Душа под арестом

25 августа уходящей недели — годовщина выхода на Красную площадь восьмерых диссидентов. Эти восемь человек — Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг — как мы помним, выступили против ввода войск в Чехословакию и за «Нашу и вашу свободу». Когда в 2005 году Владимир Кара-Мурза* снимал сериал о советских диссидентах с похожим на лозунг названием («Они выбирали свободу»), этот выход на площадь стал в фильме одним из главных эпизодов. А несколько месяцев назад сам Кара-Мурза на послеобменной пресс-конференции, часто цитируя Владимира Буковского, рассказывал о том, как существуют в российских тюрьмах сегодняшние диссиденты — и где-то на просторах фейсбука** мелькнули две поставленные рядом фотографии: Владимир, показывающий залу российский паспорт, и черно-белый Буковский, показывающий залу советский паспорт. Так в детских журналах обычно выглядит задание «найди десять отличий».

До февраля 2022 года у меня — как, подозреваю, и у большинства россиян — были вполне определенные и вполне мирные планы на жизнь: я собиралась писать кандидатскую о малоизученной прессе диссидентов. 

То, что собиралось быть историей — не слишком неожиданно, но все равно вдруг, — стало пособием по выживанию, учебником по поведению и катехизисом. И именно поэтому — потому что ветер снова вернулся и надо с этим штормовым предупреждением как-то справляться — перечитаем сегодня одноименную книгу Владимира Буковского, писавшуюся как воспоминания, а оказавшуюся методичкой правозащитника и политзэка.

«И возвращается ветер…» — это мемуары о жизни в заключении, но не только о ней: это и про советский активизм, и про детство Буковского, и про страну вообще. Удивляться совпадениям «сейчас» и «тогда» давно уже стало дурным тоном — и все-таки когда читаешь описания Владимирской колонии, пыток, методов допроса, а уж тем более процедуры обмена, не можешь то и дело не бить себя по колену: это же сегодняшние слова! Эти сегодняшние слова повторяют не только детали и не только общую картину, которую мы знаем по интервью освобожденных и по письмам сидящих, — они повторяют и формулируют главную цель советско-российской тюрьмы. Оказывается, тюрьма посягает не на физическую свободу и даже не на свободу мысли — она посягает на душу, на ее существование как таковое.

Тюрьма для человека, который в ней никогда не был, представляется абстрактным злом — понятно, что там все плохо, но что именно плохо, счастливый представитель благополучных жизненных условий вряд ли знает. А Буковский описывает — в числе многих других — например, такую ситуацию: 

Связь между ними может понять только тот, чьи ребра знают, как проваливается между железными прутьями тонкий матрас, под который раньше можно было подложить газеты, — и как эти прутья впиваются в истощенное тело. Это не самое страшное в книге описание тюремных пыток — пострашнее мы можем прочитать и в СМИ. Но, по-моему, это описание самое показательное: место, где даже пытают исподтишка, где огромное значение имеют несколько сантиметров между прутьями, или отобранные 50 грамм хлеба и 15 грамм рыбы, — такое место не стремится просто ограничить физическую свободу, оно стремится полностью расчеловечить.

О том, какими именно методами осуществляется это расчеловечивание, мы тоже знаем со слов сегодняшних сидельцев — особенно со слов тех, кто много часов провел в одиночестве. Таким был и Буковский — и в книге он описал, чего стоит это одиночество и душе, и разуму сидящего. Вот, например, как он читал книги:

«От постоянного электрического света веки начинают чесаться и воспаляются. Десятки раз читаешь одну и ту же фразу, но никак не можешь ее понять. С огромными усилиями одолеваешь страницу, но только ты ее перевернул — уже ни звука не помнишь. Возвращайся назад, читай двадцать, тридцать раз одно и то же, не позволяй себе курить, пока не осилишь главу, не позволяй себе ни о чем думать, мечтать или отвлекаться, не позволяй себе даже сходить в туалет — для тебя нет ничего важнее на свете, чем выполнить то, что наметил на сегодняшний день. А если назавтра ты ничего не помнишь — бери и читай заново. И если ты кончил книгу, можешь позволить себе один выходной день, только один, потому что уже на второй память начинает слабеть, внимание рассредотачивается, и ты опять медленно погружаешься, уходишь под воду, точно утопающий, — глубже, глубже, пока не начнет звенеть в ушах, а цветные круги не поплывут перед глазами. И еще неизвестно, вынырнешь ли ты».

И все-таки, по Буковскому, сложнее всего сохранить в этих условиях не рассудок, а душу. 

Буковскому, по его словам, помогло рисование: огрызком угля он чертил замок, представляя, как в этом надежном и неприступном замке собираются его друзья, как однажды он впускает и греет у камина замерзшего и уставшего путника. Сочинительство спасло ему жизнь — и умственную, и душевную.

