«Известное народное замешательство»

Первые допросы прошли «на месте» — в Яицком городке и в Симбирске. В декабре главаря восстания доставили в Москву, где следствие продолжилось. Еще через месяц на Болотной площади Пугачева казнили.

Императрица Екатерина написала Вольтеру:

«Мне кажется, после Тамерлана ни один еще не уничтожил столько людей. Прежде всего он приказывал вешать без пощады и без всякого суда всех лиц дворянского происхождения, мужчин, женщин и детей, всех офицеров, всех солдат, которых он мог поймать; ни одно место, где он прошел, не было пощажено, он грабил и разорял даже тех, кто, ради того чтоб избежать насилий, старался снискать его расположение хорошим приемом; никто не был избавлен у него от разграбления, насилия и убийства»…

Ну, насчет того, что «ни один после Тамерлана», она, конечно, преувеличивала. Но учтем, что 

И, отдадим должное, обличая Пугачева, императрице не приходилось сильно лукавить.

«Не приведи Бог, видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка». Пушкин, «Капитанская дочка».

Правда, когда я учился в школе, меня учили, что это — вовсе не Александр Сергеевич утверждает, а его герой Петруша Гринев. Сам же автор так не думал, сам автор, оказывается, изо всех сил симпатизировал Пугачеву и «русскому бунту» как таковому. Ведь так? К Пушкину мы еще вернемся.

Между прочим, Твардовский делил людей на две части: тех, кто читал «Капитанскую дочку», и тех, кто ее не читал.

«Предать вечному забвению и глубокому молчанию»

Два приговора сопровождали Пугачева в могилу. 

• Первый — «бунтовщику и самозванцу Емельке Пугачеву учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь».
• И второй приговор: «Внутреннее возмущение, беспокойствие и неустройство 1773 и 1774 годов… предать вечному забвению и глубокому молчанию». Для описания событий возможно использование лишь слов «известное народное замешательство»

«Манифест о высочайше дарованных разным сословиям милостях, по случаю заключенного мира с Портою Оттоманскою» от 17 (28) марта 1775 года даровал прощение всем беглым государственным (но не крепостным) крестьянам при условии их возвращения в деревни в течение двух лет. А указ от 6 апреля 1775 года потребовал захоронить тела повстанцев, места же и орудия казней уничтожить. Этим указом вновь вводился и запрет на смертную казнь, отмененный на время восстания. Последнее было в огромной степени лицемерием; в качестве наказания сохранялись «шпицрутены». Осужденного заставляли проходить сквозь строй из 100–800 солдат, которые прутьями били его по спине. В начале XIX века число ударов доходило до 6 тысяч. В этом случае «прогнание сквозь строй» было равносильно «отмененной» смертной казни.

Общая сумма убытков от пугачевского бунта только от разрушения и простоя уральских заводов была оценена в 5 536 193 рубля. В общей сложности воздействию крестьянской войны подверглось 89 заводов. Была составлена и «Особливая ведомость о тех заводах, на которых разорения, сожжения и грабежей не было, а только происходили одни издержки на защищение, также и остановки заводские, а затем недоковка в железе и недоплавка меди последовала». Таких насчитали 27.

Советская историография в целом не акцентировала особого внимания на разрушительном характере восстания для русской промышленности, поскольку это шло вразрез с трактовкой его у советских историков. Уничтоженные заводы если и упоминались, то, главным образом, в контексте «освобождения» Пугачевым подневольных заводчан, 

Более того, фрагмент воспоминаний Оренбургского губернатора И. Рейнсдорпа о том, что Пугачев призывал башкир к грабежу и уничтожению заводов и что русские заводчане организовывали сопротивление налетчикам, в трудах советских историков называются «ложными» (поскольку признание этого подмывало тезис об интернациональном характере восстания, классовом единении рабочих с налетчиками, русских и нерусских).

И еще. Если поначалу многие башкирские старшины сохраняли осторожность и нейтралитет, то с первыми поражениями правительственных войск на сторону восставших практически полностью переходит население всех четырех «дорог» Башкирии — Казанской, Ногайской, Сибирской и Осинской. По подсчетам оренбургских властей, к Пугачеву перешли 77 башкирских старшин и 37 мишарских и ясашных (черемисов и удмуртов), и лишь 12 старшин остались верны правительству.

