Комментарий · Политика

Я — преступник

История одного ареста, двух допросов, трех дней тюрьмы, написанная после пересечения четырех границ

Фото: Александр Миридонов / Коммерсантъ

Они приходят рано утром. В промежутке между 6 и 7 часами утра. Когда вы точно дома и наверняка еще спите. Сначала вас будят удары кувалдой в дверь. Только потом, когда звонок почти выбит, они в эту дверь звонят. Крик «Открывайте, полиция!» будит соседей, но никто из них из своих квартир не выйдет. Вы как будто даже слышите, как они перешептываются — это же не к нам? Разговоры через дверь про необходимость вызова адвоката бессмысленны и влияют только на скорость выбивания этой входной двери. Я открыл сам.

Дальше они забегают — вчетвером или впятером, заламывают за спину руки, валят на пол и продолжают на всю квартиру кричать «не двигаться», хотя никто уже двинуться никуда не может. Психологическая атака — их первое оружие: страх и шок должен обезоружить только что проснувшегося человека, лишить его возможности думать, анализировать, дышать.

Первым делом они ищут твой телефон и компьютер. На телефоне включают «авиарежим», чтобы уже никто не мог стереть переписку, чаты, заметки. А потом заходят всей группой — в моем случае группа захвата приехала на автобусе, их было 15 человек, в том числе «тяжелые» спецназовцы — вооруженные автоматчики в касках и бронежилетах. Кинолог с ротвейлером остается на входе, стоит в распахнутых дверях квартиры, и пока ты лежишь на полу в метре от него, ты смотришь собаке прямо в глаза. Вскоре ты поймешь, что ротвейлер среди твоих незваных гостей — самый добрый.

Андрей Калитин. Фото: Авторский проект Андрея Калитина «Журналистские расследования»

За два года *** в России было арестовано и осуждено как минимум 26 журналистов, только за первый год закрыто 262 независимых медиа, штрафы по самому популярному для медиа обвинению — за «фейки» и «дискредитацию» армии — пополнили казну более чем на 200 млн рублей, по уголовным статьям осудили 132 человека, из которых 23 женщины. По официальным данным прокуратуры, только за первые полгода СВО удалено и заблокировано порядка 138 тысяч интернет-ресурсов. Более 300 журналистов получили статус «иностранного агента» по решению Минюста России, которое фактически лишило их как возможности исполнять свой профессиональный долг, так и работы в принципе.

Все профессиональные журналисты и блогеры, остающиеся сейчас в России, понимают: арест и реальный уголовный срок — это самый вероятный «социальный лифт», который им сегодня может предложить государство.

Российские журналисты, находящиеся в СИЗО или уже отбывающие свои сроки от 2 до 22 лет в колониях разных регионов страны, по понятным причинам не могли описать обстоятельства арестов, обысков и допросов, на первом из которых они наверняка дали подписку о неразглашении материалов дела. Я сделаю это за всех. Пусть это будет памяткой. И документом современной истории.

7.00. Обыск

Допрос ведут сразу несколько человек. С кем переписка? Кто вот этот человек в чате? Где жесткий диск? Где лежат флешки? Когда вопросы летят то слева, то справа, ты должен растеряться, потерять концентрацию, они ждут твоей ошибки. Они — сотрудники БСТМ, Бюро специальных технических мероприятий российского МВД. Компьютеры ставятся на стол, начинается «выгрузка материалов». Вопреки избитому представлению о том, что среди следователей во время допроса должен быть один хороший, а второй — плохой, на такие мелочи они давно не размениваются. Почти все сразу переходят на «ты», чтобы подчеркнуть — ты для них преступник, им уже все понятно. Лишь некоторые пока еще придерживаются правил приличий, вежливо объясняя — при попытке оказать сопротивление наручники будут надеты незамедлительно.

И только сейчас тебе показывают ордер, в котором указано, что ты — всего лишь свидетель по уголовному делу о клевете. 

Я успеваю подумать — если спецназ МВД с ротвейлером так приходит к свидетелю, что же они делают с подозреваемым, например?

