«Хочу лично поучаствовать в прекращении всего этого кошмара»

— Почему вы вообще выбрали юридический?

— Мой путь в адвокатуру был не очень простой, не очень линейный, но в какой-то мере, мне кажется, закономерный. Я по натуре гуманитарий, хотя еще в детстве и ранней юности собирался поступать на биологический факультет, но не подружился с химией. Нужно было выбирать что-то другое по интересам. Присматривался к юридическому, но к окончанию школы — а это был 1989 год — подавляющее большинство выпускников юрфака распределялось в правоохранительные и силовые структуры, то есть в тогдашний КГБ, прокуратуру, милицию. А там работа меня совершенно не привлекала.

Адвокатура же была очень малочисленная. Туда почти невозможно было попасть в принципе. Да и, наверное, необходимости при советской власти в каком-то большом количестве адвокатов не было. Боюсь ошибиться, но, по-моему, на всю Москву и область было что-то порядка 3000 адвокатов. Если я ошибся, то только в сторону завышения этой цифры.

Идти в силовые структуры, повторюсь, мне не хотелось. Поэтому с юридическим факультетом я сразу не связал свой путь. Поступил на безумно популярный тогда исторический факультет МГУ. Конкурс был 15 человек на место. Кстати, больше, чем на юридический факультет. И, в общем, я не пожалел. Я занимался любимым делом. Пришел на совершенно конкретную кафедру — этнологии. Меня всегда интересовала история народов, их взаимоотношения, проблемы этногенеза и межнациональных конфликтов. Я плотно занимался проблемами турок-месхетинцев. Как известно, это народ, который сильно пострадал в результате погромов в мае-июне 1989 года в некоторых областях Узбекистана.

Кафедру этнологии я достаточно успешно окончил в 1995 году. И честно говоря, моя статья про турок-месхетинцев, написанная по результатам экспедиции (в соавторстве) еще в студенческие годы, до сих пор входит в энциклопедию «Народы России». Учеба на истфаке было счастливым временем в жизни. Истфак дал определенные, базовые фундаментальные знания. Другое дело, сколько этих знаний осталось в моей несовершенной голове, но это уже другой вопрос.

Занятие миграционными установками и причинами конфликта турок-месхетинцев сподвигло меня к более близкому знакомству с правовыми вопросами, о которых я и раньше задумывался. В итоге как-то достаточно плавно я пришел к праву. В 1995 году, после окончания истфака, я устроился на работу в одно из адвокатских общественных объединений, работал помощником адвоката. Занимался скорее организационными вопросами. Но я тогда изнутри познакомился с деятельностью адвокатуры и главное — со многими замечательными мэтрами нашей адвокатуры, чем горжусь. К сожалению, некоторых из них уже нет.

В частности, я познакомился с Олегом Емельяновичем Кутафиным, ректором Московской государственной юридической академии, с замечательным адвокатом Борисом Ефимовичем Змойро, с прекрасным адвокатом, папой Саши Гофштейна Михаилом Александровичем Гофштейном. Ну и со многими ныне здравствующими адвокатами. То есть мне, совсем еще молодому и совершенно зеленому, начинающему сотруднику, удалось тогда увидеть лично мэтров адвокатуры в работе.

Мне кажется, мое восхищение перед этими людьми во многом способствовало тому, что я с удовольствием стал заниматься адвокатурой сам. Не то что — боже упаси! — как-то в их стиле, в их ключе пытался работать, нет. Их уровня достичь, наверное, невозможно. Но я впитал безграничное уважение к этой профессии на примере именно этих людей.

В итоге, работая в этом адвокатском общественном объединении, я достаточно быстро поднялся двумя этажами выше в нашем первом гуманитарном корпусе МГУ на Воробьевых горах и окончил юридический факультет. С тех пор, с 1999 года, работаю адвокатом.

— Какие были первые дела?

