Они хотят, чтобы в нас поселилось безверие

…Как описать все то, что произошло со мной и со многими из моих друзей, кто остался в России, за эти два года? Думаю, что к нашему новому опыту больше всего подходит понятие «внутренняя эмиграция».

Та самая «внутренняя эмиграция», в которой в Советском Союзе жили мои родители, их друзья, в которой отчасти жила и я, не очень-то отдавая себе в том отчет.

1 марта 2022 год мои дети и внуки уехали из Москвы. Три сына — журналисты, и они приняли такое решение. Дочь последовала за братьями. Переживая это внезапно навалившееся одиночество, страх и ужас от всего происходящего, я, как и многие, погрузилась в себя — глотала антидепрессанты, придумывала, как жить дальше. 

В какой-то момент, — сейчас не помню когда, — вдруг пришло понимание, что все мы — свидетели. И должны фиксировать все, что с нами и со страной происходит. Еще решила, что, когда мои внуки спросят, как я прожила эти два года, я должна буду им ответить четко и ясно — как это было, почему и зачем я не с ними, а осталась в Москве.

Как я провела эти два года

Вся моя жизнь проходит на фоне новостей, связанных с СВО. Конечно, на второй год уже начинаешь привыкать, уже нет столь ошеломительного эффекта — разучаешься охать, плакать, материться, но хотя все так же пьешь антидепрессанты, начинаешь глядеть по сторонам. Понимаешь, что не в силах ничего остановить, так же, как не в силах ничего остановить и те сотни тысяч моих сограждан, кто с Ней не согласен. А те, кто пытается это сделать — своими текстами, выступлениями — достаточно быстро оказываются в тюрьме. 

А между тем атмосфера в Москве меняется с каждым днем. С карты города один за другим исчезают целые институции: их сначала ликвидируют под разными предлогами, а потом отбирают у них здания. Я имею в виду Международное общество «Мемориал»* и принадлежавшее ему на праве собственности здание на Каретном Ряду, здание Музея и Центра имени Андрея Сахарова* на Земляном валу. Это здание Московской Хельсинкской группы (МХГ) на Белорусской, ведь и эту старейшую правозащитную организацию ликвидировали.

Во всех этих домах в течение нескольких десятков лет происходила самая живая жизнь, кипела работа десятков людей, проходили выставки, дискуссии, пресс-конференции, известные правозащитники и общественные деятели праздновали свои юбилеи, там проходили и поминки по ушедшим. И вот теперь, когда идешь по Москве, с тоской смотришь на закрытые двери этих опустевших домов, они — ничейные: власть еще не распорядилась, что с ними делать и кому их передать.

Это та Москва, которую мы потеряли. Но это не только правозащитные институции. Мы потеряли и несколько театров, когда Министерство культуры в начале июля 2022 года сменило в них художественных руководителей: в «Гоголь-Центре», театре «Современник» и в «Школе драматический пьесы». Художественный руководитель «Гоголь-Центра» Алексей Агранович объявил о его закрытии, а новый руководитель вернул прежнее название «Театр имени Гоголя». В нем сменилась не только вывеска, но и труппа, и репертуар. Закрылись три моих любимых театра. 

Я знаю, почему власти так ополчились на театры, почему требовали увольнения артистов, которые осмеливались высказывать антивоенные взгляды. После начала СВО многие, и я в том числе, устремились в театры — людям нужно было оказаться вместе друг с другом, вместе с настоящими артистами, которые, например, как в «Гоголь-центре», перестали выходить на поклоны после начала СВО; зрителям хотелось быть рядом с такими же людьми, как они… Эта человеческая общность стала необходимой — иначе, задохнешься от тоски, ненависти и страха. И воздух решили отобрать тоже.

