Открытие фастфуда «Макдональдс» в Москве, 1990 г. Фото: Виталий Созинов / ТАСС
За две недели с момента выхода первой серии проекта «Предатели», за которой последовала не менее резонансная вторая, он, вероятно, успел стать самым критикуемым контент-продуктом, когда-либо выпущенным соратниками Алексея Навального. Подачу в «документальном сериале» сравнивали с кремлевской пропагандой, ФБК (признана экстремистской организацией, деятельность запрещена) — с КПРФ, а его главные герои (в особенности Михаил Ходорковский (признан «иноагентом») обвиняли создателей в использовании ангажированных источников и пренебрежении к фактуре.
«Предатели» также открыли в «Новой газете» любопытную дискуссию, в которой уже поучаствовали несколько авторов, весьма обстоятельно разобравшие версию новейшей российской истории от Марии Певчих (признана «иноагентом»). Поэтому за предметной аналитикой по содержанию сериала заинтересованным читателям следует обратиться к материалам Владимира Пастухова и Бориса Вишневского (признаны «иноагентами»). В моем же тексте «Предатели» рассматриваться (и уж тем более критиковаться) почти не будут — ограничусь лишь «вступительной благодарностью» авторам проекта.
За, быть может, не самую своевременную и деликатную, но жизненно необходимую российскому обществу реабилитацию глобального диалога о 1990-х годах. Жизненная необходимость которого довольно наглядно иллюстрируется спровоцированным «Предателями» резонансом и, что менее очевидно, возрастным составом их создателей.
Если обратить внимание на ключевые фигуры, ответственные за содержание проекта, — автора Марию Певчих, ресерчера Олега Емельянова (объявлен в розыск) и редактора Киру Ярмыш (признана «иноагентом») — нетрудно заметить, что это — сплошь миллениалы, в лучшем случае заставшие конец 1990-х в статусе школьников. Это обстоятельство позволяет тому же Ходорковскому очень по-отечески журить ФБК и обращаться к «ровесникам Марии (Певчих. — Ред.)»:
«Извольте уважать таких людей, как Гайдар, как Ельцин, как Немцов, наконец. Да, они все, мы все ошибались… А что вы сделали в свои 30 и 40?.. Хотите другой жизни? Идите сражайтесь. Все, что отвоюете, будет вашим».
1992-й год, митинг в центре Москвы против «антинародной политики правительства». Фото: Сергей Мамонтов / ТАСС
И первостепенно важным здесь является то, что рано или поздно условному поколению 30-летних — с боем или без — «отвоеванное» достанется в виде наследства. Вполне вероятно, что вопреки воле номинальных завещателей и по причинам сугубо биологического характера, но неминуемо достанется. И тогда архитектуру «другой жизни» в стране начнут определять люди с весьма специфичным восприятием генезиса новой России — то есть 1990-х, которые они почти (или даже совсем) не застали и о которых имеют представление изрядно мифологизированное. От этого нельзя отмахиваться — это нужно коллективно рефлексировать, вовлекая в инициированную ФБК дискуссию россиян разных возрастных и социальных групп.
Я хочу попытаться расширить «девяностоцентричный» конфликт отцов (бумеров и иксеров) и детей (миллениалов) до конфликта отцов, детей и внуков — зумеров. Пожить в 1990-х они не успели совсем, из-за чего восприятие ими того времени подобно малоизученной мозаике из попкультурных образов, пропаганды и рассказов родственников.
Поскольку мозаика эта, на мой взгляд, достойна всяческого рассмотрения, я — как человек 2002 года рождения — готов «завещать свое тело науке» и поделиться тонкостями персонального созерцания девяностых годов. Чтобы это было не так субъективно и эгоцентрично — обратившись за комментариями к своим сверстникам.
Открыть этот разговор я хочу провокационным утверждением: российское поколение Z я считаю в куда большей степени «детьми 1990-х», нежели ровесников Марии Певчих.
