У наших детей нет связных представлений о мире

— Зачем она вам, если репетиторство дает хороший кусок хлеба?

— Попробовать сделать из того, что есть, конфетку, простите за аналогию. Я верю, что не бывает плохих, недостойных детей. Дети не делятся на тех, с кем должны работать только крутые учителя, и детей, с которыми можно не работать. Я сам из поселка.

— Но у вас ведь еще и контингент неоднородный. С ним есть какие-то особые сложности? С детьми, с учителями?

— С детьми сложности такие же, как везде, дети ничем не отличаются. Сложно работать с родителями. Они привозят детей с собой в Россию просто потому, что на родине детей было не с кем оставить там. Дети у нас в школе не для получения образования, а для того, чтобы были под присмотром, пока родители работают. Таких семей у нас больше половины. Остальные — обычные российские дети с окраины большого города.

Им приходится объяснять, что если их ребенок оказался в России и учится здесь, ребенку необходимо социализироваться, включаться в культурное пространство страны — с теми нормами, правилами и моральными установками, которые здесь существуют. Для этого необходимо менять свои поведенческие стереотипы, понимать поведенческие стереотипы русских детей.

Сложно взаимодействовать с мамами: если ребенок плохо учится, то, как правило, мама старается об этом не говорить папе, потому что папа примет крутые меры. А ребенок, как правило, слушает только папу. Нет, к маме он относится с уважением, но влияние имеет только папа. А папе стараются не говорить. Поэтому самое главное — выйти на отцов. Они обычно обещают взяться за воспитание, но далеко не всегда сдерживают слово. Кстати, у мигрантов отцы есть почти у всех, а среди русских семей очень многие либо без отцов, либо с отчимами, либо с социально неблагополучными отцами. Да там и мамы социально неблагополучны, это ж не центр Москвы.

— Как национальность учеников влияет на работу с ними? Что приходится делать иначе?

— Первое — при распределении по первым классам смотреть, чтобы дети разных национальностей распределялись по классам равномерно. У нас в основном дети из Таджикистана, Узбекистана, Киргизии. Совсем незначительно представлены наши кавказские республики. Если мы соберем класс мигрантов, а несколько остальных классов будут русскоязычными, то это будет анклав. Анклавов быть не должно.

Второе — работа с диаспорами, если они выходят на контакт. Если есть представители диаспор, которые готовы работать вместе, с ними надо работать. Еще нехарактерное для других школ: при проведении «воспитательных мероприятий» (ненавижу это сочетание, но это так звучит в школе) необходимо понимать, как дети восточной и русской культуры отнесутся к нашим предложениям. Если провести праздник народных культур, дети в него с удовольствием включаются, все хорошо. Но кто-то включается больше и активнее — они приехали сюда из своей страны, им важно показать свою культуру. 

С одной стороны, мы должны обязательно давать слово всем. А с другой — когда слово даешь этническому большинству, то есть русским, они скучным голосом говорят: да что мы, да ну, да давайте вы. И оказывается, что в школьных событиях больше представлена Средняя Азия.

— Как вы справляетесь с русским как иностранным?

— Тяжело. Всеми способами пытаемся учиться, устанавливать контакты со всеми структурами внутри региона, которые занимаются этой проблемой. Если ребенок приезжает к нам, скажем, из Алматы, то он, скорее всего, русский учил. А если из условного кишлака, то — не учил. И даже если у него написано в документах, что учил, то, скорее всего, ему там рисовали троечки. И по закону мы не имеем права посадить этого ребенка на класс младше, если он окончил 8 классов. Интеллектуально он развит совершенно нормально, он просто не знает языка. Посади меня сейчас в английскую школу — я точно так же буду двоечником.

Сложность состоит в том, что у нас сейчас нет другой возможности, кроме как посадить этого ребенка в класс и пытаться с ним что-то делать, пока он у нас на уроках. Чаще всего мы знаем, что ему придется остаться на второй год, и родители обычно не против, они говорят: ну он должен идти в шестой класс, посадите его в пятый. А мы не можем посадить его в пятый.

А ведь они тоже должны быть включены в эту систему. Учитель физики тоже должен знать, как преподавать этот предмет, если в классе десять человек не понимают учителя. Ребенку надо понять задачу на русском, перевести ее на таджикский, решить, сформулировать ответ, перевести обратно на русский и его выдать — это двойная работа.

— Бывают ли у вас в школе межнациональные конфликты?