— Это были дела общегражданского направления: и наследственные дела, и семейные споры, и раздел собственности. Иногда арбитражные. Ведь по образованию и роду занятий я цивилист, о чем я тоже не пожалел. Хотя пришлось по большей части действительно заниматься уголовным правом и уголовным процессом. С 1999 года у меня появилось такое направление, как защита избирательных прав. Я даже впоследствии входил, скажу со свойственной скромностью, в пятерку ведущих адвокатов по избирательным спорам. Я тогда вплотную занялся избирательным процессом и избирательным законодательством и даже был членом ЦИКа с правом совещательного голоса (!) в течение целого ряда лет с 99-го года.

— Как это произошло?!

— В ЦИКе я был представителем от «Союза правых сил». Я всегда был по убеждениям либералом, сторонником свобод. Еще со школы. И с возрастом у меня никаких существенных изменений в этом плане не произошло. Я поддержал изменения, которые начал сначала Горбачев, потом он сам от них отказался, потом, конечно же, я был у Белого дома, пытаясь в меру сил поддержать Ельцина — тогда еще молодого и еще более здорового, чем, к сожалению, он стал позднее. Словом,

Что касается СПС, то в конце 90-х эта партия наиболее, так сказать, соответствовала моим взглядам. Я стал штатным адвокатом СПС и продолжал им быть вплоть до конца существования партии, до 2008 года. Занимался избирательными спорами, ходил в суды, в том числе в Верховный, в Конституционный, в том числе выигрывал там дела по избирательным спорам. Были дела по выборам в Европейском суде. На одном из таких дел я познакомился с Каринной Москаленко и ее Центром международной защиты. Словом, по защите избирательных прав работал на всех уровнях судов.

Но теперь это все в прошлом, потому что это, знаете, как охотник на динозавров. Охотник-то, может быть, и неплохой был, только динозавров не осталось. Никаких выборов уже нет. По сути, сейчас они представляют собой псевдоэлекторальные процедуры вроде тех, которые были в Советском Союзе, ничего общего с выборами не имеющие. На сегодняшний день тема избирательных споров закрыта, и вернуться к ней удастся уже в лучшем случае только в новой России. Когда и если она такой станет.

— В СПС вы познакомились с Борисом Немцовым и уже после его ухода из партии стали представлять его интересы?

— Я познакомился с ним в 1999 году, будучи молодым адвокатом и представляя СПС в Центральной избирательной комиссии. А непосредственно адвокатом Бориса я стал в 2001 году и до его убийства им был, а после его убийства я представлял и представляю интересы его дочери Жанны… То есть я был его адвокатом в течение 14 лет, чем реально горжусь. Это один из лучших периодов в моей жизни. И я счастлив, что у меня был такой доверитель. Это реально просто предмет моей гордости.

Когда он ушел из СПС, я тоже ушел вместе с ним. Это был 2008 год. К тому моменту чубайсовское окружение слило партию по приказу Кремля. И некоторые сейчас достаточно активные демократы, находящиеся в изгнании, активно способствовали этому сливу. Партию вскоре ликвидировали. Мы с Борисом Немцовым и с Володей Кара-Мурзой-младшим были уже в «Солидарности». Затем к нам присоединился Илья Яшин и многие другие. Потом уже была партия ПАРНАС — Партия народной свободы. Ну а после убийства Бориса Ефимовича в 2015 году у меня просто началась другая жизнь.

— За вами закреплено клише и, может быть, даже ярлык «адвокат оппозиции». Чувствуете ли вы какое-то пренебрежение со стороны коллег-адвокатов, адвокатов-лакшери, которые не опускаются до защиты гражданских активистов и критиков власти, а специализируются на защите контингента более аккуратного — тех же чиновников, бизнеса? У этих ваших коллег несравненно бо́льшие гонорары, они умеют договариваться, они зачастую не спорят с судьями, даже видя очевидный обвинительный уклон. Как вы себя чувствуете среди них?