Задавать этот вопрос в сложившихся обстоятельствах бессмысленно, потому что — некому.

Фото: Александр Казаков / Коммерсантъ

Эти люди, снующие по комнатам, роющиеся в белье, тетрадях и книгах твоей дочери, которая молча лежит с открытыми глазами на своей кровати в соседней комнате — в данный момент не люди вовсе. Они — функция, своего рода сервисная служба, исполняющая давно отработанный и полюбившийся им самим политический ритуал.

Главное действующее лицо в этом спектакле пока за кулисами, на нем кепка, на его лице маска, он в штатском, и в конце обыска он даже не поставит свою подпись в протоколе. Он словно тень. Он — сотрудник ФСБ. И вот он уводит тебя в соседнюю комнату, давая понять, что прямо сейчас может остановить этот кошмарный сон, а автоматчики с собакой просто уйдут, быть может, даже принеся извинения. Но ему нужна информация: «С кем ты работаешь? С кем переписка? Кто тебя попросил написать этот текст? А вот этот? Лучше рассказать сразу все. Хотя мы и так знаем, кто ты».

08.00. Кто я?

— Закрой на ночь дверь на ключ изнутри. Если будут звонить или стучать, не открывай. Если начнут ломать, надо успеть выкинуть все записи, — говорит Саша, выходя из кабинета в сопровождении оператора и водителя. Уже ночь, но он едет на съемку к Белому дому, где в эту минуту разворачиваются события, которые перевернут историю всей страны. Но в ту ночь мы еще не знаем об этом. На улицах Москвы танки, к зданию парламента стягиваются войска. Туда же идут люди со всего города, чтобы защитить свои мечты и надежды на перемены. Я поеду на съемку утром, но этой ночью я дежурю в маленьком редакционном кабинете, который мы арендуем в гостинице «Ярославская» на севере Москвы. Я звоню всю ночь — в Ригу, в Алма-Ату, в Вильнюс, в Киев, в Минск — журналистам разных изданий пока еще единой большой страны.

Я веду дневник ее крушения, чтобы потом, буквально через три дня, в квартире нашего бессменного редактора Тани Ивановой на Патриарших, мы за ночь подготовили к эфиру программу, которая подведет итоги этого путча в прямом эфире для всей страны. Когда нашу программу закрыли на Первом канале в декабре 1990-го, мы стали выходить «из подполья», делая выпуски на кассетах и отправляя их по всем студиям страны. Через три дня все вернется — Влад Листьев, Иван Демидов, Андрей Разбаш, Александр Политковский, Леонид Парфенов и только что уехавший на съемку Саша Любимов снова войдут в студию. И люди услышат привычное: в эфире программа «Взгляд».

В ту ночь никого не арестовали, не посадили — не успели. Дверь в редакцию никто не взломал. Надежды и мечты победили. 33 года назад рождалась, как нам казалось, новая страна и новое общество, которое уже никогда не оступится, не сдаст назад, не променяет свободу на кровь и войну, имперскую тоску и политические реконструкции.

За прошедшие 33 года все изменилось. Влад был убит, тот старый «Взгляд» закрылся, нашу команду позвал к себе Артем Боровик. На третьем этаже маленького старого здания на Полянке мы сделали первый в России телепроект в жанре журналистских расследований. У той жизни не было выходных — мы жили, чтобы работать. В середине 90-х «Совершенно секретно» хотел купить и Руперт Мэрдок, и Владимир Гусинский. Артем никому ничего не продал. В редакцию с угрозами звонил Березовский, ночью во дворе у нас сожгли машину после выхода в эфир программы про спортивную мафию Отари Квантришвили, за которую в 99-м мы потом получим премию ТЭФИ.

