Иван Михайлович Шевцов, неистовый борец за русский патриотизм и против сионистского ига, под которым почему-то, с его точки зрения, оказался СССР, своим радикализмом отпугивал даже ортодоксов и почвенников. И вызывал раздражение начальства, которое пеклось о соблюдении баланса в треугольнике литературных групп и журналов, заменявших партии — национал-патриотов, реакционеров-сталинистов и либералов. Иногда первые две группы, несмотря на отдельные разногласия, объединялись. Одни и те же партаппаратчики, отвечавшие за идеологию, культуру и литературный процесс, могли вызывать неудовольствие как консерваторов, так и либералов. Для одних они были недостаточно патриотичны и вообще казались тайными сионистами (это ЦК-то КПСС!). Для других — душителями свободного слова. Правы, разумеется, были прежде всего те, кто видел в партийном надзоре губительную цензуру. Национал-имперская ветвь писателей, поэтов, критиков и публицистов была советской власти все-таки роднее.

Розенкранц и Фойгельсон

Шевцов вошел в политическую историю советского периода своим небольшим романом (всего-то 9 листов) «Тля», где он совсем уж по-графомански разоблачал тайно прозападный тренд в изобразительном искусстве.

При этом изобразительное искусство оказывалось квинтэссенцией ситуации в советской культуре в целом, а ее подрывали изнутри тайные модернисты и космополиты. Роману (точнее, его изданию 100-тысячным тиражом) в эти дни исполняется 60 лет, а он, можно сказать, обретает в сегодняшних российских обстоятельствах вторую жизнь и дыхание.

Экземпляр «Тли» сравнительно недавно попался мне в букинистическом на Кузнецком мосту в Москве. Стоил недорого, а повидавшая прежнюю жизнь интеллигентная работница магазина одобрила выбор: «Ох, помню, какой скандал вокруг этой книги был!» Издательство «Советская Россия» несло знамя, точнее, хоругвь неформальной «Русской партии» десятилетиями. И как только появлялась возможность встрять в идеологическую войну, пользовалось ею. «Роман-памфлет» ухитрились издать в совершенно омерзительной обложке и с погромным предисловием против «формалистов» и «абстракционистов» художника Александра Лактионова.

От него лауреат, впрочем, в разгар скандала открестился 17 декабря 1964 года в «Литературной газете»: «Я не читал роман, когда подписывал предисловие к нему, заранее заготовленное автором романа». Покаянное свое письмо Лактионов, наверное, все-таки читал, хотя писали его явно в других инстанциях. Впрочем, едва ли эта история повредила уважаемому живописцу, автору бессмертной картины «В новую квартиру», на которой в жанре фото- или соцреализма изображена передовая пролетарская семья, с портретом Сталина наперевес явно въезжающая в апартаменты репрессированного…

Парадоксальным образом бескомпромиссному борцу с заговором против советского искусства Шевцову литературно-общественное движение 1960-х обязано важным кадровым пополнением.

Это Алексей Кондратович, правая рука Александра Трифоновича, Анна Берзер (именно на ее стол лег «Один день Ивана Денисовича» Солженицына) и Ефим Дорош. Подозрительный и проницательный Шевцов, вероятно, видел их либеральную (по тем временам) сущность, потому и прогнал. А врагами русского народа для него были не только «сионисты», но и «симонисты» (от Константина Симонова), в число которых он умудрился по какой-то исключительно ему ведомой логике записать верноподданного Алексея Суркова (того самого, который «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»). Впрочем, этот самый Сурков, как выяснилось впоследствии, был поклонником поэзии Анны Ахматовой.

Так что кругом прав был Шевцов, для которого даже лидер махровых реакционеров, главред «Литературки», а затем «Октября» Всеволод Кочетов, тоже вызвавший недовольство начальства своим легендарным романом «Чего же ты хочешь», был недостаточно патриотичен. Что уж говорить о двигавшихся между струй литераторах вроде Вадима Кожевникова, редактора «Знамени», публикатора стихов из «Доктора Живаго». Один из гонителей (впрочем, по должности) Бориса Пастернака, замзав отдела культуры ЦК Борис Рюриков, казался Шевцову и вовсе покровителем всего прозападного и либерального — он ранжировал этого чиновника по высшему разряду как пособника «сионистов» и «симонистов». Причем опять-таки не без проницательности — впоследствии Рюриков занял пост редактора журнала «Иностранная литература», а в сталинские времена его уже выперли однажды из ЦК ВКП(б) за покровительство «антипатриотической группе театральных критиков». Так что все сходится…

С точки зрения Шевцова, отдельные секретари ЦК были евреями. Не Розенкранц и Гильденстерн из «Гамлета», а Розенкранц и Фойгельсон со Старой площади делали погоду: первый — это Борис Пономарев, второй — Петр Поспелов. Все прямо как в популярном в советские годы ироническом стишке: «Говорят, Хемингуэй по анкетам был еврей».

