«За мертвую советскую родину»

Во вторник Госдума в очередной раз обсуждала воспитание детей и молодежи — и то, как сделать его еще патриотичнее: комитет по просвещению собирается разработать методичку, прививающую традиционные ценности ученикам школ, вузов и даже воспитанникам детсадов. Тем, что можно включить в подобную методичку, еще раньше озаботились прилепинская «Традиция» и «Защитники Отечества» замминистра обороны Анны Цивилевой: они составили список для библиотек и школ, в который вошли книги, скульптуры, спектакли, «сохраняющие память СВО», — по мнению составителей, их надо изучать на уроках.

Характерно в этом списке — точнее, в литературной его части, — то, что он в основном состоит из сборников стихов, а что не стихи, то сборники коротких рассказов (видимо, для полноценной Z-прозы ресурсов по-прежнему нет).

Здесь сама собой вспоминается история со сборником «ПоэZия русского лета», которую в приступе маркетинговой гениальности рассылали всем через Госуслуги, и с тех пор стратегии продвижения мягче не стали: не хотите покупать — будете проходить в школе.

Кстати, еще тогда, в блёрбе на обложке этой антологии, Маргарита Симоньян жаловалась, что не видит огромных тиражей и полных прилавков, заваленных Z-литературой. Надо сказать, что за год в этом смысле мало что изменилось: я этих тиражей и прилавков тоже не вижу. Да и чем заваливать: 

В том же блёрбе Симоньян писала: «Мне показалось несправедливым, что наших замечательных новых поэтов не проходят в школе». Похоже, призыв был услышан, и может быть, скоро будут проходить. Но пока этого не случилось, мне кажется полезным еще раз напомнить о том, что именно в этих книжках написано.

Обзоры Z-поэзии давно стали отдельным видом спорта для литературоведов и критиков — и в этом спорте есть свои мастера, с которыми соревноваться нет смысла. Но есть несколько важных слов, которые про Z-стихи пока, кажется, никто не говорил, — их-то я и попытаюсь сформулировать.

Когда читаешь Z-стихи, с удивлением ловишь себя на довольно безуспешных попытках сориентироваться: а против кого они дружат? Казалось бы, после мощнейшего облучения пропагандой образ врага должен в таких текстах рисоваться довольно четко — и называться однозначно. Но нет: образ врага в Z-стихах предельно размыт и распадается на спектр разных подвидов.

Иначе говоря, главный враг Z-патриотов — это те, кто продолжает жить мирную среднеклассовую жизнь, периодически посматривая в экран телевизора (что вообще-то странно, потому что именно эти люди как раз являются целевой аудиторией федеральных каналов; при таком отношении к своему читателю удивляет желание, чтобы книги еще и продавались).

Во всем этом невозможно не услышать отголоски коллективного «ешь ананасы, рябчиков жуй» из двадцатых годов прошлого века: как говорит историк литературы Михаил Эдельштейн, для поэтов революции тогда главным врагом были коты и канарейки, олицетворявшие уют и нормальный быт, игнорирующий великие исторические потрясения (он же, кстати говоря, называет самым показательным Z-стихотворением то, в котором честно заявляется, что русские «танки идут на запах сытых чужих квартир»). Теперь на смену канарейкам, видимо, пришли футбол, пиво и пижамы — а вот коты остались: Z-поэты то хоронят, то спасают котиков в каждом втором своем произведении.

Примерно к этой же категории врагов относятся другие символы мирной жизни — но уже не российские, а «привозные»: литераторы массово ненавидят фунты и баксы, Макдоналдс, Стивена Кинга и, конечно, Gucci с Prada. Всему этому тлетворному влиянию Запада логичным образом противопоставляется Пушкин с Толстым, якобы закенселенные за пределами России. Сюда же относится и образ другого злейшего врага, про которого Z-авторы все никак не могут забыть и который умудряется им мешать даже сейчас, — писатели-релоканты.

При всем этом удивительно то, что образ того врага, который, по логике вещей, должен не топтаться в массовке, а быть на первых ролях, отсутствует почти полностью. Z-стихи борются против чего и кого угодно: против уюта, против Макдоналдса, против нетрадиционных ценностей, против вечно «работающих» по ним обезличенных «бэх» — только не против конкретной военной силы. 

И может быть, именно из-за этой обезличенности, а может быть, из-за того, что 80% любого из этих текстов состоят не из пережитого на личном опыте, а вычитанного из плохих стихов, понять, где «хорошие», а где «плохие», часто бывает очень проблематично. Z-авторы могут слезно-сюсюкающе описывать, как дети хоронят кота в воронке, оставшейся от взрыва, — но на читательский вопрос о том, по чьей же вине этот взрыв произошел, тишина будет ответом. То же самое — когда какой-нибудь коллективный Артис попытается метафорически изобразить бой через отсылку на «Властелина колец» и тамошнюю борьбу орков с эльфами, но опишет оба лагеря так, что даже опытный читатель вряд ли разберется, кто там играет за эльфов, а кто за орков.

С субъектностью в этих стихах вообще большие проблемы — и относятся они не только к образу врага, но и к образу самих себя. В этих текстах нет и не может быть местоимения «я» — только «мы», только род, народ, родина и далее по списку однокоренных слов.