Тогда Михаил Маркелов снимал свои военные репортажи в Чечне, Наталья Метлина читала документы швейцарской прокуратуры по делу «Мабетекса», я брал интервью у приговоренных к пожизненному заключению в «холодном замке» — колонии на острове Огненный в Вологодской области. Потом Миша улетал на новую войну — в Сербию, Наташа снимала репортаж о «цветочной мафии», а я летел в Нью-Йорк, в тюрьму МСС на Манхэттен, на интервью с крестным отцом русской мафии Вячеславом Иваньковым. Япончик потом будет звонить в редакцию, меня будут звать к телефону со словами «снова твой друг звонит». Потом будут новые горячие точки, интервью с убийцей Пола Хлебникова — Казбеком Дукузовым в Москве и с Леней Макинтошем в Париже.

Я снимал в колониях по всей стране — в мужском строгом режиме и в женских, для иностранцев в Мордовии и бывших ментов в Тагиле, для «пожизненных» в Харпе и для «изменников» в Перми. И всегда помнил — поговорка «от тюрьмы и от сумы не зарекайся» есть только в России и понятна она только русским. Во все века.

Слева направо: Михаил Маркелов, Андрей Калитин и Наталья Метлина. Фото: сайт «Совершенно секретно»

9.00. Допрос № 1

— Часы и ремень не надевать. Шнурки из ботинок вынуть, — с отработанной интонацией говорит оперативник, давая понять — тебя ждет не просто допрос, тебя ждет изолятор. Это уже решенный вопрос.

Но в тот момент я на удивление спокоен — к уголовному делу о клевете, которое они расследуют, я точно отношения не имею. В эту секунду я просто не понимаю их замысла, их хитрую схему. Я пойму это только вечером.

Наручники не надевают. Из подъезда выводят быстро, сажают в машину. 30 января в Москве идет снег и дождь, небо серое, затянуто серыми мрачными тучами, не обещающими вообще никаких перспектив в ближайшие годы. Едем молча, потому что на первую сказанную фразу — «ты лучше сразу все про всех расскажи» — я предпочитаю не отвечать. Больше нам в машине говорить не о чем. Тем более что человек в маске и в штатском остался дома что-то еще искать. А решает все только он. Конвой — просто свита, эскорт.

Мой статус свидетеля по уголовному делу дает основания органам дознания допрашивать меня без адвоката. На первом допросе я проведу шесть часов, не зная о том, 

что адвокат последние четыре часа будет пытаться войти в здание МВД, чтобы, например, сказать мне о том, что обыск в моей квартире был проведен без санкции суда. Вообще без санкции.

Но я еще этого не знаю.

— Надо рассказать все и про всех, — говорит еще один человек в штатском, который «приглашает» меня на первую «беседу без протокола», предварительно выгнав из кабинета всех местных полицейских. Этот человек тоже из ФСБ, он тут командует как дома, даже не стесняясь. Он дает мне понять, что кто-то (и я точно знаю, кто) дал против меня показания, написал на меня донос.

И все равно в этот момент вся эта история наивно представляется мне жутким недоразумением. К их уголовному делу я отношения не имею. Правда, повторяя эту фразу в течение шести часов, я начинаю понимать, что и они это понимают. После «бесед» с сотрудником в штатском и моим первым гостем в кепке и в маске, который с недовольным видом приезжает из моей квартиры спустя еще два часа, наконец меня ведут к дознавателю. А потом к старшему дознавателю. В январе рано темнеет, солнца не было вообще, вид из окна намекает, что сейчас уже вечер — около 17. Наверное. Наконец пускают адвоката. Ровно для того, чтобы сообщить мне о смене статуса. Теперь я — подозреваемый.

Сначала я просто теряю дар речи. Дознаватель, который руководит группой из 20 сотрудников МВД, занимающихся «моим делом», постоянно отвечает на телефонные звонки. Я слышу — говорят обо мне. «Пока нет, не сказал, не говорит» — дознаватель выходит в коридор, чтобы я не слушал. Но на пороге оборачивается: «Предупреждаю, если вы решите бежать, у нас есть право стрелять». Тут даже конвоир, мирно сидящий с автоматом у входа, недоуменно поднимает на него глаза.

