Выставка «Василий Суриков. К 175-летию со дня рождения». Картина «Переход Суворова через Альпы». Фото: AP / TASS
На финише года на коротком временно́м отрезке встретились три знаменательные для России даты.
30 ноября в Питере, в Русском музее, открылась выставка Сурикова. Как утверждают специалисты, самая представительная за последние 90 лет. На мой же дилетантский взгляд, так и вообще небывалая доселе по всеохватности творческого наследия гениального трагика русского искусства. А может, и мирового. Повод — 175 лет со дня рождения художника.
3 декабря — День Неизвестного солдата. В этот день в 1966 году прах неизвестного солдата был перенесён из братской могилы на 41-м километре Ленинградского шоссе и захоронен у Кремлёвской стены. Теперь здесь государственный пост № 1. С 2014 года День Неизвестного солдата отмечается у нас по всей стране.
6 декабря — 82-я годовщина начала разгрома гитлеровских войск под Москвой.
Казалось бы, какая может быть связь между первой и двумя следующими датами? На самом деле есть такая связь. Прямая. «Весомая, грубая, зримая».
Сурикову — 160. И он по-прежнему, говоря словами Пушкина, «с веком наравне», хотя век уже совсем другой. На его пересменке с минувшим столетием издательство «Трилистник» выпустило трёхтомник по истории русского изобразительного искусства и зодчества. И там такая характеристика и содержания «Боярыни Морозовой», и вообще — глубинных современных подтекстов суриковского историзма:
«Раскол для Сурикова — не только отошедшее в прошлое историческое происшествие, но повторяющееся событие русской истории — событие, в котором всякая новая эпоха может узнать себя. Переломность — не момент, а постоянное свойство русской истории. Суриков воплощает не кризисы в истории, а кризисную природу истории вообще. История — не дом, не пристань, не берег, а путь… История — это то, что выталкивает человека из быта… — на улицу, на площадь, в толпу…»
Василий Суриков. Автопортрет. 1879 год, Третьяковская галерея
Мрачновато сказано. Однако внутренний драматизм творчества Сурикова передан. И ведь действительно: по концентрации несгибаемой духовной силы мало что может сравниться в мировой живописи с суриковской «Боярыней Морозовой». Но мало аналогов у этой картины и по живописной выразительности. О каждом её образе, о каждом мазке можно написать поэму. Одни васильки на снегу чего стоят! Ведь действительно, синие цветы на белом плате одной из женщин и васильково-синий цвет одеяний другой, соседней с ней, рядом с продрогшим на окаменевшей от мороза, заснеженной земле юродивым воспринимаются именно как васильки на снегу.
Явно бросаются в глаза пропорциональные несоответствия. Но о «неумении» не может быть и речи. Суриков идёт на несоответствия смело и сознательно, именно там, где это ему нужно, взламывая привычную форму ради более острого и в конечном счёте более точного выражения своего замысла.
Он уже хорошо знает то, что позднее открыли кубисты: если для выражения содержания не хватает реальной формы, надо взломать форму, преступить законы линейной перспективы, перейти в «нелинейную» живопись.
Крамской сказал ему о «Меншикове в Берёзове»: или ваша картина гениальна, или она чудовищно безграмотна; если Меншиков встанет, он головой прорубит потолок. Но ведь Суриков этого и хотел! Именно такое ощущение он и диктует зрителю, намеренно «взламывая» форму, её равновесие, намеренно искажая пропорции. Поэт другого, уже нашего времени Юрий Апенченко выразит ту же мысль словами: «Я предпочёл бы этому бескрылью глухой удар о низкий потолок».
То же — в «Боярыне Морозовой». И как только эти сани могут поехать — уму непостижимо. А ведь едут! Раскольничье двуперстие правой руки Морозовой, преодолевающей вес замкнутой на её запястье тяжёлой цепи, изображено словно бы обледенелым. И этот жест, повторенный жестом юродивого, и эта обледенелость — ключ к характеру, непреклонному, окаменевшему, заледеневшему в своей вере. Этот морозовский характер уже не разморозить. Он навсегда впаян в вечную мерзлоту российской жизни.