Из такой пенитенциарной системы логично вышла и карательная психиатрия — система «лечения» душевнобольных, то есть людей с неотмершей совестью и человеческим достоинством. Но и психбольницы, и изобретенный специально для них диагноз «вялотекущая шизофрения» — все это не единственный и, наверное, даже не главный атрибут тогдашней тюрьмы. Книга Буковского показывает, что пенитенциарной была вся общественная система в целом. Эта система, которая стремилась контролировать мысль полностью, действовала ровно теми же методами, что и тюрьма, — только пытки измерялись не в сантиметрах между прутьями и не в граммах хлеба, а, условно, в количестве советских лозунгов, красных флагов и портретов Ленина на квадратный метр жизненного пространства. Государство проникало во все сферы жизни: в быт, в учебники по биологии — и в разметку пешеходного перехода:

«Невдалеке от нашего дома был магазин, куда мне часто приходилось бегать то за хлебом, то за сахаром. Магазин был на другой стороне улицы, метрах в двухстах от перекрестка, где обозначен переход. Большинству людей, чтобы попасть в магазин, не нарушая правил перехода, нужно было пройти эти 200 метров до угла, а затем еще 200 метров — по другой стороне до магазина. Естественно, что все норовили перейти улицу напротив магазина, не делая крюка. Но именно здесь, затаясь в засаде, поджидал их милиционер и нещадно штрафовал. И, видно, получал неплохой доход для государства, так как никакая опасность — быть оштрафованным или попасть под машину — не могла заставить людей идти лишних 400 метров. Не только мы, пацаны, но и взрослые люди, даже старые бабки в валенках и с кирзовыми кошелками в руках рысцой бежали через эту улицу под свист милиционера. Вроде бы чего проще: разреши людям переход, раз им это удобней. Нет, десятилетиями, на моей памяти, стоял там милиционер, собирая дань. <…> 

Дескать, разреши людям делать, что они хотят, и что получится?»

Эта тюремно-государственная система, стремившаяся контролировать все, не оставляла свободы ни физической, ни умственной, ни душевной. Естественно, что это порождало свои способы «обхода блокировок», — Буковский к таким причислял советский анекдот. Сейчас анекдотов, как нетрудно заметить, не рождается, — то ли потому, что народное творчество ушло в цифру и тратится на ускорение YouTube, то ли потому, что государство учло ошибки и чуть скорректировало режим надзора: теперь для тех, кто вообще не хочет интересоваться политикой и жить так, как будто ничего не происходит, оставлена довольно широкая нейтральная полоса: кафе, котики в ленте и индустрия развлечений. Такая тактика заметно ослабляет общественное напряжение — и воля, и ум, и душа человека не становятся свободнее, но на эту несвободу он может вообще не обращать внимания. Но и тогда, и сейчас попытка выйти за пределы маленького мира семьи, своего дома, своих интересов в мир политики и глобальных категорий вроде прав человека почти в большинстве случаев означает перспективу более ощутимых ограничений. Сейчас, как тогда, человек постоянно стоит перед выбором из двух зол. 

Этот выбор тем привлекательнее, что помимо убедительной отговорки «у него была семья» имеет еще десяток не менее убедительных — и все они перечислены в книге Буковского. Например: «Почему я, а где другие?» Или: «Что могу я один?» (вариант: «плетью обуха не перешибешь»). Или: «Ради главного следует идти на компромиссы» (этот вариант любим театральными деятелями, издателями, писателями и многими деятелями культуры). Или: «Служить надо вечному, создавать непреходящие ценности, а мышиная возня протестов отрывает от этого служения». И еще: «Нужно хранить умного и талантливого себя для лучших времен». Ну и наконец: «Россия — страна рабов, здесь никогда ничего не изменится».

В общем, аргументов в пользу выбора второго варианта множество — и все они настолько убедительны, что сам убеждающий себя может поверить в искренность своих мыслей. Но дело в том, что при выборе из двух зол правильного варианта вообще не существует: оба они ведут к тому, что выбирающий делается предателем — и лишается внутренней свободы. И это, пожалуй, самый хитрый из всех методов закрепощения души, которыми пользуется государство, — арестовывается не человек, а его душа.

Какой же выбор все-таки нужно сделать, Буковский в своей книге прямо не говорит — зато со всей возможной наглядностью показывает, что бывает в обоих случаях. А свой личный выбор он формулирует почти дословно так, как это сделал когда-то Чехов: нужно по капле выдавливать из себя раба — конечно, надеясь, что ветер все-таки переменится. И не переставать делать это даже тогда, когда ветер возвращается.

* Внесен в реестр «иноагентов».

** Принадлежит запрещенной в России компании Meta.