В одном из стихов, кстати, эта философия сформулирована прямо — сложно понять, проговорился в нем автор Марк Лешкевич или сказал, что хотел, но в любом случае попал в десятку: «Сыграем в Чапаева? Чур, я за народ».

У этой народной абстракции под названием «мы» тоже есть довольно стабильный набор категорий. Во-первых, это «простые парни» (вариант — «плохие парни», которые «спасут Россию»), «русые русаки среднерусской тверской полосы», без каких бы там ни было отличительных черт, чей «кругозор узок» и кто «не знает ни старых, ни новых каких-то греков» (и страшно этим гордится), но обожает умирать за Родину. Декорациями к их гибели обычно являются посевные и сенокосы.

Вторая категория — это прямые наследники победителей Великой Отечественной, то примеряющие на себя их военные сапоги, то просто встающие в их бессмертный полк.

Третья категория — это сам бессмертный полк, действительно оказавшийся бессмертным: воскресающие мертвецы, восстающие из могил ветераны, смотрящие на бои с пригорка призраки Симонова и Сельвинского. Того, что поэтесса Долгарева назвала «русским хтоносом», в этих стихах вообще много — и на этот подчеркнутый некрофилизм критики уже тоже успели обратить внимание. Вот, например, как та же Долгарева формулирует, кто же все-таки такие «мы»:

«Мы смерть, мы град, мы рождены для боя, / Мы станем черноземом, перегноем / И птицами в весенней тишине».

Эти тексты в большинстве своем и состоят из такого любования смертью — из восхваления мертвых, из воскрешения мертвых, периодически даже из прямого вампиризма, причем опять какого-то кошачьего:

«И ласково режут друг другу князья
Съедобные сдобные шеи.
И я понимаю про грозную Русь:
Мы любим ее не за ту лишь
Секунду, в которую сладкое кусь.
И свечки горят — не задуешь».

(Это поэт Замшев описывает княжескую междоусобицу — насколько можно судить о замысле автора по тексту.)

Все это, по призывам авторов, должны воспеть в веках новые «молодые поэты: Моторола, Безлер, Мозговой» (по Караулову) и благословить весьма специфичный русский Бог: «суровый дед в гимнастерке полевой с буквой зет» (по Ватутиной), которого кто-то из соседей по поэтической антологии назвал «подземным небом».

И именно здесь — на теме «русского хтоноса», после всех довольно безобидных и плоских выпадов в сторону не слишком внятных врагов, во всех Z-стихах прорывается та энергия, ради которой они, видимо, и пишутся и которой позавидовал бы коллективный поэт «Ракитин». 

и того-чего-нельзя-называть стихи почти не скрывают:

«В краматории, в крематории
на дорогах потеки крови, и
вылезают из-под руки
бледно-розовые кишки».

(Дмитрий Мельников)

И далее в том же духе. Та же физиологичность, та же любовь к насилию гуляет по всем стихам нынешнего Z-Парнаса — включая, кстати говоря, и произведения Олеси Николаевой, от которой можно было бы ожидать если не более чистой лексики, то хотя бы большей тяги к вечной жизни, а не к вечной смерти. Чистоты лексики ждать вообще ни от кого из этих авторов особенно не приходится: почему-то редкий патриотический гимн может обойтись у них без слова из трех букв и его производных — видимо, другие приемы экспрессии на Парнасе закончились.

Мутнее, чем образ врага, в Z-поэзии обрисованы только цели того, что ее авторы называют прямым текстом, а мы вынуждены называть спецоперацией. Кто-то, как Замшев, уверяет, что «все мы за мир, конечно». Кто-то, как Куприянов, уточняет, что мир-то миром, но борьба ведется за «жизнь по нашим правилам». Некоторые, впрочем, поражают прямотой ответа: «За мертвую мою советскую родину», — и пока это, пожалуй, самый точный девиз. А некоторые, как Артис, ставят перед собой вполне достижимые цели:

«Чтобы в честь Лимонова называли улицы, / Чтобы дети в школах читали Долгареву и Караулова, / Ну и еще меня, простите, такой уж я важный курица».

(Артис)

И здесь, видимо, высказана все-таки главная мечта сегодняшних Z-авторов, которую так активно пробивают сейчас, — все хотят стоять в школьном шкафу на одной полке с Пушкиным и Твардовским. Эта мечта представляется вполне исполнимой — в конце концов, эти авторы могут спокойно использовать все слова русского языка и открыто проповедовать то, чему позавидовал бы коллективный «Ракитин», не боясь ни уголовного, ни административного преследования.

Но проблема в том, что главная-то их проблема этим не решится — насильно куплен не будешь. Другой вопрос, ЧТО вычитают из этого «русского хтоноса» дети, которым сражаться за мертвую советскую родину совершенно необязательно.

И, видимо, если эти тексты все-таки дойдут до школьных полок и программ, борьба за детский литературный вкус снова пойдет по принципу, показанному в последней сцене захаровского фильма «Убить дракона»:

— Ну что, прохожий? — спрашивает там Ланцелота недобитый Дракон. — Все сначала? Может, не сейчас — все-таки дети?

— Нет, сейчас, — отвечает Ланцелот.