Формалисты и абстракционисты

Сюжет «романа-памфлета», который в первой своей версии был готов еще во времена Сталина, в 1952-м, но потом значительно перерабатывался, закручен просто, как портянка: есть молодой, очень русский и советский художник, который вовлекается в события, связанные со всесоюзным перманентным заговором группы космополитов в среде живописцев. Они протаскивают чуждое советскому народу современное искусство. Их лидер — Лев Барселонский. Причем Барселонский — это не подпольная кличка сиониста, а фамилия такая. Частично «Тля» — роман-ключ. По крайней мере, в Барселонском угадывается Илья Эренбург, а в покровителе художников и скульпторов-реалистов, в число которых Шевцов ввел для разнообразия одного хорошего армянина и одного честного еврея, — художник-соцреалист Александр Герасимов. Тоже большой враг всяких «абстракцистов». Он написал послесловие к предыдущему роману Шевцова «Свет не без добрых людей».

По ходу действия главный герой находит подлинную любовь не к городской жеманнице, с которой намучился, а к простой русской девушке. У романа счастливый конец — посещение «руководителями партии и правительства» выставки в Манеже и «полный разгром формалистов и абстракционистов».

Собственно, и в реальной жизни выставка к 30-летию Московского отделения союза художников (МОСХ) в Манеже в декабре 1962-го стала поворотной точкой для самого национал-патриотического движения и лично Шевцова. Якобы сразу после этих событий, когда Хрущева накрутили и он набросился на «абстракционистов», привечавший Шевцова член президиума ЦК Дмитрий Полянский сообщил ему, что вот теперь самое время достать из домашнего архива рукопись «Тли» и срочно опубликовать. В набор, впрочем, роман пошел лишь в начале 1964-го — вероятно, автор адаптировал текст к текущей ситуации. И ему не повезло: не только пародийная примитивность «Тли», но и смещение Хрущева в октябре 1964-го открыли сезон критики романа, причем не только из либерального лагеря.

Фальк и Штеренберг

По языку и сюжету это не «роман-памфлет», а «роман-пародия». Но пародия злая. На тот диалект, который пройдет «через миры и века», отшлифуется в националистической прессе и станет языком сегодняшних депутатов и представителей «центров принятия решений».

Итоги в разных сферах Шевцов подвел в эпилоге к роману.

Постарел художник Камышев, прототипом которого являлся Герасимов, но «не спешил уходить туда, откуда еще никто не возвращался, кроме, конечно, Теркина. Хотя сведущие люди говорят, что на том свете был совсем не тот Теркин, а его однофамилец». Это же укол в адрес Твардовского, его ставшего чуть ли не диссидентским «Теркина на том свете». А до этого по ходу повествования пинал наш памфлетист и Пастернака («травка такая»), и Дудинцева.

Читаем дальше про старого, подлинно русского художника. Надо предупредить, что это и правда не пародия. Это 100-тысячный тираж, отпечатанный в дополнение к тематическому плану, то есть вне очереди, срочно. (Замечательная повесть Виктора Некрасова о той же среде московских художников «Кира Георгиевна» была издана в 1962-м в «Советском писателе» 30-тысячным тиражом, правда, до этого была публикация в «Новом мире», а от журнальной публикации «Тли» в «Октябре» Кочетов осторожно уклонился.) Это покровительство в высшем руководстве, это государственное издательство «Советская Россия» в проезде Сапунова, в ста метрах от Красной площади и в трехстах — от ЦК.

Михаил Герасимович Камышев для стимулирования рабочего процесса хлопает «граммов пятьдесят, не больше» трехзвездочного армянского (скромность и сдержанность во всем!) и садится за работу. И вспоминает: «Картину закончил в тот же год. Трудно досталась она ему, долго вынашивал. Разные варианты строил. Несколько эскизов лежат на стеллажах, каждый сам по себе интересен. На одном — Каплан стреляет в Ленина, на другом — Дзержинский допрашивает Каплан. Остановился на третьем — Дзержинский у раненого Ленина». Каплан, как мы догадываемся, еврейка (это важно). И что же — картину не приняли на выставку, которую контролировали «модерняги». Ту самую, в Манеже.

Закончилось все инфарктом. Вернулся домой. За окном декабрьский вечер — снова намек на Манеж. Камышев продолжает переживать: «Говорят, формалистическую мазню Фалька и Штернберга из подвалов вытащили и шумят оголтело: вот, мол, подлинные шедевры… Чем не Франция?..» Правда, фамилия слегка искажена: речь о Давиде Штеренберге. Но до того ли было редакторам и корректорам «Советской России»? Сионисты — они и есть сионисты…

А вот из чего состоит подлинный русский национал-патриот: художник любуется своими картинами — Лениным с Дзержинским и полотном «Русский дух».

