвал любовную связь с Арендт, и последнее пылкое письмо к ней было условно датировано зимним семестром 1932/1933 годов. Пылкость была связана с тем, что он опровергал дошедшие до нее слухи о его публичном антисемитизме. Мартин доказывал Ханне, что отстранился от всего, его не было во Фрайбурге, а его ассистенты и коллеги по-прежнему в основном евреи. Что отчасти было правдой — и спустя короткое время он и пальцем не пошевельнет, когда уволят его ассистента, наполовину еврея.
Мартин Хайдеггер. Фото: Википедия
Вместе с Ясперсом, тоже наставником Арендт, они послушали пластинку с григорианской музыкой. Политику, судя по всему, не обсуждали. «Он уехал раньше, чем планировалось, — вспоминал Ясперс, женатый на еврейке. — «Нужно включаться», — сказал Хайдеггер, имея в виду быстрое развитие национал-социалистической реальности». Потом в апрельском письме Ясперсу Хайдеггер напишет: «Мы врастаем в новую действительность». И снова о необходимости включенности — Einsatzstelle — на этот раз философии в новую реальность.
21 апреля 1933-го Хайдеггер был избран ректором Фрайбургского университета в рамках гляйхшальтунга, который в соответствии с новым нацистским законом «о восстановлении государственной службы» означал, прежде всего, чистку учреждений, в том числе образовательных, от «неарийцев». В то время Ясперс полагал, что для его друга Мартина это было «данью времени» и вообще попыткой своим именем и профессиональным весом защитить университет и академические свободы.
Следы раздумий, но и примирения с действительностью можно найти в «Черных тетрадях», философских дневниках Хайдеггера. В период короткого ректорства он записывает:
«Сама высшая школа… просто путается, стремясь сохранить традиционную рутину в сочетании с неизбежными теперь гляйхшальтунгами и новшествами».
Примечание переводчика «Черных тетрадей»: гляйхшальтунг — «нацистский термин: повсеместное вовлечение (тотальная интеграция) общественности в национал-социалистическую идеологию, политику, администрацию».
Однако после знаменитой ректорской речи Хайдеггера 27 мая 1933 года («…немецкий университет только тогда обретет свой подлинный образ и власть, когда три служения — трудовое, оборонное и служение знания — изначально соберутся в одну впечатляющую силу») и последующих его выступлений и дел (соприсутствия при сожжении неугодных книг, например) Ясперс потерял доверие к другу.
Ханна Арендт. Фото: Википедия
В день вступления в должность ректора, еще до того, как он присоединился к НСДАП, Хайдеггер прошел подлинную нацистскую инициацию — утвердил увольнение своего учителя Эдмунда Гуссерля. Прощальное письмо супруге Гуссерля Мальвине написала жена Хайдеггера Эльфрида, ставшая нацистской активисткой. Новый закон она назвала «суровым, но разумным с немецкой точки зрения». Гуссерль не уехал из Германии и умер в 1938 году. Архив философа, как и его жену, спас (перевез в Бельгию) католический философ и священник Герман Ван Бреда.
В 1933-м Ханну Арендт ожидал первый краткосрочный арест и почти случайное освобождение — вероятно, ею был очарован один чиновник криминальной полиции. Она бежала из Германии через Прагу в Париж. Больше всего будущего автора «Истоков тоталитаризма» и «Банальности зла» поразило преображение, произошедшее с коллегами — немецкими интеллектуалами. Вот фрагмент из ее заметок о 1933 годе:
«Вы же знаете, что означало Gleichschaltung. Оно подразумевало, что этому процессу поддавались друзья. Ведь личная проблема состояла не в том, что творили наши враги, а как раз в том, что делали наши друзья. И тогда на волне этой унификации, которая была достаточно добровольной (курсив мой. — А. К.), во всяком случае, не исполнялась под давлением террора, вокруг того или иного человека образовывалось пустое пространство. И я могу утверждать, что среди интеллектуалов такое унифицирующее подчинение стало, так сказать, правилом».
Известный философ Нелли Мотрошилова, опубликовавшая этот фрагмент, сделала сноску к гляйхшальтунгу:
«…духовное нивелирование, конформизм по отношению к господствующей политике и идеологии, подчинение ей. Философским прототипом — чего, увы, не распознал Хайдеггер — был его знаменитый экзистенциал «das Man». То есть «уравнивание всех бытийных возможностей», усредненность, одинаковость, единство — все это свойства толпы, самого страшного оружия диктаторов. А уже к «das Man» примыкает понятие из философии Арендт: «der Mob». Это не просто толпа. Это придонные люди, дно человеческое, которое иногда путают с народом. Это те, кто следует (fuhren) вслед за «сильным человеком».