— Если брать конец 90-х, то, наверное, адвокатов оппозиции было мало. Сейчас их появилось очень много. Среди них есть даже более бесстрашные, чем я, и они продолжают оставаться в России. Что, к сожалению, я сейчас не могу себе позволить. Хотя очень надеюсь, что эта напасть будет исправлена со временем. Понимаете, 

Адвокатом я, конечно, стал еще до знакомства с Немцовым, но да, именно при работе с ним я окончательно стал так называемым политическим адвокатом. Тут, знаете, такая развилка: в основном, если брать по объему дел, я все-таки долго занимался обычными, цивильными гражданскими делами. И это был, в общем, источник моих доходов. Но одновременно я занимался и политическими кейсами: избирательными спорами, защитой представителей реальной оппозиции. И наверное, благодаря этому я в основном и стал известен. Потому что все-таки спор Иванова и Петрова по поводу наследственной массы мало занимает публику, особенно если это не селебрити судятся. А вот когда дело политическое, тут и адвокат становится на виду. И я не считаю плохим эту дефиницию — «адвокат оппозиции», хотя многим она не нравится.

Я всегда на 99%, чтобы не сказать на 100, был согласен с позицией Немцова. Может быть, даже чуть более радикальную позицию занимал, чем он. Я совершенно искренне считал, что он прав. И сейчас только многократно убеждаюсь в его правоте. Он достаточно все хорошо, четко предвидел. Может быть, в недостаточной степени мы думали, до какого кошмара может дойти ситуация в стране. Являясь его адвокатом, я чувствовал себя абсолютно комфортно. У меня никогда не было какого-то внутреннего раздрая, который бывает, когда защищаешь кого-то, а этот человек или его взгляды тебе неприятны. Получилось так, что я мог себе это позволить.

Кто-то, наверное, завидует, не знаю, а кто-то из коллег, возможно, относится ко мне снисходительно. Кто-то старательно вылизывает филейные части нынешней власти, несмотря на совершенно очевидное мракобесие, которое происходит. Дело хозяйское. Что касается меня, мне стыдиться нечего. Я не имел расхождения со своими внутренними убеждениями и политическими взглядами и тем, чем я занимался, и я счастлив от этого.

— Немцов остается вашим главным доверителем и вашим главным клиентом даже после смерти. Вы с Ольгой Михайловой блестяще вели процесс на стороне потерпевших по делу о его убийстве в Московском окружном военном суде. И вы буквально в прямом эфире, можно сказать, в ходе судебного процесса на пальцах объясняли суду и прокурорам все цепочки и взаимосвязи, кто стоит за этим убийством. Вам никогда не хотелось быть следователем, который реально раскрывает убийства?

— Раскрыть убийство Немцова необходимо. И мне кажется, что нам всю цепочку удалось во многом проследить. Кстати, в этом деле моя точка зрения несколько менялась. Если когда-то я доводил эту цепочку только до, скажем так, чеченского руководства и руководства одной из российских силовых структур, то сейчас понимаю, что есть и еще одно — следующее, конечное звено… 

Становиться самому профессиональным следователем и оперативником мне никогда не хотелось. Но то, что с помощью независимых журналистов и с помощью приложения определенных усилий удалось, как мне кажется сейчас, вполне четко проследить цепочку по персоналиям тех, кто виновен в гибели Немцова, — это правда. Абсолютно убежден, что к этой цепочке вернутся со временем. Вопрос только, сколько лет это займет. И хотя раскрыть эту цепочку пришлось мне, но все равно адвокатом мне всегда работать было намного приятнее. А профессия следователя или оперативника — это все-таки не мое.

— Что за человек был Борис Немцов, так изменивший вашу жизнь и до сих пор влияющий на нее?

— Немцов был совершенно уникальный, штучный человек. Как говорится, сейчас таких не делают. И все, кто с ним общался, это подтверждают. Да, он был с некоторыми очень милыми, можно сказать, недостатками и с огромными, никому не присущими достоинствами. Он был глыба. Просто одно общение с ним доставляло радость. Всегда было безумно интересно.