Самое сильное и глубокое в картине — круговорот взглядов.
Сначала Морозова, взор которой поверх толпы, устремлён к Богородице, собирает в своём взгляде, обращённом к иконе, испуг, мольбу, насмешки людей и зеркально отражает их в глаза Богоматери. А скорбный взгляд Богородицы возвращается назад к людям, которые на неё не смотрят, её не видят.
В «Боярыне Морозовой» самое сильное — круговорот взглядов: от толпы — к Морозовой, от Морозовой — к Богоматери на иконе, от Богоматери — к толпе
С оценкой Сурикова общественным мнением и критиками-искусствоведами происходит странная вещь. Вершинами его уверенно называют «Утро стрелецкой казни», «Меншикова в Берёзове» и «Боярыню Морозову». Некоторые добавляют «Покорение Ермаком Сибири» и «Взятие снежного городка». А дальше всё вроде бы малозначительнее. Хотя после этого он поднялся на такие пики, как «Переход Суворова через Альпы» и «Степан Разин».
На медали в честь победы молодого российского флота над непобедимым доселе шведским флотом Пётр Первый повелел выбить надпись: «Небываемое бывает». Слова эти потом осеняли всю историю России. Но глубоко неправ будет тот, кто соотнесёт их лишь с этой и другими её военными викториями.
Суриковский «Переход Суворова через Альпы» — о преодолении человеком непреодолимых вертикалей Смерти и Судьбы. Да, у Сурикова изображена дорога, ведущая прямо в смерть и только в смерть. И если хотите, это его, Сурикова, «Апофеоз войны», не менее сильный по воздействию на сознание и подсознание человека, чем одноимённый антивоенный манифест Верещагина. Но — водораздел. Здесь финальное впечатление во многом зависит от свойств изображённого человеческого потока, материализующего и библейское «смертию смерть поправ», и петровское «небываемое бывает», и блоковское «и невозможное возможно».
Есть у меня с суриковским «Переходом Суворова через Альпы» ещё одна ассоциация, совсем уж субъективно моя. Мне кажется, существует некая глубинная связь между солдатами «горизонтальной» страны, штурмовавшими альпийские вертикали, какими их увидел в своём воображении и изобразил Суриков, и теми, кто на «горизонтальных» полях уже самой этой страны, встав поперёк Судьбы и Смерти, не пропустили врага в свою столицу. Говорю о тысячах павших на подступах к Москве осенью 1941 года. Разные эпохи, разные войны, разные люди. Но и там и там — всё на кону.
Один из публицистов назвал «Переход Суворова через Альпы» Сурикова «самой непонятной и самой непонятой картиной в отечественном каноне, содержащей очевидную тайну»
Пожарища в полнебосвода
И явь беззащитных дорог.
Октябрь сорок первого года,
Уходит земля из-под ног.
И страшен споло́шный исход
Москвы по Владимирке…
Где-то
Опять в штыковую идёт
Редеющий взвод. До рассвета
Победы бойцам не дожить,
Имён не оставить в анналах.
Завещано нам дорожить
Их вечною славой. Начало
Бессмертного русского чуда
В их смерти, до боли простой.
Уже на столетья повсюду
Могилы встают на простой,
Где, кровью поля оросив,
Мальчишки спасали Россию.
Я всех их возвёл бы в святые.
Но… сколько святых на Руси!
Строка «И явь беззащитных дорог» имеет в первооснове один давний полночный разговор в вагоне поезда «Минск — Москва». В перестроечные времена мы, трое известинцев, возвращались из «подписной» поездки по Белоруссии и оказались в одном вагоне с Василём Быковым. Он зашёл в наше купе, где четвёртое место оказалось незанятым. И далеко за полночь длился интересный, откровенный разговор.
Не в наших личностях было дело. А определённо в личности Николая Егоровича Матуковского, нашего белорусского собкора, который в самые тяжёлые для Быкова времена, когда его травили на родине, бесстрашно встал на его защиту. Отсюда — уважение писателя к «Известиям» тех лет.