В первое время, когда я ходила по улицам, видела веселых людей, сидящих в кафе, в ресторанах, как ни в чем не бывало, — и не могла их понять. Потом стала думать, что эта внешняя, обычная жизнь ничего не значит, не значит, что эти люди не думают о том, что происходит рядом с ними. Ведь и я за эти два года ходила в кафе и рестораны.

Я видела, как с афиш театров исчезали имена опальных авторов, а к концу второго года СВО книги этих опальных авторов стали пропадать с полок книжных магазинов и библиотек.

Десятки домов в Москве, куда я ходила в гости, опустели: их хозяева уехали из России — кто-то стал «иностранным агентом», кто-то не захотел жить в стране, которая ведет СВО, кто-то опасался ареста.

Две буквы «С»

Рассказывая о том, как «провела эти два года», я неслучайно перечисляю приметы новой жизни: исчезновение адресов, институций, друзей. Конечно — это фон новой жизни. Я знаю, что рядом СВО, настоящие трагедии и настоящие утраты… Но, как уже сказала, с этим ничего поделать не могу и потому просто я продолжаю как свидетель фиксировать то, в чем живу.

А живу я эти два года в постоянных обысках, арестах знакомых и друзей, я хожу на судебные заседания, сцепив зубы, ведь ходить на суды — это моя работа. Я с тоской вижу, как деградировала судебная система, я вижу молодых судей и прокуроров, которые ничего не знают и не хотят знать о судебной реформе тридцатилетней давности, о состязательном процессе, о законе и справедливости в конце концов. По политическим делам они «отбывают номер» или, как писал Алексей Навальный, «смотрят в стол».

Я знаю, что здесь можно делать: если ты сам боишься открыто сопротивляться, ты должен поддерживать тех, кто сопротивляется, потому что Сопротивление и Солидарность — это те самые два «С», которые стали самыми важными буквами. Стали еще в 2014 году, когда политические репрессии стали обретать видимые очертания. А сейчас, когда их масштаб вырос в разы, то поддержка тех, кто сопротивляется, и солидарность с ними — это то, что дает смысл оставаться в России. И уверена: не только мне…

Мы можем очень мало, но это «мало» оказывается «многим». Сотни и даже тысячи людей пишут письма политзаключенным, журналисты продолжают делать свою работу, как они умеют, протоколируя судебные процессы, записывая речи адвокатов и обвиняемых, снимая репортажи и интервью тех, кто знает «смыслы», фотографы фиксируют судебные процессы и гражданские акции, — и все это останется в истории как свидетельства нашей жизни, нашей «внутренней эмиграции».

Я разговаривала с несколькими людьми, которые освободились из тюрьмы после долгих сроков. Они утверждали, 

Не могу сказать, что за эти два года я никогда не теряла надежду, не думала в отчаянии о том, что вся эта наша история, в которую мы «вляпались», не закончится при моей жизни. Эти два года — как качели: надежда то исчезает, то вдруг возникает снова, она приходит, как раз из ответных писем тех самых «сопротивленцев».

«Вирус свободы не убит»

Так сложилось — трагическим, мистическим и символическим образом, — что эти два года заканчиваются гибелью Алексея Навального в тюрьме. И тысячи людей пишут и говорят об окончательной потере надежды на «прекрасную Россию будущего». Приходится вновь и вновь обращаться к текстам Алексея Навального. И вот его ответ на наше безверие.

Это отрывок из письма Алексея Навального советскому диссиденту Натану Щаранскому, которое тот опубликовал на днях. Письмо датировано 3 апреля 2023 года. Пишет Навальный это письмо из очередного ШИЗО во владимирской колонии. Он благодарит Щаранского за книгу «Не убоюсь зла» о его тюремном опыте и в частности, о 400 днях, проведенных в карцере.

Так часто бывает, что письма приходят тогда, когда они очень нужны. Мне было необходимо прочесть это письмо именно сейчас, когда я начну заново отсчитывать срок от 24 февраля 2022 года.

* Внесены властями РФ в реестр «иноагентов»