И даже эта мгла рассеется

Снова туман. Больше двух недель назад мы потеряли Алексея Навального. Я узнал эту новость, прочитал «Навальный умер» — и растерялся.

Растерялся настолько, что не смог заставить себя написать колонку.

А потом разозлился.

Полгода назад я задумал «Акцент» как приглашение к разговору о культуре, как доказательство того, что свет есть всегда, а искать его — уже значит бороться. Искренне верил в это и продолжал твердить, что литература, музыка, театр важны именно сейчас. Когда умер Алексей Навальный, искусство обесценилось вместе с банальной способностью трезво рассуждать.

Два темных года я держался за мысль о том, что любовь — спасительное чувство. Что культура невозможна без любви. Не терпел радикальных высказываний, агрессивной риторики. Казалось, это — прерогатива как раз тех, с кем мы боремся, это они, а не мы, поносят в своих телеграм-каналах любого, кто думает, что убивать людей — неправильно, а человеческая жизнь априори ценнее любой колониальной экспансии. Но

Прислушиваясь к себе, я открыл, что кроме времени любить бывает время злиться.

3 марта — день рождения Юрия Карловича Олеши, забитого, униженного писателя. Перечитайте «Зависть» — какая злая книга! Напиши он больше, успей за свою жизнь сделать еще хоть что-нибудь — он встал бы в один ряд с величайшими модернистами Европы. Но злоба в жизни Олеши уступила место любви. Любви, похожей на экзотический цветок, прекрасный и привередливый; как и цветок, любовь нуждается в поддержании микроклимата, в постоянном внимании и уходе. Любви, в конце концов, нужен воздух. Без него она вянет.

Художник Олеша задыхается. Десятилетиями пишет на салфетках, не следит за собой, пьет в ресторане «Националь». «Зависть» проиграла «Трем толстякам» и «Вишневой косточке», хрупкость победила алмазную злобу, но сама не удержалась под натиском мрачного времени.

Продолжать заниматься своими делами, игнорируя убийства, пытки, сроки и уголовные дела. И вот он умер — а мы опять, точь-в-точь как два года назад, остались наедине со своим самым большим страхом.

С уродливой аббревиатурой.

Навальный взвалил себе на плечи наше общее бремя и до последнего дня нес его с улыбкой, так, что казалось — ему самому при этом не тяжело. Болезнь отступила. Нам дали передышку.

Теперь передышка закончилась. Оголенный порез кровоточит, и отвернуться от него уже не получается. Место любви занимает злость — злость на тех, кто снова и снова принуждает нас следить за нагревающейся кровью.

Перед похоронами я плакал от страха. У меня есть хорошая работа, любимая девушка, друзья, семья, налаженный быт. Мне хочется скопить денег на новый компьютер и слетать в Австрию. Хочется выпустить роман. В четверг я думал о том, что, если пойду на похороны, у меня все это могут отобрать. Наверное, похожий страх испытывал Юрий Олеша, когда на Первом съезде советских писателей заявил, что герой «Зависти» Николай Кавалеров — это он сам, а затем признал, что Кавалеров — пошляк и ничтожество. По выражению Александра Гладкова, «…оклеветал сам себя». После этого выступления он не дописал ни одной книги.

Мне не хочется терять свободу. В метро до Марьино у меня тряслись руки от страха. Но клеветать на себя страшнее.

Возвращаясь с похорон, я чувствовал шок почти что физиологический. Мне до сих пор сложно об этом думать: тысячи людей провожают своего героя, десятки тысяч русских вместе учатся не бояться. Хором выкрикивают лозунги, которые уже и шепотом не произнесешь.

Бояться, как и злиться, нормально.

Ненормально, когда страх заставляет прятаться.

Почти что физиологический шок. 

Как это унизительно — в 2021 году на Пушкинской площади в крови бурлил адреналин, счастье от гражданского поступка, а в 2024-м перед церковью «Утоли моя печали» в сердце одно оцепенение.

Что с нами сделали?

Растерзали будущее на лоскутки — разве мы планируем хоть что-нибудь дальше недели? Вырвали нервные окончания с корнем — разве мы не выработали иммунитет к новостям? Повергли страну в смертный грех — уныние. Было ли в двухчасовом послании Путина хоть слово про нас — тех, кто на следующий день провожал гроб Навального? А сколько людей уехало за границу или возложило цветы к мемориалам политзаключенных в других городах России; сколько подходят к могиле прямо сейчас?

В книге «Призраки моей жизни» философа и музыкального критика Марка Фишера есть одна красивая мысль. Он начинает рассказ с того, что много лет боролся с депрессией и никак не мог победить ее, пока не осознал — проблема не в нем, а в культуре вокруг него.

Проблема не в нас.

Мы не виноваты в том, что нас унижают. И имеем право злиться.

Нет, мы должны злиться! Сказать себе: они отняли у нас надежду. Сказать это один раз и повторять до бесконечности, пока слова не выцарапают рану в сердце. Чтобы не дать любви завянуть — и со временем вновь обрести надежду.

***

Это было очень красиво. Мемориалы в снегу. Группа певцов, всю дорогу от церкви до кладбища певших панихиду. И множество-множество лиц — столько людей, что не видно было ни заборов, ни автозаков, ни шлемов омоновцев. Только цветы.

Спасибо Вам, Алексей.

Однажды эта дверь закроется,
и даже эта мгла рассеется,
а, может, даже боль затянется,

и сердце биться успокоится,
и значит, есть на что надеяться,
и, может, кто еще подтянется.

Ты не оглядывайся, тут уж сам
попробуй не дрожащим голосом
поведать подоспевшим особям,

что все закончится не ужасом,
каким-нибудь счастливым образом,
каким-нибудь нестрашным способом.

04.04.2022
Юлий Гуголев