— Никогда. Пацаны с пацанами дерутся. Иногда — русский с русским, иногда — таджик с таджиком, иногда — таджик с узбеком или узбек с русским. Но в целом — нет. Если взрослые не провоцируют межнациональных конфликтов, у детей их не будет.

— Какие у вас в школе общеобязательные правила?

— Мы боремся за внешний вид. Но это для всех школ страны общая проблема. 

Вообще в большинстве средненьких школ внешний вид — болезненный вопрос, потому что форму не введешь, родители будут протестовать, а как только мы отходим от слова «форма» и вводим сочетание «деловой стиль одежды», тут же появляются свои трактовки. И тут же кто-то начинает ходить в спортивном костюме. К одежде у меня довольно свободное отношение. Но если бы я возглавлял физмат-лицей, где дети объединены общей идеей, и родители их тоже, мне было бы все равно, в чем они ходили бы: пусть хоть в рваных джинсах ходят, хоть дреды на голове делают. Но когда это школа, в которой 90% детей ходят туда только потому, что они обязаны туда ходить, то пусть это будет минимальный объединяющий фактор. Тогда потихонечку начнет дисциплина формироваться.

— Каким вы хотите видеть своего выпускника? Кого вы хотите вырастить?

— Банально: человека, который не сделает подлости другому человеку. Или хотя бы сделает подлость через силу, если его заставят. Результат же далекий, мы его не видим. ЕГЭ — это не результат.

— Вы следите за судьбами своих выпускников? Как у них дальше складывается жизнь?

— В большинстве случаев следим. Есть те, у кого все действительно очень хорошо, кто добился успехов в профессиональной деятельности на городском уровне, но не только на городском. Есть те, кто как жил в районе, где жили его родители, так живет и он.

— Когда много мигрантов — одни приезжают, другие уезжают, — состав классов, наверное, сильно меняется от года к году?

— Он и в течение года меняется. В апреле некоторому количеству родителей вдруг надо поехать на родину, и они забирают детей и уезжают. Я не могу их не отпустить, они все равно купят билет и уедут. Кто-то может в середине года прийти, так что все меняется прямо в середине года.

— У вас есть особые школьные поездки, праздники, мероприятия, чтобы как-то перемешать этот контингент, срастить его?

— Да, конечно. День культуры есть и все такое, но это все разовое, не 365 дней в году. А вот школу надо передумывать, пересобирать, перестраивать. Главное, к чему мы стремимся с командой, — чтобы школьная среда была комфортной. Здание было построено в 1965 году, оно предполагало советскую школу, а сейчас нужно, чтобы детям было в ней хорошо. На это нужно много ресурсов, и не только финансовых. Но я точно могу сказать: если придет двадцать пап и каждый из них принесет по банке краски (а это подъемные деньги для семьи), то эти двадцать пап за три дня сделают из одного пространства совершенно другое. Есть некоторое количество понимающих пап, которые откликаются на призывы прийти и чем-нибудь помочь, и не потому, что им очень хочется, а потому, что они верят в то, что мы делаем. Приходят только те родители, которые верят, что им не лапшу на уши вешают.

У нас был папа (сейчас его ребенок уже выпустился), который увидел в чате, что надо заштукатурить кусок стены. Просто отвалился кусок стены, а рабочий болеет. На следующий день ко мне приходит какой-то мужик, у него ведро шпаклевки, мешок штукатурки и инструменты в ящике. Говорит, я такой-то папа, покажите, где стена. Пх-пх-пх, все сделал, ушел — просто помог безо всяких вопросов.

А есть родители, которые считают, что — вынь да положь — школа им обязана. И ладно бы речь шла о платной московской школе. А то приходят и жалуются: по территории школы с собаками гуляют. Но у нас нет никаких юридических способов на это повлиять. Полиция ничего не делает. Школьная территория не запирается: если мы запрем ее полностью, утром в заборе будут две дыры — с одной стороны и с противоположной. Школа на окраине, вокруг стоят дома, все их жители ходят туда-сюда.

— Но преобразовать пространство внутри у вас получается?

— Небольшое количество учителей и детей осознают школу как свое пространство. И когда они ее так осознают, они за нее начинают нести ответственность. И тогда им хочется там что-то сделать. Поэтому есть какие-то локации, которые создаются прямо руками учеников, учителей, там становится уютно. Идешь по школе, останавливаешься, думаешь: о, здорово! У меня есть любимое место: учительница разрисовала метров пять стены — нарисовала красивый пейзаж, получилась фотозона. Теперь они ее используют для сезонных инсталляций. Я прохожу — а там идет своя жизнь без моего контроля. И когда дети видят, что это сделано с любовью, они не вандализируют это.