Переключались, унифицировались, нивелировались, усреднялись, стремились к однородности очень и очень многие. Многие, образовывавшие пугливое конформистское большинство. Даже те, от кого до поры до времени этого не требовалось. В условиях всеобщего, allgemeine, гляйхшальтунга это явление называлось «самогляйхшальтунгом» — Selbstgleichschaltung.
Как это происходило в богатых семьях, показал Лукино Висконти в «Гибели богов». Глава большого промышленно-финансового клана Иоахим фон Эссенбек прямо перед смертью, о наступлении которой он и не подозревает, сбивчиво оправдывается:
«Вы должны признать, что я никогда не благоволил к этому режиму… Вы все знаете, что у меня никогда не было и никогда не будет никаких отношений с этими господами… Вместе с тем интересы завода… наша производственная деятельность вынуждают нас… поддерживать с этими людьми ежедневные контакты. Вот почему я ощущаю неизбежную необходимость иметь рядом человека, который этот режим приемлет…»
Много позже Арендт напишет:
«Как соблазнительно было, например, просто игнорировать невыносимо глупую болтовню нацистов. Но как бы ни хотелось поддаться такому искушению и уютно укрыться во внутреннюю жизнь, результатом всегда будет утрата — заодно с действительностью — и самой человечности».
Так немецкое общество сдавалось. Одновременно быстро и постепенно. Приспосабливаясь всякий раз к новым обстоятельствам. Большинство просто выжидало, приняв правила игры и стараясь быть незаметными, иной раз защищенными оберегами — например, нацистскими значками на лацкане пиджака. Примерно так же вели себя многие на оккупированных нацистами территориях. Тех жителей Парижа, которые просто пережидали оккупацию, называли les attentistes, «ждунами». Когда гитлеровцы были изгнаны в августе 1944-го, им даже не понадобилось перемещаться из одного кафе в другое — они просто никуда не уходили из-за своего любимого столика.
1933 год. Берлин. Немецкая семья проходит между таксомоторов к кинотеатру «Уфа-Паласт». Фото: Роман Вишняк
О начале гляйхшальтунга, весне 1933-го, писал Себастьян Хафнер в «Истории одного немца», исключительно глубокой и талантливой книге о попытках молодого юриста продержаться в нацистской Германии хотя бы какое-то время.
«Выравнивание» (под этим словом снова понимается столь многозначный гляйхшальтунг. — А. К.), то есть захват нацистами всех учреждений, местных органов власти, руководства крупных компаний, союзов, обществ и прочих объединений, шло полным ходом, но теперь оно было педантично-систематичным; теперь оно проходило в полном соответствии с законами и распоряжениями, а не как дикие и непредсказуемые «отдельные акции». Нацистская революция обзавелась чиновничьей физиономией».
И в самом деле: в конце 1933-го Томас Манн, уже покинувший Германию и находившийся в то время в Швейцарии, получил от чиновничьей Имперской палаты по делам печати формуляры для вступления в «берлинскую принудительную организацию» (тот самый гляйхшальтунг), о чем он с возмущением сообщал в двух письмах, одно из которых было адресовано Герману Гессе: «Формуляров о приобщении к господствующей идеологии, присланных берлинской принудительной организацией, я подписать не могу… придется мне выйти из числа немецких писателей». Так оно и произошло.
Сам Томас Манн задолго до практического воплощения гляйхшальтунга хорошо понимал его психологическую и политическую природу. В августе 1929 года он отдыхал на восточно-прусском курорте Раушен (ныне Светлогорск). Писателю не хотелось тащить с собой всего-то на месяц материалы к «Иосифу и его братьям», и поэтому он, на время освобожденный от титанического труда, писал здесь новеллу «Марио и волшебник».
Томас Манн. Фото: Википедия
Гипнотизер Чиполла в городке, в котором угадывается Форте-деи-Марми, проводит опыты со зрителями, в том числе над «господином из Рима», который готов подвергнуться опытам, но с сохранением свободы воли, сознательно сопротивляясь гипнозу. Однако и он оказывается загипнотизированным — танцует под щелканье хлыста горбуна-гипнотизера.
Простого отрицания чего-то недостаточно для того, чтобы сохранить «идею свободы», напишет потом Манн, объясняя замысел новеллы. Простое пассивное отрицание ведет к принятию того, что внушается гипнотизером. Политический смысл рассказа — подчинение пассивных обывателей власти диктатора — был слишком очевиден в обстоятельствах наступавших национал-социализма и фашизма, не случайно новелла была немедленно запрещена в Италии.