Работая с Немцовым и в меру сил ему помогая, я всегда понимал, что делаю, как мне казалось, какое-то правильное, хорошее дело. Он ни разу не был привлечен к уголовной ответственности, хотя к этому часто все шло. Наверное, сейчас мне бы уже не удалось его отбить — надо называть вещи своими именами. Но на тот момент удавалось. Более того, в 2014 году нам удалось отбить, скажем так, наезд на него со стороны некоторых лиц из окружения Кадырова, когда они пытались его привлечь к ответственности вот за эту знаменитую инвективную фразу, которую он бросил в отношении президента Путина после начала (…) в Украине. С этой фразой — хочу подчеркнуть — я полностью согласен.

Нам удалось отбить административный материал в отношении Немцова в мировом участке по месту его жительства на Ордынке в Москве. Но сейчас я думаю, что, может быть (может быть!), если бы мы не отбили его, то тогда кадыровское окружение и федеральная власть на этом успокоились бы. Трудно сказать. И вскоре после того, как мы отбили его, началась как раз подготовка его убийства. Это я понял уже позже.

Здесь, конечно же, всегда трудно сказать: да, ты успешно защищаешь человека, но как могла бы сложиться ситуация иначе, если бы суд привлек его тогда к ответственности? Может, тем самым сохранил бы? Очень тяжелый вопрос. Не вина адвоката, что он отбил атаку от своего подзащитного, что в результате привело к более тяжелым последствиям.

Так или иначе, боюсь, что в любом случае это убийство было бы просто отложено. Либо 

Повторюсь, он сыграл огромную роль в моей жизни. И период дружбы и работы с ним останется со мной до конца жизни.

— Последний, кого вы защищали в России, — это соратник Бориса Немцова Владимир Кара-Мурза-младший. Прошло уже более полугода с момента вашего отъезда из России после того, как судья Подпригоров и прокурор Локтионов во время закрытого процесса пригрозили вам не только отчислением из адвокатской палаты, но и возбуждением уголовного дела. Что вы делаете сейчас, уехав из России?

— Мой отъезд, конечно, был вынужденным шагом. И сейчас я стараюсь заниматься примерно той же работой, что и в России. В том числе в отношении Владимира Кара-Мурзы. Я не только в меру сил сейчас уже отсюда помогаю тем адвокатам, которые героически продолжают представлять его интересы. А это Мария Эйсмонт, Анна Ставицкая. Мы обсуждаем все проблемы и работаем вместе, но они находятся в России, я же — надо признать, в неизмеримо большей безопасности. Плюс моего нахождения не в стране лишь в том, что в отличие от моих оставшихся в России героических коллег, которые, например, не всё могут транслировать открыто, я как раз это могу.

Детали я пока не хотел бы раскрывать. Просто сейчас я занимаюсь примерно той же самой деятельностью, но несколько переориентированной — у меня как некий бэк-офис, перемещенный из Москвы в другие страны. Хотя, конечно же, очень хочется верить в лучшее, и в меру сил я прикладываю усилия, чтобы Россия изменилась и стала свободной. Россия или то, что останется на ее месте. Очень трудно загадывать, когда и как это произойдет.

Хочется ли вернуться? Понимаете, эмигранты первой волны, которые уезжали с 1917-го по начало 1920-х годов, пока страну не закрыли, рассчитывали вернуться, но вернуться смогли в лучшем случае их дети уже в конце 80-х — начале 90-х. Прошло почти 70 и более лет. Родители к этому времени уже в основном лежали на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Сейчас ход истории идет, конечно, быстрее, но ситуация в России ничуть не легче, чем при большевиках. А я бы сказал, что куда сложнее и тяжелее. Чем все это закончится, пока сказать сложно. Хороших выходов здесь очень мало. Хочется ли лично поучаствовать в прекращении того кошмара, который происходит? Да, безусловно. А также хочется делать что-то полезное в новой России или, опять же, в том, что от нее останется. Насколько это удастся, будущее покажет. А сейчас надо разобраться, я считаю, как минимум с проблемой тех политзаключенных, чья жизнь находится в опасности.

* Внесены властями РФ в реестр «иноагентов».