Он этого раньше не слышал, кажется. Да и куда тут бежать? И как они собираются по мне стрелять? В коридоре своего же здания? Интересно, по ногам, в спину или как? Сразу насмерть? Или просто ранят сначала? Пока я иронизирую, адвокат говорит главное: их настоящая цель — мои телефоны и компьютеры. Прямо сейчас несколько человек жадно читают и копируют все мои материалы. Ну и пересчитывают изъятые при обыске все наличные деньги. «Изъяли, чтобы предотвратить новое преступление», — улыбаясь, уточняет дознаватель. Видимо, сомнений в том, что нечто страшное я уже совершил, у них нет. Значит, совершу снова.

Снимая репортажи криминальной тематики и документальные фильмы о преступности в разных странах мира в течение 30 лет, я вдруг понимаю, что никогда ранее я не видел в глазах российской полиции это выражение.

Все граждане их же собственной страны сегодня делятся для них на две категории: ты либо уже совершил преступление, либо ты точно его скоро совершишь. Этими глазами тебя сверлят насквозь, но как-то устало, без злобы даже.

И взгляд этот прерывается, лишь когда в кабинет заходит очередной сотрудник в штатском «из другого ведомства», который выгоняет полицейских в серый мрачный коридор, чтобы наедине сказать — «ну давай, рассказывай».

19.00. ИВС

— Мы его тогда по 91-й статье, — дознаватель говорит это кому-то по телефону, стоя в коридоре, но мой слух к вечеру, видимо, обострился настолько, что я понимаю не только, что он говорит, но и как это следует понимать.

Они еще утром дали мне понять, что ближайшие два-три дня я проведу в изоляторе, так что его слова воспринимаются мной как объявление в вагоне метро про следующую остановку. Интересно только, где и когда «конечная станция». Им нужно время — в двух моих компьютерах три моих книги, два сценария игрового кино, заметки, дневники, статьи, тексты для соцсетей. За ближайшие 48 часов, которые мне предстоит провести в изоляторе, они все прочитать не смогут. «Они никогда не вернут ни телефоны, ни компьютеры», — говорит адвокат. Так и будет. Теперь это вечные «вещдоки».

Фото: Анатолий Жданов / Коммерсантъ

Я жду конвой. И еще не знаю, что «коллеги в штатском» в эти минуты уже едут в тот самый изолятор, чтобы подготовить моего будущего сокамерника к знакомству со мной.

— Толя, — говорит невысокого роста крепкий мужчина, привставая с тюремной шконки и протягивая мне руку. — Ты тут в первый раз?

Я столько раз заходил в камеры разных тюрем, от «Бутырки» и «Лефортово» до камер «смертников» и «пожизненных», что сейчас мне кажется, что я живу внутри своего же очередного сюжета. Только в другой роли. Как ответить Толе? Я тут первый раз или нет?

Он из Нижнего Тагила. Был когда-то в банде «Малышка», которая прославилась тем, что находящиеся в его подчинении боевики-спортсмены в середине 90-х угнали на военном заводе танк и поехали на нем на «стрелку» с чеченцами, оккупировавшими местный продовольственный рынок. Я знал и тех ребят, и банду «Малышок». О чем Толе и сообщаю. Кажется, мы подружимся. Толя из своих 48 лет сидит 20 — полжизни. Сейчас у него сложный момент — обвинение колеблется между очередным реальным сроком за кражу и условным, потому что Толя сдался сам.

— В изоляторе тут условия хорошие, просто рай. Зона — совсем другое. Ты лучше все следователю расскажи, можно даже отсюда дознавателям передать, что ты готов с ними поговорить, — говорит мне Толя и тут же осекается. 

Он понимает, что я тоже все понимаю. На тюремно-ментовском жаргоне мой статус сейчас обозначается аббревиатурой ВКР — «внутрикамерная разработка».

Судьба Толи, его судебное решение во многом зависят сейчас от моего поведения. Если ему удастся убедить меня в сотрудничестве со следствием, а еще лучше — с коллегами в штатском, ему это зачтется. Нельзя сказать, что он сильно старается, но первая попытка была. Будут и другие. Мы оба делаем вид, что не понимаем правил этой игры.