Если их раннее взросление пришлось на десятилетие «тягот, надежд и свершений», раскинувшись также на «похмельно-турбулентное» начало 2000-х, зумеры — личности, всецело сформированные в период пожинания плодов 1990-х.
Выражаясь метафорически, в детстве миллениалов «мать-эпоха» была крайне занята разного рода разборками у Белого дома и планированием семейного бюджета. Из-за этого свои воспитательные функции она сумела реализовать скорее по отношению к внукам. Лишь на заслуженной пенсии выкроив время на заповеди об уважении к Гайдару, Ельцину и Немцову в качестве сказок перед сном.
Это утверждение вполне закономерно наткнется на критику за отождествление 1990-х с периодом зрелого путинизма, уже достаточно «осмелевшего», чтобы приступить к пересмотру их итогов и, казалось бы, предложению какой-то своей, альтернативной модели собирательной «русской мечты» (не важно, суверенной демократии, «плана Путина», стабильности или других сурковских симулякров). И ключевые конструкции из предыдущего предложения — это именно «казалось бы» и «не важно».
По моему убеждению, за последние 32 года на территории постсоветской России успели возникнуть лишь 1,5 геополитических реальности. Это, собственно, Российская Федерация 1991 года рождения, в моей конфигурации отвечающая за единицу, и, по выражению Владимира Гельмана*, «хороший Советский Союз» 2022-го, из-за своей сугубо паразитической природы достойный лишь половины пункта.
Всяческие «медведевские оттепели» и «крымские консенсусы» — это «казалось бы» и «не важно», заложенные еще в 1990-х социокультурные концепты они не переламывали и, думается, на это даже не претендовали. Поэтому я не могу согласиться с оценкой Михаила Фишмана* из его книги «Преемник» о Борисе Немцове: в 2014-м, на фоне ввода российских войск на восток Украины и международных санкций против РФ, запущенный в 1990-х проект под названием «Россия» был завершен.
Такая характеристика делает Владимиру Путину чрезмерно великую честь и является истинной скорее в контексте трансформации страны после 2022-го года, когда катастрофически высокой ценой будущего многих поколений этот проект удалось если не завершить, то хотя бы застопорить.
В 2014-й же я вступал одиннадцатилетним мальчиком, разумеется, не обладающим сколько-то целостным представлением о российской политической жизни, но вполне осознающим себя частью евроатлантической культуры и цивилизационной модели.
Причем «по умолчанию», поскольку предпринимательство, неподцензурный интернет и пресса, свобода передвижения, десакрализованное отношение к власти и возможность думать, одеваться и говорить без оглядки на какой-либо «вышестоящий орган» — для меня и моего поколения не диковинные «импортные» идеи, но своего рода «прожиточный минимум» и привычная среда обитания. «Этого ничего бы не было, если бы не Ельцин, не Гайдар и прочие», — считает Ходорковский.
Михаил Ходорковский в колонии. Архивное фото
И это действительно так. Перечисленные выше детали мировосприятия обобщенного московского зумера — это продукт 1990-х, все 2000-е и 2010-е подвергавшийся разве что косметическим модификациям. Да, с 2014-го государство активнее начало вмешиваться в школьное образование, продавливая всяческие «ультрапатриотические» нарративы, стало серьезнее ограничивать свободомыслие в Рунете и в целом раздражать молодежь неосоветской риторикой. Которая, впрочем, до 2020-х почти не соприкасалась с реальностью и позволяла мне в 2022-м на экзистенциальный вопрос: «Где вы были восемь лет?» — ответить, что провел я эти годы довольно насыщенно.
Ведь никто не мешал мне, в частности, пожить и поучиться в США по программе обмена для школьников, участвовать в спортивных соревнованиях в Европе, путешествовать на машине в Эстонию, на школьных шоу талантов исполнять на электрогитаре соло из песен американцев Van Halen, ходить в Москве на концерты The Cure и Metallica и выставки Энди Уорхола и фонда Louis Vuitton, в сочинении на ЕГЭ ссылаться на роман Бориса Акунина*, свободно покупать «крамольные» книги Kolonna publications, выпуски «Новой» (бумажной и в любом киоске), «Ведомостей» (еще в лососевом цвете и с независимой редакционной политикой) и журнала Esquire (еще не импортозамещенного).
