Матери Алексея Навального не отдают тело сына. Предлагают обмен: мы вернем тело, а вы незаметно и негласно его похороните — там, где мы скажем. Иначе будем держать до тех пор, пока разложение тканей не возьмет свое.
Это немыслимо, о таком непристойно слышать и непристойно рассказывать — но это реальность. Нашего времени российская реальность. Российская биополитика. Смешение политической и биологической форм жизни. Уже и не жизни.
Тело умершего человека — это, по сути, уже не биология, не физика. Но — экзистенция и метафизика. С одной стороны, символ последней связи, последнего обращения к умершему тех, кто остается жить. Окончательный, финальный знак его присутствия для этого мира. С другой, «не-от-мирной», религиозной стороны — это последнее прибежище бессмертного начала, души, которая, возможно, его не сразу и покидает. И что происходит, когда в отношения с телом умершего вмешивается власть, государство, когда государство присваивает тело себе и не позволяет совершиться последней связи? Попрание законов как человеческих, так и божеских.
В истории есть немало примеров, когда политическая воля использовала тела умерших в своих целях. Древние азиатские цари выставляли на всеобщее обозрение посаженные на кол тела врагов — и тем внушали своим и чужим как страх, так и отвращение. Но страх, безусловно, преобладал — на нем и держалась их власть. Древние римляне на возвышающихся холмах и вдоль дорог устанавливали распятые тела преступников и восставших рабов. Тоже для внушения страха. Правда, у римлян в таком положении они находились недолго —
тело Иисуса было снято с креста и отдано его матери и близким к вечеру того же дня.
В те далекие времена многое основывалось на страхе и отвращении. Демонстративное торжество власти над врагами и после их смерти — это внушало настоящий ужас и наделяло власть вне-человеческим статусом. Совершенно недаром Томас Гоббс равняет ее с Левиафаном, хтоническим бездушным чудовищем.
Однако если вернуться к истории с телом Алексея Навального: российская власть не пошла по прямой линии за своими предшественниками. Смерть ее врага была максимально не публичной, не показательной — так же, как и посмертное распоряжение его телом. Здесь, конечно, ей очень далеко до безоглядного размаха древних деспотий. Здесь все совершается исподволь. Свою биополитическую волю российская власть не аргументирует распятием на холме. Она аргументирует ее ожиданием «разложения тканей». Да, это, безусловно, тоже наделяет ее вне-человеческим статусом — как и всякого «Левиафана». Вот только к страху не приводит. Исключительно к отвращению.
Отношение к телу умершего — это нечто, вообще сильно определяющее эволюцию человеческого рода. Можно сказать, вся известная нам история гуманизма начинается с того случая, как раздавленный горем отец пробирается из осажденного города в лагерь врагов, к убийце своего сына — и просит того вернуть захваченное тело. Убийца соглашается. И дает слово, что ни одна стрела не перелетит через стену, пока будет длиться ритуал оплакивания и прощания. Конечно же, речь об «Илиаде» Гомера, о троянском царе Приаме, его убитом сыне Гекторе и греческом герое Ахиллесе.
Но это так, не для сравнения с днем сегодняшним. Где греческий герой Ахиллес, а где российский чиновник. И где гуманизм.