Именно эту картину старик не продал послу одного недружественного государства — «она не продается». Не купить западному толстосуму нашу родину с ее разгоряченными девушками… Размышления художника возвращаются к «ядовитой змее» Фанни Каплан. Недалеко и до второго инфаркта. И тут в квартиру врываются молодые художники, включая того самого, для дружбы народов, армянина Вартаняна:

« — Победа, Михаил Герасимович!..

— Полный разгром формалистов и абстракционистов!.. <…>

— Сейчас в Манеже выставку посетили руководители партии и правительства, — торопливо сообщил Карен. <…>

— Досталось формалистам и абстракционистам… — сказал Машков. <…>

Наперебой ему рассказывали в деталях, что происходило сейчас в Манеже. Он слушал внимательно, широко раскрыв горящие глаза. И вдруг синие губы его дрогнули, глаза стали влажными. Не выдержал. Но это уже были слезы радости».

Монополисты и реваншисты

Такое вот получилось «кровоизлияние в МОСХ», как шутили в те баснословные годы. Проблема Шевцова оказалась не только в карикатурно-графоманском качестве письма — в конце концов, в те годы ваяли свои полотна и удостаивались многотомных собраний сочинений классики «секретарской» литературы, не превосходившие нашего памфлетиста по таланту. Резкостью оценок тоже было не удивить — публицистика «Молодой гвардии» и прочих изданий неформальной «Русской партии» тех лет была не менее агрессивной. Плохо было другое:

Это очернительство. Как было сказано в одной из внутрицековских записок, это «паническая картина», для которой нет оснований. И нарушение хрупкого баланса между литературно-политическими партиями, которые должны в идеале сохранять идейно-политическое единство. Михаил Суслов, во всяком случае, Шевцова не любил за чрезмерную выпуклость его взглядов и навязчивость в продвижении своих конспирологических теорий путем доносов и кляуз. «Тля» — это же еще и донос.

То, чем могут быть недовольны товарищи наверху, понимал, как умный человек, Андрей Синявский. Он часто публиковался в «Новом мире».

Претензий цензуры к его статье в журнале Твардовского быть не могло, потому что «Тлю» уже прополоскали в некоторых других изданиях, даже в «антикосмополитическом» в те годы «Огоньке» Анатолия Софронова. Синявскому остается недолго находиться на свободе (скоро псевдоним Абрам Терц будет раскрыт и в сентябре 1965-го его арестуют), но пока, в № 12 за 1964 год, в «Новом мире» рецензию на «Тлю» публикует именно он:

Но ведь это и в самом деле сражение. «Шевцов проповедует невежество под видом реализма и смешивает с грязью художественную интеллигенцию», — писал Синявский. Андрей Донатович и сам был одним из тех, с кем памфлетист боролся, что и нашло свое отражение в знаменитом процессе Синявского и Даниэля, который ознаменовал собой начало новой эпохи в отношениях власти и интеллигенции. Интеллигенции, разумеется, либерально настроенной. И за два с половиной года до шокового вторжения советских войск в Чехословакию предвосхитил его, как, впрочем, и стал прецедентом для всех последующих диссидентских судебных процессов.

Таких как Синявский (кстати, статья о «романе-памфлете» оказалась предпоследним текстом Андрея Донатовича в «Новом мире») Иван Шевцов и называл «тлями»:

Взгляды Шевцова в столь же концентрированном виде представлены в ином жанре — эпистолярном. Это его письма Сергею Сергееву-Ценскому, которого автор «Тли» считал классиком. В послании от 12 ноября 1956 года Шевцов мечтает о расцвете «национальных культур в СССР», который наступит «только тогда, когда будут сброшены цепи еврейской монополии». И жалуется: «А жить вообще-то нелегко в ярме монополистов еврейских».

В письме 5 декабря того же года — тревожные сводки с батальных полей: «…реваншисты и космополиты орудуют вовсю. Пробуют развращать студенческую молодежь. Кое-где им это удается. Эренбург и его зарубежные друзья не прочь бы повторить и у нас «венгерский вариант».

Так что связь идей и страхов Ивана Михайловича с сегодняшней идеологией прямая. Он — один из духовных отцов, точнее, дедушек идеологической линии Кремля и его пропагандистской машины.

Если бы положительный герой «Тли», старый художник-реалист тов. Камышев М.Г., дожил до наших времен, он бы скончался от радости еще раз. «Победа, Михаил Герасимович!» Победа над либеральным игом. И синие губы его дрогнули бы, и слезы радости потекли бы по морщинистым щекам.

Эта идеология пародийная. Но не смешная. Особенно в ситуации, когда она становится де-факто государственной.

* Внесен Минюстом РФ в реестр «иноагентов».