Как окончательно стало ясно в 2022 году, все эти атрибуты — это именно «благодаря» 1990-м и «вопреки» 2000–2020-м.
— В моей семье с детства стабильно было два нарратива: «Вот бы снова не было, как в Союзе» и «Вот бы опять не случились девяностые». Поэтому возможность воспринимать эту эпоху как время бесконечного бандитизма, ужаса и бедности будто бы нейтрализовалась сама собой. Мне даже кажется, что было спокойнее, потому что события, тогда растянувшиеся на целое десятилетие, сейчас умещаются в промежуток двух-трех лет.
Недавно думала, что в самую первую очередь — это эпоха выхода из культурной изоляции. Мне было бы очень интересно оказаться в Москве, где открываются новые выставки и рекламируются новые постановки — особенно наболевшее после постоянных новостей о разрыве международных контрактов, обысков в музеях современного искусства и репрессий внутри театральной среды.
Конец 1990-х, Петербург. Фото: Юрий Белинский / ТАСС
Упомянутое ею культурное высвобождение 1990-х, на мой взгляд, сыграло не последнюю роль в способности российской молодежи пронести свою идентичность сквозь «душные» времена позднего путинизма. Поскольку колоссальная, системообразующая заслуга 1990-х — это выход отечественного постмодернизма из подполья в мейнстрим. В котором он вопреки стараниям всяческих «новых реалистов» из числа Z-литераторов господствует и сейчас. А с томиком Владимира Сорокина «ультрапатриотическая» истерия воспринималась несколько легче (до 2022-го, когда «День Опричника» превратился в документальное произведение, — уж точно), как своеобразная разновидность китча или даже игра.
— Рассматривать 1990-е в отрыве от «нулевых», на мой взгляд, большая ошибка. Именно на противопоставлении этого страшного преступного времени и благополучных нулевых, столь удачно пришедшихся на первый срок Путина, и базируется значительная часть его электоральной поддержки. Культура, к которой мы обращаемся для реконструкции времени, в тот период тоже находилась в весьма убогом состоянии. Киностудии, всегда рассчитывающие на государственную поддержку, оказались забыты или расформированы, но местными Данте, описывающими круги ада 1990-х, оказались именно кинематографисты: Алексей Балабанов, Петр Буслов, Петр Тодоровский. Кино, освобожденное от советской интонации, становится и полем экспериментов, на которое выходят персонажи из андеграунда: Сергей Курехин, Петр Мамонов и Борис Гребенщиков*. Так что эпоха действительно интересная, но рискнуть и оказаться в ней я бы не осмелилась, сохраняю безопасное расстояние с помощью экрана.
И общая «убогость состояния» государственных институтов, в 1990-е не способных поддерживать культуру, образование и социальную сферу, представляется такой же крайностью, как и всеохватность современной российской диктатуры. Но все же минимальное вовлечение власти в общественную жизнь, достигшее наиболее сбалансированного состояния за всю постсоветскую историю России в начале 2000-х (когда еще сохранявшийся курс на либеральные реформы в экономике совмещался с восстановлением дееспособности государства), — для поколения Z также является некоей «базовой моделью», отклонения от которой должны вызывать у него закономерное раздражение.
Именно эту эмоцию я испытал, когда спустя год после поступления в РАНХиГС, наивно выбранного мною из-за его «системнолиберальной» репутации и ректора-младореформатора из еще гайдаровской команды, против него было заведено уголовное дело. А на мою самую либеральную во всей академии программу нагрянула прокуратура и обвинила ее в «разрушении традиционных ценностей».
И когда государство все более прямолинейно начало намекать мне и моим сверстникам, что «проект под названием Россия был завершен», — и запустилась изощренная реставрация противоестественных для молодых советских практик и ценностей, противоположных тем, что мы усваивали всю свою сознательную жизнь.
Наверное, это и есть самое большое предательство.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}