— Ваши ученики — из нижнего социально-экономического слоя. Какие проблемы это для вас создает как для учителя? Это особенности воспитания, поведения, фоновых знаний?

— Основная проблема — с фоновыми знаниями. Общий багаж знаний у них катастрофически низок, это понимают все учителя. Мы не можем сказать, что у какого-то ученика уровень знаний на три класса ниже положенного. Это бы означало, что мы опираемся на данные ВПР (всероссийских проверочных работ). А я говорю о том, что в целом общий объем знаний окраинного ребенка провинциального российского города не дотягивает до тех требований, которые предъявляются Федеральными образовательными стандартами. 

— И что вы с этим делаете?

— Объясняю это учителям: что если ребенок не понимает чего-то, это не значит, что он дебил. Он — звено той общей цепочки, ячейка сети этих детей. То же и с поведением: когда говорят, что дети хамы, невоспитанные, хлопают дверьми, не пропускают никого, надо понимать, что они не специально, они просто не понимают, что они делают. Еще 25 лет назад эти случаи были единичными, а сейчас они стали массовыми. И не потому, что они плохие, их воспитывают плохо, — они просто этого не понимают. 

— Какие вы сейчас ставите перед собой задачи в обучении этих детей?

— Задача номер раз — формирование межпредметных компетенций. Я сейчас говорю «по-фгосовски», но ФГОС у нас, я считаю, очень крутой, просто обычно мало кто умеет с ним работать. Опять же, все упирается в учителя. Каждый учитель должен точно и четко понимать, что в момент своего урока он учит ребенка не только географии. Если я учу ребенка только географии, то, придя на урок русского языка, он вместо Миссисипи напишет «Мисиписи». Самый важный предмет, на мой взгляд, — это литература, именно она может все объединить. Вторая задача… ну опять я «фгосовские» вещи говорю… Во ФГОСе у нас написано через запятую: межпредметные и метапредметные связи. Это ерунда. Сначала должны появиться межпредметные, а только потом метапредметные. Мир для наших детей не представляет собой миллионы взаимосвязанных явлений, для них есть только какие-то единичные предметы. Им надо показать сначала, что эти предметы связаны, а потом — как они взаимодействуют. И тогда ключевым вопросом оказывается компетентность учителя. И тогда встает вопрос (переходит на испуганный шепот), что надо увольнять огромное количество учителей, а где новых взять? Это самая большая беда!

— И что вы с этим делаете?

— Плачем! Есть учителя, которым прямо нельзя работать в школе, хотя они там много лет работают. И не потому, что они не знают своего предмета, к ужасу — свой предмет они как раз знают. Но знают именно как предмет. А вот их методики преподавания либо уже устарели, либо они вообще методиками не владеют. И смыслы, которые они в предмет вкладывают, остались в прошлом. У нас есть хороший ФГОС, но есть и учителя, которые считают, что в старших классах их цель — научить детей решать задания ОГЭ и ЕГЭ. На одном уроке разбираю задания одного типа, на другом — другого. А это противоречит задачам межпредметности и метапредметности. И мы получаем раздробленную картину, при которой ничего не собирается вместе.

— Какого учителя вы точно не будете держать у себя в школе?

— Когда у меня в школе нагрузка у учителя составляет 36–40 часов, я буду держать любого учителя. Вот прям как политическая проститутка — любого. Но если бы у меня было достаточное количество учителей… Для меня предел нагрузки, при которой можно эффективно работать, — 24 часа в неделю. Дальше уже эффективность и качество уроков становятся все ниже. Но с этой оговоркой — какого бы учителя я точно не держал. Первое — истеричку, орущую на детей. Второе — учителя, который работает формально с точки зрения выдачи материала, урокодателя. Со всеми остальными можно работать.

— Что вам больше всего мешает в вашей директорской работе?

— Бюрократическая отчетность, бумаги, формализация. Это не оставляет времени для того, чтобы развивать школу.

— Чего вы хотите для себя, для своей школы в ближайшем будущем и в дальнейшем? Понятно, что у всех горизонт планирования — три дня, но если помечтать?

— Мне бы хотелось, чтобы было меньше агрессии. Это самое важное.

* Фотографии носят иллюстративный характер, к событиям материала отношения не имеют