А вот и технология «простого отрицания». Себастьян Хафнер рассуждал — в том числе для себя, в практическом смысле, — о технологии приспособления к новой, обрушившей все основы прежней жизни, действительности. Он классифицировал адаптационные практики на несколько типов соблазнов.
Первое искушение — «перебежать на сторону победителя. Маленький пакт с дьяволом — и ты уже не среди узников и гонимых, но среди победителей и преследователей».
Так поступили, возможно, миллионы простых немцев, но и не простых тоже: Рихард Штраус быстро подчинился правилам и проявлял активность, Герхарт Гауптман вывесил у себя на доме нацистский флаг. При этом Хафнер отмечал: все эти люди потом скажут, что «никогда нацистами не были». Так, разумеется, и случилось. В 1945-м Клаус Манн брал интервью у Штрауса — ни тени раскаяния! А какими ценителями музыки, по словам композитора, были Ганс Франк, генерал-губернатор Польши (приговоренный в Нюрнберге к смертной казни), и Бальдур фон Ширах, гауляйтер Вены (20 лет в Шпандау)…
В одном из писем июля 1945 года Клаус Манн замечал: «Нацистов, как теперь это выясняется, никогда не было в Германии; даже Герман Геринг, по существу, не был таковым. Сплошная «внутренняя эмиграция»!
Вдруг все обнаруживают свое демократическое прошлое и, если это как-то возможно, свою «неарийскую бабушку». На еврейских предков огромный спрос». Еврейская бабушка — не роскошь, а средство выживания…
Почти документальный фрагмент из «Семьи Опперман» Лиона Фейхтвангера (к этому роману мы еще вернемся): «Адвокат-националист, чуть ли не самый рьяный поборник изгнания евреев из юриспруденции, помог коллеге-еврею бежать за границу… Так многие теперешние властители пытаются обеспечить себе тыл на случай падения их режима».
Второе искушение по Хафнеру — бегство в иллюзии: «Эти были люди, которые сначала абсолютно убежденно, а позднее со всеми признаками сознательного, судорожного самообмана из месяца в месяц твердили о неизбежном конце режима». О чем-то похожем читаем в письме старшего брата Томаса Манна Генриха «дорогому Томми» в ноябре 1933-го. Изгнанник изгнаннику:
«Один банкир, чьи впечатления дошли до меня окольным путем, убежден, что эту зиму властители еще переживут, но уж никак не следующую. Делают ставку на военную диктатуру. Можно предполагать, что сначала произойдет коммунистическое восстание».
Одна из опасностей депрессивного состояния — озлобление, «мазохистское погружение в ненависть, страдание и безграничный пессимизм». Жизнь с «перекошенными лицами».
1934 год. Берлин. Александерплац. Фото: Роман Вишняк
Еще одно искушение — отвернуться, «уклоняться не только от соучастия, но и от любых опустошений, производимых болью». Именно в то время, писал Хафнер, увидело свет множество идиллических книг, полных «овечьих колокольцев, полевых цветов, счастья летних детских каникул, первой любви, запаха сказок, печеных яблок и рождественских елок». Эта компенсаторная реакция происходила «в самый разгар погромов, шествий, строительства оборонных заводов».
Существовал еще один способ ухода в себя, так сделал поначалу Виктор Клемперер:
«После чистки среди служащих и чиновников, в ходе которой меня лишили кафедры, я всерьез решил оградить себя от действительности. Моими любимцами по-прежнему оставались такие несовременные и давно оплеванные всеми, кто о себе что-то мнил, просветители — Вольтер, Монтескье и Дидро».
Но потом ему как еврею, хотя и женатому на арийке, запретили пользоваться библиотекой, затем выселили из дома… И Клемперер занялся изучением омерзительного всепроникающего звона, который его окружал, — нацистского языка, чтобы оставить свидетельства следующим поколениям.
Это, уточнял Хафнер, был «выбор между тем или иным видом духовной смерти».
