Оглушительно тихо

Когда-то он написал такое стихотворение:

Родился — шла Столетняя война.
Женился — шла Столетняя война.
Все думал — скоро кончится она.
А умер — шла Столетняя война.

По нынешним временам — многократно преступные стихи; автора оправдывает разве что смерть в октябре 2001-го. Читающего же не оправдает ничто; разве — осторожные сограждане на месте запрещенного слова поставят многоточия.

И что? Спасут многоточия?

Сашины стихи (все!), даже, казалось бы, самые веселые и бодрые, оказываются со временем наполненными не усмотренным когда-то другим смыслом, проросли нешумной мудростью. Все больше самых безобидных в момент написания строк заставляют сегодняшних цензоров нервно хвататься за карандаш. А что вычеркнешь? Слишком многое придется вычеркивать.

Причем сам-то он никакой фиги в кармане никогда не держал.

И нет свободы.
И волк в степи
Просто на самой большой цепи.
И когда, уйдя в свою степь,
Он садится выть на луну,
На что он жалуется —
На цепь
Или на ее длину?..

Где-то в конце 70-х ему был устроен вечер в Центральном доме литераторов. Забежал на пару минут («Извините, я сейчас со вдовами встречаюсь…». Какие вдовы, откуда?..). Евтушенко в каком-то удивительном разноцветном наряде, выступил, сказал: «Нас никого не надо печатать, меня не надо. Но Сашку издайте!..»

Не преминул добавить: «Одно замечание. Мне в его стихах не хватает веры в то, что ими он может изменить мир». Конечно же, привел в пример себя. Евтушенко, оказывается, побывал в Португалии при фашистском еще режиме, читал в компании молодых офицеров; один из них, так и не снявший весь вечер плаща, потом сказал: «Вы единственный мною виденный человек, который убежден, что от него так много зависит. Я буду думать над этим. Поклонился и ушел». Кто это, спросил Евтушенко. Генерал ди Спинола, ответили ему.

Естественно, потом продумавший слова русского поэта генерал ненадолго возглавил португальскую революцию, ароновский вечер в ЦДЛ проходил как раз во время его кратковременной популярности в СССР…

Издали Аронова (три тоненькие книжечки) только в перестройку, при Горбачеве. Сам он когда-то горько пошутил в разговоре со мной: мою первую книгу издадут в синем переплете (в «синем переплете» тогда издавали посмертные тома в Большой библиотеке поэта). К счастью, ошибся.

Иван Макарович Гныпа хорошо знал технологию поэтического труда: он дослужился до полковничьих звезд, курируя в Ведомстве именно литераторов, знал их досконально, видел, что горшки обжигают отнюдь не боги. Его огорчало то обстоятельство, что многие важные темы остались его подопечными либо не охваченными вовсе, либо — с очевидными качественными (не говорю уж об идеологических) изъянами. И уйдя на заслуженный отдых, решил сам, лично, никому не перепоручая, восполнить все имеющиеся пробелы.

Его биография, как мне кажется, нигде так и не была записана, придумавшие отставного полковника друзья Вадим Черняк и Александр Аронов излагали его жизненный путь исключительно в устной форме, всякий раз расцвечивая его изменяющимися подробностями. Но достоверно известно, что не смирившийся с пенсионным бездельем Иван Макарович был пристроен на должность швейцара в Центральный дом литератора и, разумеется, со всем своим гражданским темпераментом отдался новой ответственной работе. Кстати, там же, рядом с Гныпой, служил и герой другого поэта, тоже «изрядно знаменитый» в литературе:

Он Шолохова видел, он Пастернака знал,
Он с Нобелевских премий на водку получал…

Вот и Иван Макарович. Он только, наблюдая нравы посетителей ЦДЛ, все чаще с тревогой задумывался о судьбе многострадальной русской литературы. Он сомневался в связи с этим даже в своем молодом преемнике в лубянском кабинете:

И лоб его меньше нахмурен,
И в голосе мягче броня.
И все-таки как этот Чурин —
Не знаю! — заменит меня.

То есть перестройку, возникшую как результат преступного небрежения и ослабления заботы о всеобщем благе, «полковник Гныпа» предчувствовал еще в середине шестидесятых… Но это — другая история.

Так или иначе, самодовольный графоман очень многое понял, многое предсказал, многое подсказал. Во всяком случае, лично мне: когда уже в 1988 году я оказался в журналистской командировке в Нагорном Карабахе, именно строки о встрече Ивана Макаровича с японцем («Я подошел, взглянул ему в лицо, / протягивая наши папиросы. / Потом спросил: «Зачем сожгли Лазо?» / И у него нашлись ко мне вопросы…») помогли мне сформулировать в известинской заметке важный вывод: ни один национальный вопрос не имеет ответа с того самого момента, когда он задан…