С середины ноября под контролем восставших башкир оказалось большинство деревень вокруг Уфы, что привело к фактической блокаде города. Вместе с Каранаем Муратовым и другими башкирскими старшинами Каскын Самаров захватил Стерлитамак и Табынск, с 24 ноября отряды пугачевцев осадили Уфу, гарнизон которой насчитывал 1120 человек и 43 орудия. 30 ноября осажденным был передан «государев указ», в котором говорилось, что при условии выдачи коменданта города Мясоедова и воеводы Борисова, а также «прочих дворян» горожанам будет «даровано прощение». Однако в добровольной сдаче города восставшим отказали.

Взяв Саратов, бунтовщики спустились вниз по Волге к Камышину, который, как многие города до него, встретил Пугачева колокольным звоном и хлебом-солью. Близ Камышина в немецких колониях 13 (24) августа войска Пугачева столкнулись с астраханской астрономической экспедицией Академии наук, многие члены которой вместе с руководителем академиком Георгом Ловицем были повешены заодно с не успевшими бежать местными чиновниками. Удалось уцелеть сыну Ловица Тобиасу, впоследствии также академику.

«Чтоб никакого мучительства»

Пугачев был доставлен в Яицкий городок вечером 14 сентября 1774 года и сразу же передан чиновнику «Яицкой отделенной секретной комиссии» гвардии капитан-поручику Маврину, с дознания которого и начался первый этап следствия над предводителем Крестьянской войны.

Маврин был весьма необычной фигурой среди других чиновников следственных комиссий. 

а особенно приписных и заводских крестьян, что, по его мнению, побудило их принять активное участие в восстании Пугачева.

До личной встречи с Пугачевым Маврин относился к нему свысока и отзывался с иронией. Проводя первый допрос, он проникся невольным уважением к Пугачеву — тот держался с большим достоинством и мужеством. Это в известной степени отразилось на содержании яицкого протокола допроса, в котором не встречаются, как правило, откровенно злобные и уничижающие характеристики Пугачева и его сподвижников, и в целом он во многом ближе к истине в освещении событий, нежели последующие материалы следствия (в Симбирске и в Москве).

26 декабря Екатерина писала князю Волконскому, специально «командированному» в Москву: «Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Недолжно быть лихим для того, что с варварами дело имеем».

С одной стороны, она стремилась сохранить в глазах Европы престиж мудрой и гуманной государыни, а с другой — вынуждена была считаться с мнением дворянства, требовавшего массовых казней и жестоких наказаний для всех подсудимых по московскому процессу. Желанием в какой-то мере обуздать эти настроения дворянства и избежать неблагоприятных отзывов в Европе и были, очевидно, продиктованы приведенные строки из письма императрицы. Об этом она писала и на одной из докладных записок: «При экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было».

Но вот строки из протокола допроса Пугачева в следственной комиссии в Симбирске — записи вопросных пунктов следователей и ответов подследственного 2–6 октября 1774 года.

При дознании в Симбирске Пугачева били плетьми, и он, стремясь избегнуть дальнейшего истязания, давал вымышленные показания. Полтора месяца спустя, на допросе в Москве 18 ноября царицыным эмиссарам Волконскому и Шешковскому, Пугачев сообщил, что при допросе в Симбирске «как стали его стегать», то он, «боясь» дальнейшего нещадного «наказания», не зная сперва «кого б ему оговаривать», а потом «ложно показывал» на встречавшихся с ним в его странствиях людей, которые в действительности не были причастны ни к его самозванству, ни к подготовке восстания.

Опираясь на вымышленные показания Пугачева, навязанные ему генералом П. Потемкиным, следственная комиссия составила список на 20 человек, которых следовало разыскать, арестовать и доставить под конвоем в Москву, в Тайную экспедицию Сената, где должно было идти основное следствие над Пугачевым и ближайшими его соратниками.

Всего же за участие в восстании арестовали 12 438 человек. Однако большую часть ожидало лишь недолгое пребывание в тюрьме и битье кнутом. От массового террора отказались, посчитав выступление стихийным, а наказание вожаков восстания достаточным для умиротворения. Впрочем, на местах экзекуции продолжались и год спустя.

«Бердская слобода была вертепом убийств и распутства»

Пушкин, кроме «Капитанской дочки», написал исторический труд «История Пугачева» (название император лично исправил на «Историю Пугачевского бунта», но в печать пропустил).

В приложениях к «Истории…» Пушкин привел и списки убитых бунтовщиками, составленные в уездах, потерпевших от восстания. Составляли их по свежим следам разные люди в произвольной, что называется, форме, а оттого, как мне кажется, производят они особенно сильное впечатление.