Быков тогда, между прочим, рассказал одну историю (а ему её рассказал Симонов, а ему — маршал Жуков во время знаменитой беседы, частично вошедшей в фильм «Если дорог тебе твой дом» — о Битве за Москву, в более полном виде обнародованной потом самим Симоновым в печатных изданиях, но полностью не опубликованной и по сей день).
Так вот, по свидетельству Жукова, во время Московского сражения был момент, когда немецкая разведка располагала данными, что три дороги на Москву совершенно свободны.
У нас просто не было частей, чтобы защитить эти направления. По одному из них двинулись немецкие танки. Но их задержала только что прибывшая из Средней Азии 316-я стрелковая дивизия. Был нанесён удар вдоль второй дороги. Но и эту брешь закрыли собой поднятые по тревоге подольские курсанты.
И тогда по третьей дороге немцы наступать с ходу не решились, посчитав, что сведения их фронтовой разведки недостоверны и требуют дополнительной проверки. Жуков говорил, что это наряду со сражавшимися в окружении под Вязьмой нашими войсками позволило выиграть время и подтянуть резервы.
Я сие слышал от Быкова лично. Но потом нигде, ни в одном печатном издании, ни у Жукова, ни у Симонова, ни у самого Быкова, ни в исторических исследованиях и мемуарах о Московской битве подтверждения этого факта до сих пор не встретил.
В мае 2010 года два ТВ-канала — Первый и «Культура» — показали якобы полную запись того самого интервью Симонова с Жуковым. Посмотрел — и не нашёл этого эпизода. В общей форме мысль о нескольких днях в октябре, когда дороги на Москву нечем было закрыть, прозвучала. Но… именно в общей форме.
По ходу выяснилось: обнародованная двумя телеканалами запись — тоже неполная. «ЛГ» (12–18 мая 2010 г.), ссылаясь на критика Владимира Огнева, написала:
«…Интервью с маршалом длилось 2 часа, и действительно в нём были очень острые по тем временам высказывания <…>. Скорее всего, именно поэтому начальник ГлавПУРа Епишев, который курировал все документальные проекты о войне, требовал всё не вошедшее в фильм уничтожить <…>. Руководители ЭТК (Экспериментальной творческой киностудии при Совете Министров СССР. — К. С.) <…> подписали соответствующий акт «об уничтожении», но ничего не смыли, а просто с двух коробок с плёнкой была стёрта надпись «Беседа с маршалом СССР Жуковым» и написано: «Солдатские мемуары». <…> Сохранённую плёнку отправили в архив, а через некоторое время Константин Симонов <…> смонтировал именно тот, длившийся менее часа <…> фильм, который мы увидели на Первом канале и на «Культуре». Более того, первый (закрытый) показ этого фильма-интервью, на котором Огнев присутствовал, состоялся в 1969 году в Малом зале ЦДЛ».
И — кто его знает, может и хранится где-то в архивах та самая, бóльшая, неведомая нам часть того, поистине исторического интервью, и там на самом деле есть сюжет о трёх беззащитных дорогах? Или — нет?..
Но так ли важно знать, как всё было на самом деле, с точностью до деталей, если известно, чем всё кончилось? Важно, очень важно,
конечно, хотя во многих случаях в связи с уходом в небытие последних из великого фронтового поколения это уже физически невозможно.
Спорят вот о 28 панфиловцах. Сколько их было на самом деле? У того ли посёлка был легендарный бой и был ли он вообще? Произносил ли политрук Клочков ставшие крылатыми слова? И т.д. Важно ли это? Важно. И всё-таки надо всем этим возвышается страшная и святая вертикаль высшей правды трагедии и подвига: по совершенно открытой, беззащитной дороге на Москву немцы двинули свои танковые армады. Пути им заступила только что сформированная в среднеазиатском тылу 316-я стрелковая дивизия, в историю вошедшая как Панфиловская, численностью в 11 700 человечьих душ. И в ожесточённых, кровавых боях в эти смертельно опасные для столицы дни дивизия остановила врага, не пропустила его к Москве. Ценою 3620 погибших бойцов и командиров (включая комдива) и 6300 раненых…
Да, я за то, чтобы для каждой реальной точки на карте Великой Войны — где это только ещё возможно — устанавливалась истинная картина того, как тут всё было на самом деле. Однако важно и другое: чтобы при этом в подсознании, да и в сознании нашем не отключался высший, гамбургский счёт истории!