«В то самое время, когда мы, истинные немцы, и в первую очередь мы, националисты, ведем нечеловеческую борьбу, добиваясь возрождения нации, какой-то школьник, мальчишка осмеивает стремления наших предков сбросить с себя цепи», — жалуется директору школы на 17-летнего гимназиста еврея Бертольда Оппермана, сделавшего не вполне «патриотический» доклад о вожде германцев Арминии, учитель Фогельзанг. Учитель-нацист требует от мальчика извинений; спустить дело на тормозах, особенно после поджога Рейхстага, интеллигентному, но пытающемуся приспособиться к внешним обстоятельствам директору школы, не удается. Бертольд, желая сохранить свою честь, решает не приносить извинения и кончает жизнь самоубийством. Это одна из сюжетных линий романа Лиона Фейхтвангера «Семья Опперман», рассказывающего о всех нюансах быстрого становления нацистского режима. Фейхтвангер начал писать свой страшный роман по самым горячим следам в апреле 1933-го, и в сентябре уже его закончил. Он торопился показать миру, что представляет собой гитлеровская Германия, какова механика и динамика погружения во тьму и архаику. Чтобы ни у кого не было никаких иллюзий:
«Оказалось нетрудным… развить атавистические инстинкты, пещерные страсти — и тонкая оболочка культуры прорвалась… Внешне страна была такой, как всегда. Катились трамваи и автомобили, функционировали рестораны и даже театры, хотя они и работали теперь по указке… Очень многие проявляли равнодушие к общественной жизни. Они верили в обманчивое спокойствие будней, в искусственное веселье празднеств и манифестаций».
Спустя три года, в 1936-м, в «Мефистофеле» Клаус Манн уточняет детали — в том числе празднеств и манифестаций (не говоря уже о театре):
«Германия должна вернуть себе колонии. Вся страна превращается в военный лагерь. Военная промышленность процветает. Сплошная перманентная мобилизация… Но при диктатуре умеют веселиться. Популярен лозунг «Радость дает силу»; устраиваются народные празднества… Германия выходит из Лиги наций, Германия вновь стала «обороноспособной» — сплошные народные празднества».
Нацистские солдаты маршируют перед Берлинским собором. Фото: Роман Вишняк
И снова социологическое уточнение от Фейхтвангера:
«В эту пору в Германии научились лгать. Вслух фашистов прославляли, а втайне проклинали. Одевались в коричневый цвет нацистов, а в сердце таили красный цвет их врагов. «Бифштексы» — называли они сами себя (потому что, как бифштексы, были коричневы снаружи и красны внутри). Партия «бифштексов» была куда многочисленнее партии фюрера».
А заканчивается все переписанными учебниками истории для школьников, введением курса геополитики в школе («Прежде всего мы должны сражаться, чтобы сделать Германию сильной, и затем мы должны прийти на помощь немцам за границей»), «Сборником артиллерийских задач для старших классов средней школы», «Национал-социалистическим применением алгебры». И задачкой: «Евреи являются чужаками в Германии. В 1933 году в Германском рейхе из 66 060 000 населения было 499 682 еврея. Каков общий процент чужаков?»
…И все-таки — как это могло произойти? Надменный аристократ с монархическими взглядами, ненавистник пруссачества, журналист и писатель Фридрих Рек-Маллечевен с 1936-го по 1944-й вел дневник, который он был вынужден прятать — закапывать в поле. В августе 1936 года Рек сформулировал этот вопрос в такой редакции:
«…ломаю голову над вечной загадкой — как народ, который еще несколько лет назад так ревностно охранял свои права, в одночасье погрузился в летаргию, в которой не только терпит господство вчерашних бездельников, но и, какой стыд, уже не способен ощутить свой собственный позор как позор».
В 1944-м на писателя донес издатель. В феврале 1945-го автор «Дневника отчаявшегося» погиб в Дахау.
Проблема не совсем в немцах. Арендт в эссе со многое объясняющим названием «Организованная вина» писала:
«На протяжении многих лет мы встречали немцев, которые заявляют, что им стыдно быть немцами. И у меня часто возникал соблазн ответить, что мне стыдно быть человеком».
Когда ответственный гражданин превращается в человека толпы, он начинает представлять опасность для другого человека. Система убийств, поясняла Арендт, «опирается не на фанатиков, не на прирожденных убийц, не на садистов; она полностью полагается на нормальность работяг и отцов семейств». Они не считают себя убийцами, потому что делают это «в силу своей профессии». То же — это уже из арендтовских «Некоторых вопросов моральной философии» — с утонченными интеллектуалами, которые любили «проводить досуг, читая Гельдерлина и слушая Баха». И становились убийцами.
Кстати, любимым поэтом Хайдеггера был Гельдерлин. А в самом начале этой истории мы застали его слушающим вместе с Карлом Ясперсом пластинку с григорианской музыкой. Она возвышает, успокаивает и иной раз примиряет с действительностью. Хотя Хайдеггер, выросший в католической семье, не любил католиков.
От просто человека к человеку толпы — один шаг. Что делать — обстоятельства, необходимость кормить семью, да и просто физически выжить; «я выполнял приказ»; «ты должен понять — я пять лет как безработный. Они могут сделать со мной все что угодно». Эти слова сказал один эсэсовец при случайной встрече своему бывшему однокласснику-еврею, оказавшемуся в Бухенвальде. «Ты должен понять…»
{{subtitle}}
{{/subtitle}}