«Описание, собранное поныне из ведомостей разных городов, сколько самозванцем и бунтовщиком Емелькою Пугачевым и его злодейскими сообщниками осквернено и разграблено божиих храмов, также побито дворянства, духовенства, мещанства и прочих званий людей, с показанием, кто именно и в которых местах.

В городе Алатыре убиты до смерти:

• Премьер-маиор Роман Грабов, с женою Катериною, коллежский асессор Галактион Кляпиков;
• землемер, подпоручик Федор Вишняков, с женою Анною и братом его двоюродным, Федором Прокофьевым;
• секретарь Василий Попов, с женою Авдотьею Ивановою, с детьми, с дочерьми: Варварою, Глафирою, с сыном Алексеем и матерью Матреною Васильевою;
• протоколист Матвей Леонтьев с женою Марьею, с детьми, сыном Николаем, дочерьми: Анною и Александрою, капитан Иван Недоростков, с женою…

В Курмышском уезде священники:

• Афанасий Дмитриев,
• Алексей Семенов,
• Василий Антонов,
• Гаврила Евтропов,
• Гаврила Михайлов,
• Андрей Степанов,
• Михайла Дмитриев,
• Петр Иванов,
• Андрей Алексеев,
• Григорий Матвеев,
• Михайла Васильев,
• Федор Алексеев…

Города Ядринска в разных местах убиты до смерти:

• Священников и причетников с их женами тридцать восемь.

В Зелаирской:

• Адъютанта Бурунова жена Матрена Иванова с прочими отставных с женами ж в числе четырех человек, с пятью обоих полов младенцами.

В городе Темникове убиты до смерти:

• Питейных сборов поверенный Яков Кленов,
• Поручица вдова Прасковья Ребинина,
• Капитан Дмитрий Кочеев,
• Подпоручик князь Михайла Мансырев,
• Прапорщик Николай Ермолов,
• Гвардии капрал, князь Илья Еникеев, жена его Матрена Давыдова,
• Гвардии капрал, князь Василий Девлеткильдеев,
• Капитана Александра Мошкова приказчик Терентий Иванов,
• Татарин Аися Халеев.
• Офицеры, помещики, чиновники, священники, приказчики, жены, дети…»

Толпа кричит «ура!»

Натан Эйдельман 7-ю главу своей книги «Герцен против самодержавия», изданной в 1973 году, назвал «Замечаниями о бунте» — теми самыми, которые Пушкин в свое время направил Николаю.

Когда вышла «История Пугачевского бунта», министр народного просвещения Уваров «кричал», по словам Пушкина, о «возмутительном сочинении» (в те времена слово «возмутительный» еще сохраняло свой первоначальный смысл — «имеющий отношение или призывающий к возмущению»). Как сообщал Пушкину поэт Иван Дмитриев, в Москве «дивились, как вы смели напоминать о том, что некогда велено было предать забвению. Нужды нет, что осталась бы прореха в русской истории». Даже через полвека, в 1888 году, цензурный комитет воспротивился изданию «Истории Пугачева» для народного чтения, ибо «оно может быть читано в кабаках, на всех публичных местах и послужить предлогом для разнообразных толков и суждений…»

Через 14 лет по смерти Пушкина, 9 августа 1851 года, близкий к петрашевцам А. Чумиков, одобряя начинавшуюся эмигрантскую деятельность Герцена, решительно не соглашался со взглядом на Пушкина, высказанным в герценовском «О развитии революционных идей в России»: 

[…] Пушкин занимался русской историей менее всякого школьника; и уже одно намерение написать историю пугачевского бунта показывает, что соглашался коверкать факты; время ли теперь писать вообще какую-нибудь историю русскую?..»

Кто же более прав — министр Уваров? Строгий Чумиков?

15 июня 1858 года в Лондоне вышел 16-й номер герценовского «Колокола», в котором рядом с современными материалами появилась большая публикация — «Новгородское возмущение в 1831 году». Под заглавием примечание: «Этот необычайно любопытный документ писан самим очевидцем событий и временным начальником возмущения инженерным полковником Панаевым, к подавлению которого он весьма много способствовал».

Документ начинается со следующих строк: «Опишу вам дело, хотя и не военное, но я лучше бы согласился вытерпеть несколько регулярных сражений, чем быть захваченным в народный бунт. Дни 16, 17, 18, 19 и 20 июля 1831 года для меня весьма памятны».

Панаев — видимо, в отставке, на покое — составляет записки для друзей или родных («опишу вам…»). Бунт военных поселений.