Не слишком ли далеко события Московского сражения завели меня в сторону от реальной суриковской картины, где всё-таки действительно другое время, другие люди, другая война? Есть, однако, нечто такое, что связывает этого художника, его картину и эти события и между собой, и с небесами.
Могила Сурикова вплотную примыкает к армейскому строю пирамидальных обелисков над павшими в 41-м в Сражении за Москву. Фото: otzyv.ru
Внутри большого Ваганьковского кладбища столицы есть ещё одно кладбище. Когда 9 мая мы направляемся от родных захоронений к нему, чтобы возложить цветы, путь наш проходит по Суриковской аллее. И в конце её чуть ли не впритык к армейскому строю пирамидальных обелисков над павшими в 41-м в сражении за Москву примыкает могила Сурикова.
Лес к ноябрю истратил всю листву,
Став музыкой графической сонаты
И тишиной, в которой спят солдаты,
Погибшие в сраженьи за Москву.
Тот снегопад им снится и парад,
Откуда только в бой ведёт дорога.
И только в смерть. И нет пути назад,
И на трибуне Сталин вместо Бога.
Огни над ними вечные горят,
Граниты обелисков застывают.
И траурные ветви ноября
Над ними, непреклонными, склоняют
Нерукотворный полог тишины
И памяти. И неисповедимы,
Но для бессмертья нам необходимы
В могилах братских их святые сны.
100 лет без Сурикова. И — с Суриковым. Он удивительно ко двору пришёлся минувшему ХХ веку. Да и нынешнему, XXI, тоже.
Во втором издании «БСЭ» Суриков назван «гениальным представителем реализма в исторической живописи». В этом определении, бесспорно, я могу согласиться лишь с самым первым прилагательным. Ибо, по-моему,
в манере своей Суриков — это неразделимый сплав крепкого реализма и… импрессионизма. Боярыня Морозова и люди вокруг неё — первое. А снег — чистейший импрессионизм.
Дело не только в том, что работу на пленэре он возводил в «символ веры». Тут нечто от сути его таланта. Или, если копать глубже, от Бога.
В. Суриков. «Утро стрелецкой казни». Фрагмент. Художник вспоминал, с чего начиналось «Утро стрелецкой казни»: «Раз свечу зажжённую на белой рубахе увидал, с рефлексами и…»
И действительно. Как часто его великие полотна начинались каждое с красочно-светового первого впечатления… Совсем как у Клода Моне в его полотне, подпись под которым дала имя целому новому направлению в живописи: L’Impression. Только это было уже не «Впечатление. Восход солнца», а «Впечатление…» и далее: «ворона на снегу», «блики пламени свечи на белой рубашке», «изба с низким потолком, а за окном беспросветная непогода» — эмоциональные ключи к «Боярыне Морозовой», «Утру стрелецкой казни», «Меншикову в Берёзове». Сам Суриков так поведал об этом Волошину (он, между прочим, считал оценки Волошиным его творчества наиболее созвучными его собственным самооценкам):
«… Я жил под Москвой на даче, в избе крестьянской. Лето дождливое было. Изба тесная, потолок низкий. Дождь идёт, и работать нельзя. И стал я вспоминать, кто же это вот точно так же в избе сидел. И вдруг… Меншиков… сразу всё пришло — сразу всю композицию целиком увидел. <…>
А то раз ворону на снегу увидал. Сидит ворона на снегу и крыло одно отставила, чёрным пятном на снегу сидит. Так вот этого пятна я много лет забыть не мог. Потом боярыню Морозову написал. Да и «Казнь стрельцов» точно так же пошла: раз свечу зажжённую на белой рубахе увидал, с рефлексами».
