«Поэт в России — больше, чем поэт». У нас вообще многое «больше, чем…». Прощание с Алексеем Навальным тоже получилось большим, чем просто прощание.

Менее опытные и более осторожные спрашивали: а идти на кладбище точно безопасно, мы ничего не нарушим? Живя среди бесконечных символов, мы видим их повсюду. Поход на кладбище с цветами превращается в поступок. Пойти на могилу, не пряча лица, отвечать на вопросы журналистов и просто незнакомцев — уже проявление смелости. А разве нет символа в том, что первая за два года фактически протестная акция стала возможной только потому, что человек умер и его надо по-человечески похоронить?

Смерть Навального была не единственной смертью в эти дни. Умер председатель Верховного суда России — еще с тех времен, когда она была частью Союза, — Вячеслав Лебедев. Умер глава правительства горбачевских времен Николай Рыжков. Перед смертью все равны, и не хотелось бы говорить о том, кто и чего достоин в час прощания и какие кому выпали почести. Но параллели были все равно красноречивы. Колонный зал Дома союзов, храм Христа Спасителя, Новодевичье кладбище, Троекуровское. Для Навального во всей огромной Москве не нашлось ни зала для прощания, ни места на «большом» кладбище. Отпевали и хоронили «по месту жительства». О Борисовском кладбище даже большинство москвичей не слышали до этих дней. Оно совсем маленькое и совершенно «нестатусное».

Дорогу к ней в эти дни выучили тысячи людей. Впрочем, как раз сейчас не хотелось бы втягиваться в игры с цифрами, которые вызывали такие жаркие споры еще во времена митингов на Болотной. Полиция всегда занижала число пришедших в разы, протестующие завышали, тоже не скромничая. У одних получалось, что «никто не пришел», кроме нескольких тысяч «на всю огромную Москву». У других — «весь город собрался в этот день, чтобы выразить…». Не в цифрах тут было дело. Глаза не врут. И мы видели то, чего не видели много-много лет.

Кто-то вспомнил убийство Влада Листьева — как раз 1 марта, только на 29 лет раньше, в 1995 году. Кто-то вспомнил похороны Андрея Сахарова в декабре 1989 года. Но те трагические утраты имели одно важное отличие. Листьев был популярным телеведущим, после его смерти в «Останкино» лично приехал Ельцин. Сахаров был негласным моральным авторитетом, имевшим трибуну даже на Съезде народных депутатов, пускай эти депутаты и вели себя тогда на том съезде похабно. Навальный же был человеком, даже имя которого официально не произносилось. Его смерть не смогли проигнорировать, потому что это было просто невозможно. Но о прощании с ним разрешили сообщить телеаудитории только то, что в храм и на кладбище прибыли иностранные послы. Мол, и жизнь Навального была сплошной провокацией Запада, и смерть его превратили в такую же провокацию.

…Смерть — это слово, которое меньше всего с Навальным ассоциируется. Казалось, что у этой истории обязательно будет хороший финал. Алексей был человеком, который не унывал даже в пыточных условиях конвейерного ШИЗО. Не унывал, когда мы готовы впасть в уныние вообще по любому мелкому поводу и даже без повода вовсе. Грех уныния стал важнейшим из наших грехов. У Алексея было невероятное чувство юмора и способность с иронией смотреть на все — даже на себя самого. В стране, которая почти официально «для грустных». Где нет конца глупостям, совершаемым с серьезным выражением лица. Поэтому смерть его еще труднее принять.

Вертится этот нехороший вопрос, вертится: неужели все было зря? Сделанное и сказанное, возвращение с того света и возвращение на родину — чтобы в итоге здесь и погибнуть? И уже готово восклицание: нет! конечно, не зря! не может быть это зря!

Но те, кто в декабре 1989-го шли за гробом Сахарова, только грустно усмехнутся, мол, мы тогда тоже думали, что не зря, что десятки тысяч людей, шедших тогда на Востряковское кладбище, шли ради того, чтобы жизнь победила смерть и не было возврата к мраку, — а что получилось? Мрак, который стал еще гуще?

Выбор между светом и тьмой — это выбор живущих. Те, кто ушел, свой путь завершили. Иногда несправедливо короткий — что такое 47 лет! Но