— А ты за границей был? — вдруг меняет тему разговора сокамерник. — Как там вообще? Я вот хоть одним глазком хочу посмотреть.

Свет гаснет, отбой.

День второй. 17.00. Допрос № 2

48 часов заключения еще не прошло. Но дознаватель, прощаясь накануне, пообещал, что суд будет скорым и решительным — «завтра около пяти часов дня». Ну и на том спасибо, что в коридоре не расстреляли.

В пять часов дня за мной приходят. Нужно выйти из камеры, руки на стену, скрежет наручников, длинные коридоры. Конвоир весит килограммов 170, у него одышка, по лестницам идти ему тяжело. Приходится ждать. А то ведь решит, что я убегаю. Заводят в «клетку» метр на метр. Через решетку снимают наручники. В общем, на заседание суда все это пока не очень похоже. И тут в комнату, внутри которой стоит моя «клетка», бодрым шагом врывается тот самый «сотрудник в штатском», который в кепке и маске был вчера в 7 утра моим главным и ранним гостем. Его зовут Виктор. Может быть.

Фото: Иван Водопьянов / Коммерсантъ

— Насчет суда мы еще не решили. А адвокат не пришел, потому что, видимо, что-то знает и понимает. Бросили вас тут одного. Никто за вас не заступился, никому дела нет, — по мнению Виктора, именно такое начало разговора должно меня расположить и подтолкнуть к немедленному и деятельному раскаянию. Также от Виктора я узнаю, что уголовное дело, по которому я вчера утром был свидетелем, а к вечеру стал подозреваемым, его вообще не интересует. Оно, как и донос на меня, были лишь поводом к задержанию и доступу к моим компьютерам и телефонам.

Целые сутки они читали мою переписку с журналистами, находящимися за рубежом, и там же опубликованные тексты, рассказывающие о роли ФСБ в подготовке операции «24.02.2022», и о генералах спецслужб. Теперь моего собеседника интересует конкретика: кто из российских журналистов пишет о ФСБ, кто стоит за телеграм-каналом «ВЧК-ОГПУ», кто из «Новой газеты» имеет источников на Лубянке?

— Закрой на ночь дверь на ключ изнутри. Если будут звонить или стучать, не открывай. Если начнут ломать, надо успеть выкинуть все записи, — вдруг звучат у меня в голове те самые слова Саши Любимова, сказанные им вечером 19 августа 1991 года.

Кажется, Виктор очень расстроен. Он умен, он — настоящий профи. В иных обстоятельствах с ним было бы приятно поговорить.

— Лучше вам быть с нами, чем с тем… — говорит он.

— Толей из Тагила, — подсказываю я Виктору имя человека, который со мной сидит. Виктор понимающе улыбается.

— А вы хорошо пишете, — вдруг говорит он, — могли бы хорошие книги писать. Я вот нескольких человек допрашивал, тоже с ними приятно общаться, но ведь уедут они на десять лет сейчас. Подумайте о будущем. Время есть пока. Хотя не знаю даже, когда мы теперь с вами увидимся.

Совет написать книгу он дал хороший. Я подумаю. Наручники сквозь решетку. Скрип дверей. Руки за спину. Одышка конвоира. Камера. Толя предлагает «кипяточку», выражает удивление, что сотрудник ФСБ ко мне лично приехал прямо в изолятор. Советует сотрудничать. И отворачивается к стене. Свет гаснет. Отбой.

День третий

Утром кто-то приходит к Толе. Он удивлен, говорит — никого не ждал. Ловким умелым движением выворачивает кисти рук, чтобы на них надели наручники. Его нет долго, а через час приходят за мной. «С вещами». Ну вот и суд, думаю я. Сборы занимают секунд 30, последняя мысль — сказать «до свидания» сокамернику я не успеваю. Но ни на этапе, ни на зоне встречаться с ним у меня планов нет. Опять конвой, опять клетка. Но теперь в кабинет заходит какой-то новый сотрудник в штатском и зачитывает мне документ — обязательство о явке по звонку следователя. Меня отпускают. Я сначала даже не верю, но просить два раза меня не надо. У дверей изолятора меня встречает друг. Мы едем домой.