Что конкретно «из Гныпы» сочинил Вадим, а что — Саша, они не могли разобраться и сами. У нас, в старом «Московском комсомольце» (здесь же, где теперь и «Новая газета», на Чистых прудах, только вход был с другой стороны, с парадной) «Ивана Макаровича» перепечатывали во всех кабинетах. Черняк с Ароновым, вместе и поврозь, вносили в эти перепечатки уточнения и правки, потом тексты с их автографами благополучно терялись, восстанавливались по памяти, что-то, конечно же, при этом искажалось и пропадало вовсе…

Вот гражданин, в трамвае едущий.
Наверно, он сойдет на следущей.
А тот, по улице идущий,
Уже сошел на предыдущей…

Мы, молодые еще дураки, точно не задумывались над тем, где сойдет «едущий в трамвае» гражданин, и во всех кабинетах вечерами горланили под расстроенную гитару или без гитары вовсе Сашкины песни. «Когда у вас нету тети, вам тетю не потерять!..» — не зная, конечно, что именно эту песенку «московского гостя» Рязанов включит в «Иронию судьбы», и «неземная слава» Аронова все-таки настигнет — среди тех, кто разберет мелкие строки титров.

Хотя самая знаменитая ароновская строчка («Остановиться, оглянуться») уже давно станет названием романа его друга Лени Жуховицкого (кому, собственно, стихи и были изначально посвящены), превратится, как теперь бы сказали, «в мем», тысячи раз будет использована в разных журналистских текстах (особенно — в заголовках), проскочит даже в речи того же Горбачева, самого Аронова, впрочем, не читавшего.

Жуховицкий объяснит потом, почему не смог обозначить в книге авторство стихов, приписанных неизвестному растрепанному молодому человеку в кафе: оказывается, тогда специальные люди внимательно следили за чистотой жанра и цитировать с фамилией можно было только уже опубликованное, апробированное, так сказать.

Аронов был замечательным журналистом, его когда-то случайно привели в «Московский комсомолец», и проработал он там едва не 40 лет, до своего последнего дня. Но даже свою высшую награду — премию «Золотое перо России» — Союз журналистов присудил ему уже посмертно, в 2002-м. Да, могли бы куда раньше, вовремя.

(крайне неприятное, уточню, для коллектива) на секретаря райкома партии, неожиданно посетившего собрание. А на стенке в нашем кабинете появилась Сашкина фотография с приклеенным газетным заголовком: «Еврей стал героем».

В 1975-м его выведут из партбюро — за «злоупотребление на рабочем месте». Потом, кажется, восстановят…

Героем он не был. Он, бывало, ошибался в людях, его окружающих, зато не ошибался в словах, которыми людей и их поступки оценивал. Не ошибался, говоря высокопарно, во Времени.

Аронов, я убежден, в числе самых больших поэтов ХХ века. Ему просто не повезло, как не повезло в истории литературы, скажем, Вяземскому или Баратынскому, простите уж за сравнения.

Торопливый наш век отучил вглядываться в обыденность существования.

…Само метро на что похоже?
Сойди под город и, скользя,
Сейчас, пока еще ты можешь,
Закрой, чтобы открыть, глаза.
Мудрейший, со своей авоськой,
Безумный, со своей тоской,
Закрой на «Электрозаводской»,
Открой на «Автозаводской».

«Обычный текст», — с разочарованием сказали ангелы, зря, оказывается, летевшие «из Полинезии и Англии», чтобы заглянуть «через бескрылое» плечо поэта в его блокнотик. «А что прочтешь? Что вечер кончился, / Что трудно утру наступить, / Что больше пить ему не хочется / И что не хочется не пить».

…А мы-то ждали, мы надеялись,
Что он нам скажет, есть ли Бог, — сокрушались ангелы.

«Земля уходит из-под ног», как в маленькой поэме о Монферране, архитекторе Исаакиевского собора в Петербурге. «На родину увезено / Его беспомощное тело. / А что для Франции он сделал? / И там потеряно оно».

Оглянемся. Таков итог.
В волнах балтийского тумана
Плывет гробница Монферрана.
Земля уходит из-под ног.

Или вот это:

Гуляю по морю пешком,
Стучу о море посошком.
Вокруг стихия с трех сторон,
А с берега кричат: «Силён!»
Они завидуют тому,
Что я иду и не тону.
А я зато на берегу
Сидеть, как люди, не могу.

Он написал удивительные слова о жизни и смерти. О любви. О человеческом достоинстве. О Боге.

Он был громок и шумен.

В первой его большой подборке, опубликованной в 1968-м в родном «МК», были стихи о «странном звоне», который не прерывался в авторе «ни утром, ни ночами» («В кино, бывало, вдруг / Шептали: —Извините! / Откуда этот звук? / Не вы ли тут звените?..»). И к концу стихотворения звон неожиданно прекратился: «Такая тишина, / Что даже как-то странно». Лет через двадцать — стихи: «К нам пришел Александр Аронов. / И понравился сразу не всем…»:

Часто бабушки на перекрестках
Уважительно прячут внучат,
Когда книжки несет он в авоське,
Что-то громко при этом шепча…

Эти стихи тоже завершаются строчками: «Но зато оглушительно тихо / В тех местах, где отсутствует он».

Как всегда — точно и горько.

…А «Столетняя война» продолжается.