Желая спасти «отравителей-офицеров», он берет тех, кто уцелел, под арест. Некоторые поселяне чувствуют подвох: «Не слушайте, кладите всех наповал, не надо нам и государя!» Но Панаев снова тем же приемом: «Как, разбойники! Кто осмелился восстать на государя? Ребята, кто верен государю, кричите «ура!». Толпа кричит «ура!» и избирает Панаева начальником.

Затем несколько дней Панаев — бунтовщик поневоле.

Проходит еще день, другой — Панаев издает приказы, проводит учения, держит взаперти арестованных офицеров. Тут является сам император вместе с графом Алексеем Орловым. Панаев продолжает: «Я встретил его величество […] и подал рапорт о состоянии округа. Государь принял от меня рапорт, потом вышел из коляски, поцеловал меня и изволил сказать: «Спасибо, старый сослуживец, что ты здесь не потерял разума, я этого никогда не забуду». Потом, увидев стоящих на коленях поселян с хлебом и солью, сказал им: «Не беру вашего хлеба, идите и молитесь Богу».

Услышав это, я обмер от страха, и, кажется, государь прочел на лице моем смущение, ибо после того не настаивал в выдаче виновных и спросил их: «Раскаиваетесь ли вы?» И когда они начали кричать «раскаиваемся!», то государь отломил кусок кренделя и изволил скушать, сказав: «Ну вот я ем ваш хлеб и соль; конечно, я могу вас простить, но как Бог вас простит?»

Затем царь стягивает войска, бунтовщики покорно складывают оружие и надевают цепи. Военный суд — закрытый и скорый: шпицрутены, Сибирь для нескольких тысяч человек, 129 умерших «после телесного наказания и во время такового». В царском манифесте было объявлено, что «виновные предаются в руки правительства самими заблужденными».

Между прочим, Николай Панаев был товарищем детских игр Николая I и все-таки карьеры не сделал. Товарищ императора, паж, к 17 годам — кавалер двух орденов, преданный слуга царя, безупречно — с точки зрения власти — действовавший во время бунта, он мог бы рассчитывать к 50 годам на высокие чины и должности вплоть до генерал-адъютанта. Судя по всему, Николаю был неприятен свидетель его минутной слабости. Царь в это время писал о тех же мятежниках: «Я был один среди них, и все лежали ниц…» Панаев в этой формуле не помещался — и ему «не давали ходу», хотя до конца дней он оставался усердным, толковым командиром и, по свидетельствам современников, имел обыкновение поднимать за обедом тост за гибель всех врагов государя и отечества, басурманов и смутьянов. В появившейся позже истории полка, замешанного в бунте, среди подробного перечисления походов, битв, командиров, замечательных офицеров вскользь упоминаются и «позорные для полковой истории беспорядки 1831 г.».

Герцен напишет: «Первый умный полковник, который со своим отрядом примкнет к крестьянам, вместо того, чтобы душить их, сядет на трон Романовых». Герцен симпатизирует «умному полковнику».

«Ведь не Пугачев важен, да важно всеобщее негодование», — писал генерал А. Бибиков Денису Фонвизину в послании от 29 января 1774 года, впервые опубликованном Пушкиным в приложении к «Истории Пугачева».

Ни Герцен, ни Чумиков не знали, что Пушкин к своей «Истории…» написал и через шефа жандармов отправил императору свои секретные «Замечания» к только что вышедшей книге. Наш современник Эйдельман бережно разобрал все 19 «замечаний».

Для чего они были написаны? Что попытался «заметить» поэт царю?

«Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен»… Нужны крестьянские реформы — 

• ограничение, смягчение (очевидно, в будущем — отмена) крепостного права, хотя в «Замечаниях…» о последнем — впрямую не сказано ни слова;
• законность («адвокаты…», недопущение пыток);
• гласность (Павел I, не знающий, жив ли его отец; вялые публикации оренбургского губернатора…);
• ограничение «подлой дерзости временщиков»;
• в духе времени — усиление национального элемента в правительстве, ограничение роли немцев-сановников;
• привлечение к управлению лучших, более независимых, более способных людей;
• реформа церкви, духовенства…

«Необходимость многих перемен» — Пушкин намекает, просит, заклинает царя использовать свою гигантскую власть для существенных преобразований. Как вещая Кассандра, поэт видит вперед намного дальше, чем царь и правительство.

Царь не случайно позволил напечатать пушкинскую «Историю…», да еще в своей типографии, не сократил самые острые места. Мне кажется, Николай, напомнив о Пугачеве, хотел припугнуть дворян, заставить их самих пойти на уступки — «своим людям». Он внимательно прочитал пушкинскую записку; многие важные места — подчеркнул. И ничего не сделал.

Результаты известны.