Как мне станет известно через несколько часов, прокурор отказался отправлять мое дело в суд, не увидев ни одного доказательства моей причастности к преступлению, в совершении которого меня подозревали, обыскивали, отбирали деньги, компьютеры, телефоны, и из-за которого я оказался в изоляторе. Ну бывает.

В этот момент я уже понимал, что первое уголовное дело — это всего лишь ширма, за которой кроется главный вопрос к моей скромной персоне — с кем я, кто я, о чем пишу. Ответы на эти вопросы будут искать в компьютере, а мне остается только ждать и сдавать отпечатки пальцев — за очень короткий срок я сдал их дважды и постепенно начал привыкать к процедуре.

Мое уголовное дело ожидаемо закроют через месяц. Ровно в тот же день на основании найденных в моем компьютере материалов, статей и переписок будет открыто новое дело. Тоже о клевете.

Статья 128 УК (часть 2), в отличие, например, от статьи о «дискредитации армии», по ней сразу предусмотрен срок реального уголовного наказания — до двух лет.

На первый допрос на этот раз, не дожидаясь незваных гостей, я прихожу сам, но с адвокатом. Первые 15 минут я — свидетель. После того, как выясняется, что я «ничего не помню», я — подозреваемый. События с удивительной скоростью разворачиваются по уже известному мне сценарию. Только на этот раз у меня ничего не изымают, ведь все уже изъято. И не отправляют в ИВС, наверное, потому, что этот эксперимент в прошлый раз искомых результатов не дал. Ждать суда можно и дома.

Или не ждать? Вот в чем вопрос.

«С кем ты работаешь? С кем переписка? Кто тебя попросил написать этот текст? А вот этот? Лучше рассказать сразу все. Хотя мы и так знаем, кто ты».

Я, как и той ночью в августе 91-го, последние два года пишу и звоню журналистам в разные города и страны — Вену и Берлин, Тель-Авив и Нью-Йорк. Мы вместе пишем хронику жизни страны. 33 года назад это было абсолютно безобидным занятием. Сейчас все иначе, и каждый журналист понимает, что в системе российских ИТК условий для профессиональной деятельности у него нет и не будет. Значит, надо делать выбор.

Но не между «сотрудничать с ними» или «сидеть с Толей», а совсем другой. Время покажет, насколько я был прав, когда решил не дожидаться финального акта этой истории. Границу я пересек в апреле. Как и где — пока сообщать не буду, наверное. Вот уже месяц я не отвечаю на звонки дознавателей и сообщения в чате от «сотрудников в штатском». В последних из них речь шла об объявлении меня в розыск. Я — преступник.

На Родине остались мои отпечатки пальцев и фото из изолятора, на котором я стою в клетке и держу в руках лист бумаги с напечатанным на нем номером статьи УК.

Ищет ли меня Родина — не знаю. Но я буду ее искать. Она потерялась. Сотни вытолкнутых из своей страны журналистов, публицистов, ученых, писателей, режиссеров еще два года назад объявили в розыск собственную страну, чтобы понять, куда и зачем она идет. Я верю, что мы с ней когда-нибудь обязательно друг друга найдем.

Андрей КАЛИТИН, журналист, экс-ведущий программы «Совершенно секретно»

P.S.

Я намеренно не акцентирую внимание на содержании тех журналистских статей, которые стали основанием для возбуждения против меня второго уголовного дела о «клевете против ФСБ», чтобы не ставить под удар редакцию, согласившуюся опубликовать мой монолог. Тем более что многие тексты о многочисленных победах спецслужб на внутреннем фронте, где под контролем ФСБ сегодня оказалась вся страна, можно при желании найти не только в моем компьютере. Они были опубликованы. И будут опубликованы еще.