Ярмарка усталости

На фоне заставки с развевающимися над толпой российскими флагами — ядовито-яркие обложки с преобладанием красного цвета: «Украина на тропе войны», «Крестовый поход против России», «100 великих людей Донбасса», «СВО. Два года противостояния», «ПоZыVной — Победа!», «ZOV юных сердец» и еще много похожих. Фото обложек стоят стройными рядами, аккомпанируют им проникновенные патриотические интонации издателей, гордящихся тем, что «проделана большая работа», — в общем, все в лучших традициях советских партсобраний…

Все патриотические издательства несчастливы одинаково.

Не то чтобы характер ММКЯ когда-то сильно отличался от теперешнего — и все-таки более экзальтированного ее варианта, чем нынешний, вспомнить сложно. В этот раз организаторы ярмарки явно постарались сделать СВО и «патриотизм» официальными брендами мероприятия: со среды до воскресенья — разговоры только «о важном».

На одной сцене обсуждают премию «Слово» (самую аполитичную и разностороннюю из сегодняшних, по словам организаторов и членов жюри, состоящего из председателя Союза писателей Николая Иванова, Захара Прилепина, Сергея Лукьяненко, Александра Сладкова и прочих разносторонних Z-патриотов). По соседству обсуждают сборники рассказов и стихов о Донбассе, настолько похожих друг на друга и по названиям сборников, и по названиям презентаций, что сложно понять, где заканчивается одна презентация и начинается другая.

При этом международный состав участников, который с 2022 года, понятное дело, и так становится все более и более экзотическим, впечатляет: на первом этаже устроен книжный развал на четыре внушительных стенда для книг из Республики Беларусь, на шести стендах лежат книги из КНР, на четырех других — из Ирана, и один стенд скромно занимает Азербайджан.

Все это — и участники, и презентации, и общий тон собрания Союза советских писателей — вполне органично смотрелось и слушалось бы в родных для ММКЯ декорациях ВДНХ. Эти декорации, из которых ярмарка переехала относительно недавно, как будто сами диктовали именно такую повестку и именно такую интонацию — и долгое время перебивали запах нафталина, которым от того и другого несло. Но теперь, как специально заброшенные в подчеркнуто нероссийские, демонстративно нью-йоркские декорации Москвы-Сити, все произнесенные и напечатанные слова вместе со всеми советскими интонациями обречены быть дискредитированными. 

Впрочем, участников ярмарки эти контрасты уже давно перестали смущать.

Около стенда издательства «Питер» диалог:

— У вас есть сборник «Русская весна»?

— Нет, весны нет! У нас только «Русская зима» и «Русское лето».

«Русская зима» — это вторая часть антологии Z-поэзии, той самой антологии, первая часть которой рассылалась через Госуслуги (ссылка на текст автора об этом). Любая поэзия — при всей своей эфемерности — имеет одну неоспоримую практическую значимость: стихами, как термометром, можно замерять среднюю температуру того сообщества, к которому причисляют себя их авторы. В этом смысле выход второй антологии — событие, которого ждали критики с обеих сторон: с той стороны — чтобы восхититься, с этой стороны — чтобы изучить процесс мутации.

И состояние Z-поэтов действительно изменилось. Изменение это ожидаемо неожиданное и сформулировано в первых же предложениях предисловия: они устали. В предисловии Прилепин, правда, говорит о том, что усталость он ощущал, только пока не открыл сборник и не начал его читать, но и то, как он говорит о прочитанном, и то, о чем говорят стихи из сборника, показывает, что чувство усталости у них всех общее и постоянное.

Почему-то все авторы поголовно стали вспоминать свое детство, говорить о том, что все они «выросли на цельном молоке» и на стихах про плачущую Таню. Раз пять в разных текстах встречаются «крылатые качели» и — особенно часто — «прекрасное далеко».

В основном все эти воспоминания строятся на фрейдистской попытке сделать советское детство фундаментом своего героизма, но при этом очевидно, что вспоминается цельное молоко, скорее всего, не по Фрейду, а из-за ностальгии. Любой человек — а тем более если это Z-поэт, мечтающий о славе, тиражах и приглашениях, — не может долгое время находиться в состоянии мобилизованности и неопределенности. Желание вернуться в уют, к тому режиму жизни, когда можно открыто сытно есть и сладко спать, не боясь, что этим дискредитируешь «наших мальчиков», — вот, наверное, главная интонация сборников.

И тот самый Дмитрий Филиппов, которому Z-поэзия обязана самыми откровенными строчками про то, что русские танки «идут на запах сытых чужих квартир», тот самый Филиппов тоже ностальгически вспоминает теперь уютное детство и пишет не менее показательное: «Ведь мы всего лишь взрослые мальчики, воюющие за прекрасных дам».

Признание романтизации того, чего нам нельзя называть и что Z-поэты называют совершенно спокойно, тоже показательно: признание это тоже звучит устало-разочарованно. Непечатное слово из пяти букв оказалось далеко не таким поэтичным, каким оно представлялось еще год назад, и в стихах вместо ура-патриотических интонаций и призывов идти на фронт зазвучала совсем другая тема:

*** не там. Она теперь повсюду.

Кому-то в это верится с трудом.

Бегут, кричат: «Я воевать не буду!»

Но к ним *** сама ворвется в дом.

Это из стихотворения погибшего на фронте Юрия Волка — на примере его удивительно пацифистской подборки особенно очевидна особенность, которая в этом сборнике есть у очень многих текстов: 

С одной стороны, это общая особенность публицистики с обеих сторон: достаточно поменять минус на плюс — и перед тобой текст твоего оппонента. И все-таки мне кажется характерной интонация, которой год назад не было и в помине: это интонация усталого призыва заканчивать и расходиться. И хотя самые неутомимые вроде Влада Маленко или Марии Ватутиной продолжают по инерции петь ту песню, которую затянули давно, к миру призывают даже те, от кого ожидать пацифизма было невозможно, — Караулов, например:

Поэзия, конечно, хочет мира,

Поэзия не хочет воевать.

В целом создается впечатление, что общее состояние Z-авторов теперь — это разочарованность в том «прекрасном далеке», которое они так часто в своих стихах вспоминают и которое, как им казалось, обещало что-то грандиозное. В итоге оно опять им что-то недодало: то ли масштаба свершений, то ли государственных денег на печать их сборников — в любом случае все пошло не так, как они планировали. То, что нам нельзя называть, из великой перспективы для них превратилось в привычку — и стало ясно, что государство в поэтической пропаганде, в общем-то, особенно не нуждается. Никто не дал Z-авторам писательских дач, никто не дал им премий, никто не назвал их именем школы — и собственные премии вроде «Слова» и скромные тиражи патриотических книжных серий им опять приходится печатать на свои кровные.

Может, поэтому во всех их партийных интонациях так отчетливо слышится натяжка — и так очевиден контраст между заседанием Союза писателей и нависающими над ним нью-йоркскими небоскребами Сити.