Крамской сказал Сурикову о «Меншикове в Берёзове»: или ваша картина гениальна, или она чудовищно безграмотна…
Волошин видел во всём этом ярко выраженный характер таланта Сурикова:
«У Вас громадная сила наблюдательности: даже то, что Вы видели мельком, у Вас остаётся чётко в глазах. Разум у Вас ясный и резкий, но он не озаряет области более глубокие и представляет полный простор бессознательному. Идея, едва появившись, у Вас тотчас же облекается в зрительную форму, опережая своё сознание».
Пабло Пикассо. Герника. 1937 год
Другими словами, восприятие мира Суриковым было кристально свежее, неотягощённое, не искажённое никакими идеологизированными «измами», открытое навстречу и всему истинно вечному в жизни и в искусстве, и всему новому, нетривиальному, непривычному.
Кряжистый, двужильный, непреклонный сибирский характер — и (прямо по Достоевскому — о всемирной отзывчивости русского человека!) такая искренняя восприимчивость не только ко всему родному, «заоколичному», но и к новым веяниям в европейском искусстве, к картинам тех, кто станет кумирами уже нового, ХХ века, а пока что пребывает в ипостаси возмутителей академического и салонного спокойствия.
Волошин свидетельствует:
«Однажды мы были вместе с Василием Ивановичем в галерее Сергея Ивановича Щукина и смотрели Пикассо. Одновременно с нами была другая компания. Одна из дам возмущалась Пикассо. Василий Иванович выступил на его защиту: «Вовсе это не так страшно. Настоящий художник именно так должен всякую композицию начинать: прямыми углами и общими массами. А Пикассо только на этом остановиться хочет, чтобы сильнее сила выражения была. Это для большой публики страшно. А художнику очень понятно».
Вот так в обыденной, будничной обстановке «встретились» авторы двух, может быть, самых трагических живописных полотен («самых» — каждое в своём веке) — уже написанного «Утра стрелецкой казни» и никакими нострадамусами ещё не предсказанной «Герники». Встретились — и поняли друг друга.
Самое страшное в «Утре стрелецкой казни» — когда разрывают семьи
Любимые мои отечественные живописцы — Рублёв, Серов, Левитан, Врубель, Суриков. И так уж случилось, что в последние годы первым четырём были посвящены впечатляющие по полноте, пользовавшиеся оглушительным успехом выставки (вспомните, как москвичи и гости столицы буквально ломились на выставку Серова). И вот настал черёд Сурикова.
Только что открылась его выставка. Не в Третьяковке на этот раз, а в Русском музее. Но такая же всеохватная. На ней представлено более 120 работ из ГТГ, Русского музея, музеев и картинных галерей Москвы, Петербурга, Красноярска, Новосибирска, других городов, из частных собраний. Но и в Третьяковской галерее этой выставке предшествовало осуществление посвящённой Сурикову специальной программы. Она включила тематические вечера, экскурсии, кинопоказы.
«Кровь старых бунтовщиков, покоривших Сибирь вместе с Ермаком, отстоенная в умиротворённом быту старой Руси, исключительно здоровое детство, обставленное суровыми, трагическими и кровавыми впечатлениями природы и человеческой жизни, глубоко потрясавшими детскую душу, но не осложнявшимися никакими личными катастрофами, образовали в нём сосредоточенный и мощный заряд огромной творческой силы».
«Люблю ли я Сурикова? Ну какой смысл говорить: я люблю кислород, воздух, которым дышу? А если не люблю, значит, просто не существую. Думается, что Суриков — такая же эпоха в русской живописи, как Пушкин в литературе или Шаляпин в театре. И очевидно, никакой человек, воспитанный в русской культуре, не представляет себя вне связи с творчеством этих гениальных вдохновителей».
{{subtitle}}
{{/subtitle}}